Текст книги "Фирс Фортинбрас"

26

Никогда не узнаю, откуда ей стало известно. Проницательность, должен признать, потрясающая. Даже думать об этом не хочу. И всё-таки.

И всё-таки думаю иногда.

Моя рубашка, допустим, была какое-то короткое время со следами туши – Марьяна, заплакав, уткнулась мне в плечо лицом, да, было такое, совершенно киношное, но ведь она тогда же и застирала на рубашке плечо, к утру высохло, никаких следов не осталось. А других улик я и представить не могу.

А то, что я не ночевал дома, Рина в больнице знать не могла. Да если бы знала, то что? Мало ли почему не ночевал дома. Я много раз не ночевал дома и не всегда даже позвонить мог – поросёнок, конечно, и это очень печально, но обходилось без катастроф, а всё потому, что доверие было, или лучше сказать – знание: ну вот знала она о моей, что ли, верности, если это так называть. При всём моём раздолбайстве!

Попугай вне подозрений. Хотя много позже, потом – в порядке психологической разгрузки (когда мне уж совсем скверно стало) – попугайский сюжет возникал в голове. Вот Кирюша, представить, улетел из мастерской на волю, не долго думая, жил себе среди голубей несколько дней на помойке и вследствие стресса обрёл способность по-человечески говорить, а тут возвращается Рина на костылях, ковыляет мимо мусорных баков и слышит речь, обращённую к ней, а по сути, донос.

Марьяна могла бы что-нибудь подобное вставить в сценарий. Странно, что попугай даже безотносительно нашего случая не появился ни разу в её сценарии. Казалось бы, бери прямо из жизни столь яркую деталь – любой бы украсила антураж (не касаясь даже изгибов сюжета).

На самом деле было мне не до шуток.

И ещё, замечу, на самом-то деле не очень-то я зацикливался на поисках истины. Не до того было мне.

Всё произошло неожиданно, почти мгновенно.

Мы нормально общались, я лежал на диване с книгой, а Рина вышла на кухню. Вернулась через полчаса в комнату. Телефон не звонил, никто не приходил к нам, соседа в этот час не было дома. Рина вошла, села на стул у окна, минуты две молчала, потом спросила, не хочу ли я в чём-нибудь признаться.

– Признаться?

Я правда задумался. Я честно не знал, в чём я должен признаться.

Потому, наверное, что никакой вины я за собой не чувствовал. Я даже не чувствовал никакой тайны за собой, которую был бы обязан скрывать согласно специфическому обычаю.

– Никита, – сказала она ледяным голосом, – подло не это, подло вот это, – и обвела пространство рукой, что-то, вероятно, под этим жестом подразумевая, совершенно недоступное стороннему интерпретатору.

Я чуть не спросил: «Откуда известно?»

Вот первый вопрос!

Не знаю, сыграл ли я удивление или искренне удивился, впрочем, последнее – вряд ли: я знал давно за собой, что мне не свойственно удивляться.

Она так сказала:

– Пошёл-ка ты вон.

Это уже серьёзно.

Это очень серьёзно.

Свесил ноги с дивана, отложив книгу. Нашёл ногами тапочки и уставился на них, словно они претендовали на роль свидетелей (очень мне не хочется сказать «зрителей»).

А не пожар ли это в моём внутреннем театре? Внутренний мой пожарный предусмотрен ли в штате? Может, оно и пожар, но, не замечая надвигающейся катастрофы, сразу несколько лицедействующих со своими ролями претендовали на незапланированный бенефис. Их предложения. Роль дурачка, не понимающего, в чём дело, роль оскорблённого недоверием, роль раскаявшегося грешника, хуже: преступника (всё же кающегося, наверное, – он ещё не раскаялся), – или нет: раскаялся уже, и теперь он сам горем убит. И прочие важные роли.

Только не надо думать, будто я думал обо всём об этом – оно само рождалось во мне рефлекторно – практически взрывообразно. И тут, в одно неизбежное мгновение, ничуть не отрицая прочих, властно образовался один, главный из главных, Тот Кто Больше Всех Изумлён.

ТКБВИ.

Я и в самом деле был изумлён.

И вовсе не загадкой разоблачения (хотя позже и этим).

Но тем, что это всё тянет на катастрофу.

Да, Рина, хотел я сказать, я чудовищно виноват, но если посмотреть непредвзято…

Я только сказал:

– Да, Рина…

И тут она закричала:

– Я не Рина тебе! Моё имя Марина! Ты даже имя у меня отобрал!

Вот здесь можно было бы и возразить.

Но она прочла в моих глазах: ТКБВИ.

А она знала, я лишён способности изумляться. Поэтому она так закричала:

– Хватит играть, идиот!

А это уже обида.

Съел.

Но права она ведь: идиот!

Я сказал:

– Прости идиота…

Идиот – иногда это удобно, иногда спасительно. Но не сейчас.

Она мне просто не дала говорить.

А было много сказать чего.

Сначала признаться в любви. То есть любовь подтвердить. Безоговорочно! Потом признать масштаб ошибки. Но именно ошибки, а не продуманного преступления. А если по правде (мы же начистоту?), тут не ошибка, тут стечение обстоятельств. Так ведь и было! Никакого расчёта! Просто воронка необратимости. Мы – нет, я («мы» некорректно сказать), я попал в неё, идиот, я попал в эту воронку! Вот в том и трагедия, что я стал идиотом. Жертвой игры богов, если в античном смысле…

Конечно, не такими словами, но по смыслу примерно так, я и попытался выразиться, призвав на помощь всё своё обаяние, всю красоту (общепризнанную) своего голоса, всю нежность, которую искренне испытывал к ней, и всё понимание её беды, нуждающейся всего лишь в элементарной коррекции.

Не получилось.

Хотя слёзы на глаза мои навернулись. А это признак – я не умею плакать.

Или, во всяком случае, не люблю.

Так ведь нет, говорю – не получилось!

– Ты – пустота! Тебя нет! Одни маски! Маски, маски на пустоте!

– Это неправда… Рина… Марина…

Я хотел успокоить её. Погладить по голове.

– Вон! Вон убирайся!

Хотел обнять её – не дала.

– Убирайся отсюда!

Но почему? Почему не поговорить откровенно? Почему не понять друг друга?

Я же её хорошо понимаю.

Я сказал, что никуда не уйду. Сейчас во всём разберёмся. Зачем же так жестоко – раз, и по живому?

– Тогда уйду я!

Я спросил:

– Куда?

Вот точно не так: «И куда ты пойдёшь?» Нет, это был бы невозможный вопрос. Но и «куда?» – не надо было интересоваться. Зря я. Потом уже думал, что зря.

А я ведь ещё и так спросил:

– На костылях?

Это выкрикнул ей, когда она уже была в коридоре.

Потому что действительно не поверил, что на костылях уковыляет.

Лёг, раз так. Лучше помалкивать, любая реплика будет мне самому во вред.

Лёг, и лежал, и слышал, как она в коридоре постукивает по полу. Думал, надо переждать немного. Подождать, когда в ней это само хотя бы чуть-чуть успокоится. А потом выйти.

И вдруг – тишина.

Я не сразу тишине этой поверил. Думал, на табуретке сидит. Вот подожду-подожду и выйду – и сяду перед ней на корточки. (Как тогда продюсер перед Марьяной сидел – мне запомнилась сцена.)

Вышел: нет её в коридоре, и на кухне, и в санузле совмещённом. Входная дверь не закрыта, а когда открывала, должен был щёлкнуть замок, я не слышал. Каким же местом я слушал, если прослушал дверь?

Не ушла – ускакала.

На костылях-скороскоках.

Всё произошло стремительно, я не был готов к таким скоростям.

Вот так взяла и, ничего не взяв, прочь – от меня. На костылях, взятых мной напрокат.

А я остался один.

27

Остался один, и надо же, мне стало жалко себя. Мне себя обычно не жалко. Да никогда не жалко. Вот, забегая вперёд, мне крепко досталось бы (скоро) – больно было бы, досадно было бы, врагу не пожелал бы такого, если бы случилось так, как придумал С. А. финал этой истории (моей, заметьте! – ещё расскажу, если не вычеркнет…), – но и тогда, даже к стулу скотчем примотанному, чтобы жалко стало себя, как такое придёт? – а никак не придёт!.. такому не прийти в голову!

Жалко себя стало, потому что даже попытки меня хоть как-то понять Рина-Марина себя лишила. Осуждённым на смерть и то слово дают. Не всем и не всегда, правда. Но всё-таки.

А тут предрешённое предубеждение…

Факт, я особой вины за собой не чувствовал. А если без экивоков, слово «особой» тут лишнее. Не скажу «на моём месте так поступил бы каждый», нет, это слишком. Только не знал я за собой вины – если по совести. По моей совести.

У Марьяны был друг. И случай наш был для неё потрясением. Комплекс вины, и всё такое. Но голову она всё-таки ради меня вымыла… Не важно. Важно, что всё у нас тогда и закончилось как бы. Почти. А иначе и быть не могло – без всяких «почти», без всяких «как бы». Если не вдаваться в подробности. А я не собираюсь вдаваться.

Так это же случай – её.

Но у меня-то не было комплекса вины никакого. И голову я специально не мыл.

Я уже не говорю, что у женщин и мужчин всё по-разному.

Короче, обидно.

Поэтому и жалко себя.

Рину мне жалко было не так. Иначе. Жалко – насколько её понимал я обиду. Да, ей обиднее, чем мне. Но это обида другая. Ситуативная. Вот верное слово.

Пусть я прелюбодей. Но ситуативный. Так что «каждый бы так поступил» грех говорить, но по ситуации это верно – в пределе.

Я же не отрицаю вину (что не мешает не чувствовать себя виноватым). Я бы правду сказал, не скрыл ничего. Попросил бы прощения. Даже клятву искренне дал бы – на будущее. Попросил бы дать шанс мне – последний. (И первый, и главное, первый, потом уж последний!) Да всё, что угодно! А толку? Она бы мне не поверила. Она бы сказала, роль играешь! Роль не роль, а что значит роль? Ну, роль. Или не роль. Откуда я знаю. И почему пустота? Где тут во мне пустота, когда я всем переполнен?

Всем!

То есть всеми.

Много меня. Да, много меня!

Но меня. А не моей пустоты.

Роль? Но моя! Не пустота никакая, наоборот – я каждый раз, каждый миг тот, чью роль в этот миг исполняю!

Вот уж не надо меня отрицать!

Не надо отрицать моего содержания!

И всё равно, пусть ты будешь права, пусть права ты будешь по определению, а я не прав по определению буду, но почему же не выслушать, почему не попытаться понять?

Жалко и то, что погасло важное что-то. Именно доверие, вот что. Залог свободы. Мы же по умолчанию предоставляли друг другу свободу. Мне так, по крайней мере, казалось. В силу доверия. И я им дорожил. Мы ведь без дураков любили друг друга. И любовь была выше случайностей всяких. Ну случилось бы что-то подобное, Рина-Марина, с тобой, я бы разве устроил сцену тебе? Я бы попытался понять. И понял бы, понял! И она бы меня поняла – моё понимание. Хотя, подумал, это всё же вопрос. Да, тут надо подумать. Нет, не в ревности дело. Если бы с Кириллом было бы так у неё, мне бы, честно скажу, не понравилось. Но могло ли с Кириллом так быть у неё? Нет, конечно. Вспомнил, как рванул я домой из того кабака, бросив Настю одну. Но это не ревность. И Рина тут ни при чём. Всё дело в Кирилле. Только в Кирилле. Я почувствовал, что завожусь, тот эпизод вспоминая. Но стоп. Я сказал себе: стоп. Сейчас о другом.

Я на курсе был единственным, кто прочитал «Анну Каренину». Стива Облонский в самом начале переживает, попавшись. Запомнились его представления о предполагаемой снисходительности жены. На полке стоял Толстой в шести томах – тогда были книжные полки в квартирах (или шкафы), книги на книжных полках стояли, – я подошёл, взял том с «Анной Карениной», вот, на третьей странице: «…смутно ему представлялось, что жена давно догадывается, что он не верен ей, и смотрит на это сквозь пальцы». Это Облонский. И далее: «Ему даже казалось, что она… – далее следуют её возрастные недостатки, их опускаю, – по чувству справедливости должна быть снисходительна. Оказалось совсем противное». Хоть эпиграфом ставь. «Должна быть снисходительна». И я, допускаю, должен. Оба должны. Если действительно любим друг друга. Те двое были нас значительно старше – Облонский, как понимаю, меня где-то на шесть лет, Долли его старше Рины моей даже на семь, по моим прикидкам, и я, в отличие от Облонского, который своей уже шесть лет изменял, всё же верность в целом хранил, при том, что мы вместе почти что год.

Это много. Немало.

Я уже не говорю о нашей принадлежности к так называемым артистическим сферам, богема и всё такое. Не аргумент. Не спорю. Но чувство справедливости разве не велит быть снисходительным?

И вообще, давай начистоту, как-то это провинциально, ты не находишь? Или мы не современные люди? Даже перед читателем как-то неловко, нет, правда – пускай даже перед гипотетическим…

И вот что скажу. Быть истеричкой стыдно, Марина. Стыдно и непродуктивно. Истерика бесполезна, вредна, она обнуляет чужую вину. Я бы мог осознать вину глубоко, мог страдать чувством вины, если бы не твоя, Марина, истерика. Меня бы плитой придавило твоё смирение, когда бы оно было возможно. Ты бы могла меня кротостью испепелить. Смирение и кротость – страшнее оружия нет!

А ты в истерику. Это ошибка.

И потом я не знаю источник. Насколько он достоверен, надёжен? Вдруг преувеличение было за гранью критической? Может быть, там содержался вообще клеветнический элемент? Может быть, мне вообще за другое попало? Кстати, да. За то ли, за что я думаю?

Эта мысль заставила вспомнить меня весь эпизод. Вот что могли значить её слова: «Подло не это, подло вот это»? Надо было спросить, что значит «вот это»? Почему оно подлее, чем просто «это», которое то? И что это «это» такое? Может быть, здесь недоразумение какое-то, и всего-то делов. Может, я оклеветан. Могла быть просто ошибка. Не просто – трагическая ошибка. И значит, зря я её упрекаю.

Но с другой стороны… взять проступка моего фактическую сторону… могла ли она сама по себе такую реакцию спровоцировать?.. Ты, наверное, Марина… но в это мне трудно поверить… Ты, наверное, подумала, что я нарочно?.. Нарочно тебе на палец тогда наступил?.. Чтобы тебя в больницу упечь?.. на несколько дней?.. а самому?..

Что – правда?..

Ты так подумать могла?

Но позвольте, это тогда вообще финал финалов. Тогда – антропологическая катастрофа. Любые разговоры о доверии тогда вообще бессмысленны.

А ещё (вспоминал я эпизод): «Ты даже имя у меня отобрал!»

Ого, имя у неё отобрал!

Во-первых, не отбирал. Рина это и есть Марина. Самой, что ли, не нравилось? Никогда не возражала. Рина и Рина. А во-вторых, почему «даже»? Кроме «имя отобрал» (самое последнее, что есть у тебя?), что ещё подразумевалось – за пределами этого «даже»?

Нет ответа. А я искал.

Вспоминая эпизод, прокручивал в себе нелепые перипетии, ещё с большей силой себя постигая – в изматывающей опустошающей роли реконструктора рокового скандала. Ужасная самоотдача.

По правде сказать, он мне ещё не виделся роковым. Как бы я ни затрачивался, мысль запасная в мозгу таилась: «Придёт». Ушла она без ключей, без документов. Мобильников не было у нас ещё, а то бы ушла без мобильного.

Но час прошёл, другой. Я понял вдруг – не вернётся. И что мне делать теперь – сидеть и ждать?

Коварство какое, она нарочно придумала это, чтобы я сторожил ключи. Чтобы не мог выйти из дома. Чтобы ждал. Чтобы ждал.

Но дверь ей сможет открыть сосед. Если придёт. А я если уйду.

Потому что – куда можно деться без паспорта и ключей?

К маме в другой город? К подруге? Я не знаю адрес подруги.

Не топиться же она собралась.

Я чувствовал – меня трясёт. Теряю контроль над собой. Надо отвлечься.

Хотел сесть за письмо. Написать брату во Францию – в Иностранный легион. Никогда ему не писал. Я даже не ответил ему на поздравление с днём рождения. Не думает ли он, что считаю его предателем Родины? У нас война на Кавказе. А он, понимаешь ли, там. Взял лист бумаги. Сел за стол. Как обратиться? Привет, братан? У меня ушла жена, ну не совсем жена, но подруга. Друг. Друг и любовница. Так! Прости, что бил тебя, когда ты был маленьким. А я всегда был большим. Тебя ещё не убили? Пошлют куда – в Ирак, в Экваториальную Африку? Либерте, Эгалите, Фратерните. Так? Не так. Всё равно не найти адрес.

Лучше – о Фортинбрасе.

(Это себе.)

Фортинбрас мой спаситель.

С первой мыслью о нём стало мне легче.

28

Задумался о Фортинбрасе, и стало легче сразу.

Вот Фортинбрас. Да, Фортинбрас. Вот я Фирса играл. Да, Фирс.

Говорил ли я, что в имени Фортинбрас зашифровано имя Фирс? Наверняка говорил – это моё открытие. О том я и думал: о буквах. О буквах и смыслах. В смысле – о правильных смыслах.

Потому что с ними, с буквами, как-то легче – отвлекают от неправильных смыслов. Потому что с ними тут такая история. Потому что, вычеркивая, их менять, буквы, местами абсолютно не обязательно – можно сохранить последовательность. Тогда – Фирс: 1, 5, 8, 10 (это номера русских букв в имени норвежского наследного принца), а в старой, причеховской орфографии еще и 11 (ять). Манипуляциям с этими числами, сразу оговорюсь, я посвятил в прошлом не один час, искал закономерность, но особых результатов не получил, оно и к лучшему – я не ценитель нумерологии.

Ладно. Но что получается? Фирс, получается, – это сокращённый Фортинбрас. Высушенный. Усохший.

Можно и так: Фирс – будущее Фортинбраса. Фортинбрас, которому восемьдесят семь лет. Отец Фортинбраса, тоже Фортинбрас, не дожил до Фирса. Так же, как отец Гамлета, тоже Гамлет. Старшие Фортинбрас и Гамлет сумели повоевать друг с другом. Старший Гамлет убил старшего Фортинбраса. Беспокойные были. Не дожить до старости у каждого на роду было написано.

Странно это: Фирс – моя первая серьёзная роль, как бы я к ней сам ни относился. Хорошее начало для актёрской карьеры: Фирс. Было бы красиво, начав с ветхого Фирса, завершить молодым Фортинбрасом.

Почему, когда я думаю о Фортинбрасе (вот сейчас прямо, годы спустя), у меня ноги цепенеют и я сам не свой? А что же было со мной, когда ни о чём другом я и думать не хотел, лёжа тогда на диване, – только о Чехове и Фортинбрасе – что для Чехова Фортинбрас означает.

Что означает для Чехова?

То, что фигурой был значительной, видно по Фирсу.

И всё же в каком масштабе?

Это тайна.

Ну давай разберёмся, давай разберёмся, Рина-Марина.

Давай разберёмся.

Лично к Фортинбрасу своего отношения Чехов в самом деле не выдал. Но есть у него о свите. О свите есть Фортинбраса.

Всё это я выписывал в серую тетрадь, она сохранилась, она и сейчас при мне (но я сейчас не о себе сейчасошнем, а о себе тогдашнем – который на диване лежал и кусал заусеницы).

Минута внимания. Минута спокойствия. То-то, Рина. То-то, Марина.

Два, говорю, мне известны упоминания. Оба, насколько помню, шутейные, иронические. Первое – в одноактной пьесе «Лебединая песня» (есть и такая у Чехова), там старый актёр сокрушается, что нет у него больше таланта, и в серьёзных пьесах он разве что в свиту Фортинбраса годится, да и то стар для этого.

Не правда ли, здесь уже слышится мотив Фирса?

Там так и сказано «в серьёзных пьесах» – во множественном числе. Речь идёт вот о чём: о числе драматургических приложений услуг этой свиты. Оно множественное, не единственное! Понимаете? Речь о многих «серьёзных пьесах», но никак не одной, которая называется «Гамлет»!.. Надо полагать, выражение «свита Фортинбраса» в чеховские времена стало нарицательным. (Кажется, слово «мем» ещё не было изобретено, когда я лежал на диване, думая о Фортинбрасе.)

Но можно и так понять: свита Фортинбраса всепроникновенна.

Ага!

И что интересно! Этого никто не замечает, а вот среди действующих лиц канонического «Гамлета» она отдельно не обозначена.

Она появляется по мере развития событий – под занавес: «Входят Фортинбрас и английские послы, с барабанным боем, знамёнами, и свита». Та самая свита Фортинбраса. Но больше о ней не сказано ничего.

Больше не сказано ничего…

Даже не сказано, велика ли она. Наверное, так велика, что, согласно чеховскому персонажу, способна проникать в другие пьесы. И это естественно, потому что Фортинбрас – оккупант, он экспансивен, и за ним – сила.

А второй пример – рассказ «Гость». И снова свита Фортинбраса – в шутейном контексте. Опять же старый провинциальный актёр. Он презрительно отзывается о столичном антрепренёре, дескать, у того слабый голос, которого актёры совсем не боятся. Не то чтобы там трагик или резонёр мог испугаться (а должны, должны!), но и «самый последний пискун из свиты Фортинбраса его не испужается». Как-то так.

Лежу. (Вижу, как я лежу: скоро сяду, но пока лежу.) Думаю о проблеме «Чехов и Фортинбрас».

Я заблуждался, когда утверждал, что Фирс – пародия на Фортинбраса.

Если кто-нибудь скажет, что Чехов презирает Фортинбраса или смеётся над ним, он ошибётся.

Тут всё сложнее.

Да, сказано «пискун». Из свиты Фортинбраса… Но нет ни малейшего пренебрежения к самому Фортинбрасу. Ничего подобного нет.

Ничего подобного нет.

Скорее, напротив. Чему бы ни случилось быть представленным…

Чему бы и случилось быть представленным на её выгодном фоне, свита,

состоящая из мелких пискунов,

предполагает присутствие,

не в пример ей самой,

чего-то совершенно особого –

значительного и могущественного!

Очевидно, это и есть сам Фортинбрас. Молодой, решительный, не знающий пока, что когда-нибудь станет Фирсом.

Но почему пискуны?

Но почему пискуны?

Но почему пискуны?

По Шекспиру, свита молчит, хочется сказать – молчит по умолчанию. По Шекспиру, свита Фортинбраса – коллективный глухонемой.

Не сродни ли загадочный писк, о котором ненароком обмолвился провинциальный актёр из рассказа Чехова, метафизическому мычанию глухонемого оратора из пьесы Ионеско?

Писк – который услышался где-то в глубинах подсознания провинциального задрюченного актёра?

Фирс «плохо слышит». (Это Гаев сказал – в первом акте «Вишнёвого сада».)

Он почти глухой, но и немота рядом – невнятен.

«…А тут ещё Фирс этот ходит, бормочет разные неподходящие слова» (вот тебе, Кит дорогой, свидетельство Яши, акт третий!..).

А эти ремарки?.. Их много!.. Ты должен знать, Кит: до Чехова не бормотали на сцене. Вспомни, как ты бормотал!..

«Бормочет про себя» – «Слышно только, как тихо бормочет Фирс» – «Бормочет» – «Бормочет что-то, чего понять нельзя».

Последняя особенно важна, здесь финальное появление Фирса.

Последние тринадцать слов – членораздельные, он произносит их, лёжа на старом диване, они всем известны. «Я полежу… Силушки-то у тебя нету, ничего не осталось, ничего… Эх ты… недотёпа!..»

Им предшествует бормотание.

Им предшествует бормотание.

Долго ли длиться ему, автор, кажется, не дал прямых указаний. Похоже на то. Но вчитаемся в ремарку внимательнее… Что это – «что-то, чего понять нельзя»? Что «понять нельзя», публика способна убедиться лишь в одном случае: если будет пытаться вникнуть в этот бубнёж и, как следствие, осознает всю тщетность своих попыток. А значит, бормотать он должен достаточно долго. Логика чеховской ремарки требует долгого бормотания.

Я не понимал этого, но интуитивно вёл себя верно на сцене.

Фирс бормочет, конечно, о главном.

Конечно, о главном.

Конечно, о главном.

Он ещё сидит на диване. Прежде чем лечь, он, прекратив бормотать, вымолвит знаменитое: «Жизнь-то прошла, словно и не жил…»

Вы никогда не узнаете, что бормотал Фирс. Его финальное бормотание, не расслышанное вами, – завещание нам всем, своего рода последнее слово Фирса.

И вот что замечательно.

И вот что замечательно.

Оратор из «Стульев» тут обнаруживает с ним родство.

Один бормочет, чего понять нельзя. Другой мычит, пытаясь быть понятым.

А вот Фортинбраса не понять невозможно.

Я, когда Фирса играл, о «Стульях» не думал. А когда в «Стульях» играл, забыл о Фирсе.

О Фортинбрасе и вовсе тогда не мечтал.

Мог ли понять я тогда, что место бормотанию Фирса в одном звуковом ряду между мычанием глухонемого оратора и артикулированной речью торжествующего Фортинбраса?

Каждый себя изъявляет в конце представления.

Каждый себя изъявляет в конце представления.

Оратор – Фирс – Фортинбрас.

Вот ряд смысловой.

Вот ряд смысловой.

Я уснул. Я, как Фирс забытый, лежал на диване. Мне приснилось, что я на сцене – в финале «Гамлета». Свита моя молчаливая, и всюду трупы лежат. Прислонясь к дверному косяку, я, Фортинбрас, стою и бормочу – что-то, чего понять нельзя. Что со мной? Я пьян? Я же знаю текст. Я же помню слова. Я замычал, я мычу.

Меня будит сосед.

Он вернулся. Обоняя запах первача, догадываюсь, что это не последействие сна, но реальность квартиры, проникшая в сон и внушившая мне ложное опьянение.

– Вставай. Вечер ещё. Чего мычишь-то? Идём на кухню. Готово.