Текст книги "В поисках утраченного"

В стране безмолвия

Нельзя сказать, что Бурмина как-то увлекало праздное посещение городских кладбищ. Пожалуй, только одно, Смоленское православное кладбище было для него таким исключением. Здесь он иногда работал, делал натурные зарисовки, находил для себя интересные сюжеты. Бурмину нравилось, что его занятия не привлекают чужого внимания. В таком месте каждый сам по себе, можно просто молчать и слушать тишину, ощущать течение времени.

Сегодня он сразу направился к часовне Ксении Петербургской. Как всегда, здесь было много людей. Его внимание привлекли две женские фигуры у стен часовни. Они стояли, тесно прижавшись к ним лицом и ладонями, пытаясь таким образом соединить себя нитью общения с душой святой Ксении. Потом, не торопясь, набросал в альбоме фигуру мужчины, застывшего рядом с ним в совершенно отстраненном и погруженном в себя состоянии. Получается ли быть услышанным таким образом? Это решает каждый для себя сам, но людей, идущих к Ксеньюшке, меньше не становится. Где-то здесь, совсем рядом, похоронены другие новые блаженные и праведники. На признание людей их проверяет время.

Стояла февральская оттепель с ее проникающей сыростью. Начало темнеть, пошел снег большими хлопьями. Он рождался где-то вверху, в серой бесконечности и, падая на одежду, оставлял мокрые следы. Пальцы застывали и уже плохо держали карандаш.

Бурмин решил добавить себе движения и пошел через кладбище знакомыми маршрутами.

Это кладбище, пожалуй, было старейшим в Петербурге. Оно, как и город, имело свои улицы и историю. Вначале Бурмин пошел по Петроградской дороге, потом свернул на Кадетскую. История на этих участках была далекой и не очень. Свиты Его Императорского Величества генерал-майор, корнет леио гвардии Павловского полка и кавалер, тайный советник, купец первой гильдии… Надежные каменные памятники, они даже внешне похожи на дома, в которых раньше жили их хозяева. Теперь они давно забыты, прервалась их нить… Вот памятник, ангел в женском обличии с одним крылом. У него даже нет головы и рук, когда-то возносившихся к небу, время давно стерло надпись…

Снег на многих дорожках пожелтел, стояла вода. Вот и дорожка Александра Блока, деревянный крест на его первой могиле 1921 года. Ее уже давно перенесли на "Литературные мостки". Бурмин стоял молча, размышляя о непростых судьбах русских поэтов. Потом старательно протер рукой мраморную плиту. Лежавшие здесь гвоздики были совсем свежими.

Где-то рядом послышался надрывный, жалобный собачий лай. С соседних деревьев с криком поднялась стая ворон… Бурмин направился туда и скоро увидел рыжую собаку, привязанную прямо к оградке. Это показалось странным. Не останавливаясь, он пошел дальше, обратно к часовне. Здесь уже стояли две патрульные полицейские автомашины с "мигалками". Рослые полицейские с "калашами" на плечах укладывали лицом в снег упрямого брыкающегося мужика. Двое других задержанных уже сидели рядом с заведенными за спину руками и мрачно плевались кровью.

– Давай наручники. Вот так, а теперь быкуйте, – сказал один из полицейских и ударил задержанного ногой по заду.

– Что же вы делаете, звери? – причитала женщина плачущим голосом. – Вы никого не хотите слышать и понимать…

Она неуверенно стояла на ногах и еще продолжала держать в руках бутылку пива.

– Услышим, услышим. Не хлюпай носом. Ты тоже задержана, с нами поедешь.

– А что с собакой будем делать?

– Заткни ей пасть. А впрочем, ну ее… Сами разберутся. Завтра все равно всех выпустим.

Задержанных вталкивают в автомобили и увозят. Собаку спустя некоторое время уводят кладбищенские охранники.

Бурмин смотрел на эту сцену, опустив голову, стараясь не встречаться глазами с ее участниками. Только теперь он увидел, что все эти события проходили у могилы певца Эдуарда Хиля. Среди засыпанных снегом цветов у временного надгробия стоял его портрет. У певца была открытая, почти комическая и какая-то совершенно беззащитная улыбка…

"Разве можно защититься такой улыбкой от мерзостей нашей жизни?" – подумал Бурмин.

Он чувствовал стыд и неловкость за все произошедшее на этом месте.

Ударили колокола. Это били в колокольне церкви Смоленской иконы Божьей Матери. Бурмин направился туда. В храме было полутемно. Весь свет шел из его срединной части, иконостаса и многих зажженных свечей. Здесь было тепло, пахло лампадным маслом и горячим воском.

Поставив свою свечу за упокой души, Бурмин присел на лавку с самого краю, открыл альбом и продолжил свое занятие. В храме шло богослужение. С клироса до него доносились голоса певчих. Временами люди, стоявшие здесь, тоже начинали петь молитву, и тогда голоса их плыли в воздухе, множились и сливались в один стройный хор.

Неожиданно Бурмин заметил сидящую рядом молодую женщину, покрытую длинным белым шарфом. Узкое вязаное платье подчеркивало стройность ее фигуры и округлость форм. Незнакомка казалась погруженной в молитву, но Бурмин сразу понял, что она уже давно заметила его присутствие, наблюдает за ним. В центре храма ярким светом вспыхнули люстры. Священнослужители в богато украшенных парчовых ризах вели службу, с молитвой обходили храм по кругу.

Незнакомка поднялась и прошла ближе к иконостасу, где к тому времени собралось много людей. Бурмин последовал за ней, совсем не понимая, зачем он это делает. Теперь они стояли рядом. Он почти неотрывно смотрел на нее. У нее были длинные темные волосы. Удивительными были правильные черты лица и большие глаза, скрытые под очками в тонкой дорогой оправе. Все линии ее фигуры отличались особой женственной мягкостью и какой-то странной внутренней усталостью. Она не была красавицей, это была совсем несовременная внешность. Что-то знакомое угадывалось в ее облике… Кажется, такие лица он видел на женских портретах Карла Блюллова. Тех самых, петербургских, с их психологической тонкостью и внутренним миром непростого характера, мыслей, привычек и страстей.

Теперь ему было хорошо видно ее левую руку с двумя перстнями, которой она поддерживала ремень сумочки. Ухоженная, тонкая рука с длинными ногтями. Его незнакомка горячо и неслышно повторяла слова молитвы где-то внутри себя. Это было движение навстречу к Богу… На лице ее читалось страдание, над верхней губой выступили бисеринки пота…

"О чем можно так страстно просить Господа?" – подумал Бурмин.

Его по-прежнему не оставляло ощущение, что она непрерывно следила за ним из-под своих длинных ресниц. В какой-то момент его незнакомка закрыла глаза и сильно качнулась. Бурмин успел вовремя подхватить ее под руку. В это время кто-то слегка толкнул его сзади, но она уже успела сжать его ладонь и больше не отпускала.

Богослужение продолжалось. Голос священника слышался где-то рядом и одновременно приходил откуда-то из-за пределов храма.

– Болен ли кто из вас, пусть призовет пресвитеров, и пусть помолятся над ним, помазав его елеем во имя Господне. И молитва веры исцелит болящего, восставит его Господь; и если он сделал грехи, простятся ему…

Теперь все присутствующие по очереди подходили к аналою, целовали Библию и икону. После этого священник совершал помазание, начертывал знак креста на лице и руках верующих освященным маслом. Верующие в ответ благодарили и целовали его руку.

Бурмин видел на лицах верующих чувство великого облегчения освобождения от греха, счастья и радости. Зрелище так завораживало, что он, отойдя в сторону, принялся снова рисовать. На какое-то время Бурмин совсем потерял незнакомку из виду, но она скоро опять была рядом с ним. Он снова держал ее за руку. Между ними словно образовалась невидимая связь странных взаимоотношений. Теперь ему казалось, что они понимают друг друга без слов, будто знают друг друга давно. У Бурмина еще никогда не было ощущения такой легкости в первые минуты знакомства, да и потом тоже.

Между тем служба подходила к концу. Священники поднимали на головами раскрытое евангелие, читали молитвы. Потом они снова надели свои темные одежды, и храм опять погрузился в царство сумрака и теней.

Незнакомка направилась к узкому окну, где оставила свою одежду. Бурмин опять последовал за ней, но она сделала ему предупредительный жест рукой, и он остановился. К ней подошли двое совершенно одинаковых молодых человека в коротких пальто.

"Охрана, – догадался Бурмин. – Хорошие ребята. Все это время они были рядом, а я их даже не видел".

Незнакомка что-то жестами объяснила одному из них. Потом так же, подойдя, поблагодарила священника. Она была… немая. Это показалось ему очень неожиданным и странным. Ведь все это время они хорошо понимали друг друга. Понимали без слов.

Бурмин последовал за ними на некотором расстоянии. У входа ее уже ждал припаркованный автомобиль. В самый последний момент незнакомка оглянулась, и их глаза снова встретились. Она грустно улыбнулась и махнула ему рукой…

За последней чертой

Его документы долго и внимательно смотрят. Врач, специалист судебно-медицинской экспертизы, медлит, не торопясь закуривает, еще раз вчитываясь в лежащие перед ним бумаги.

– Вы уверены, что сможете все это видеть? Поверьте, это даже нам иногда бывает непросто. Что делать, такая у нас страна, и армия всегда оказывается на самом опасном крае…

Врач не жалел его. За долгие годы такой работы внутри у него все давно выгорело дотла. Здесь не врачевали души и не спасали живых. В этих стенах только искали следы и делали заключения. Остальное было обычным правилом – предупредить всех идущих сюда.

Нет, тот, кто переступает этот порог, чаще уже все обдумал и себя жалеть не станет, разве только самую малость и только в последнюю очередь. Такая чашка всегда пьется до дна.

Они идут по узкому, плохо освещенному коридору. В этих каменных лабиринтах прохладно, несмотря на июльскую жару. Здесь сразу чувствуешь этот сладковатый тошнотворный запах смерти, живое существо не принимает его. Он впитывается в тело, сознание и будет жить там всегда, как напоминание тебе самому. Мимо вереницы длинных металлических полок с желтоватыми, потемневшими обнаженными мертвыми телами. Отметки, номера – они тоже ждут своей очереди. Очередь у нас была всегда и везде. А здесь особенно понимаешь, что ты в этом мире совершенно беззащитен. Любая жизнь – только мгновение, пусть даже яркое, но дальше потом уже ничего не будет.

Смотровое помещение. На длинном столе лежало тело его сына. В армии все это скромно называется "грузом двести". Вроде и нет ничего страшного – просто груз под своим номером, но это только для всех остальных, непосвященных. Он всегда хорошо помнил его тело, до самой последней детской отметины и шрама на нем. Сын с ним учился ходить, плавать и подниматься в горы. Все это давно стало частью его самого. Сейчас он увидел больше незнакомого: он похудел, сильно сбитые, натруженные руки и самое страшное, маленькие пулевые входные отверстия на груди… Оба смертельные…

Голос врача эксперта по-будничному бесстрастен и доносился со стороны, будто из другого помещения. У сына было сильное и красивое тело. Сложенный, как молодой Аполлон, и даже тени смерти пока щадили его здесь… Сын любил, берег свое тело и строил его как умелый скульптор, нагружая мышцы железом и долгими марш-бросками… Ведь это он, отец, учил его быть таким, сильным и выносливым, уметь перетерпеть и выдержать. Нужно с детских лет быть готовым ко всему, непростая у нас жизнь.

…Телесная оболочка часто куется быстрее, а душа все сопротивляется, не черствеет и кричит от несправедливости. Этого слишком много вокруг нас. Для чего стране нужна такая армия? Почему он должен защищать граждан страны от других, своих же граждан, воевать в собственном доме? Сколько еще таких разных "почему", но не успеть, всего этого понять, – слишком мало времени бывает отпущено…

Зато быстро копится ненависть ко всему вокруг, даже к этому, не слишком трезвому президенту своей большой страны, не по праву одевшему здесь, на фото, их берет и армейскую форму. Сын уже хорошо знал, что все это еще нужно заслужить. Оставалась вера только в свой автомат и самых близких друзей: они-то не сдадут и не оставят его в трудный момент. Не предали, но и не спасли…

Вместе с врачом экспертом они вышли на улицу, закурили…

– Вы еще крепко держались сегодня, наверно это всегда бывает не просто.

– Что же нам еще остается делать? – ответил он. – Держаться дальше. Мы этому научили своих сыновей. Только не смогли сделать главного, сохранить их живыми…

Тонкая струна

За окном пламенел закат, фиолетовые силуэты зданий уходили за горизонт. Он обнял ее за плечи, вдыхая запах волос. Словно ток пробежал по всему телу, снова вместе. Каждый раз все будто впервые, словно входишь в неизвестность. Потому, что понять этого до конца было нельзя – каждый раз открывался новый мир.

– Нужно расстаться, – говорила она. – Ведь так хорошо уже не будет и такое не повторится.

Она прятала лицо в его ладонях, прижималась щекой и ловила губами его пальцы.

Он любил долго смотреть на нее и старался запомнить ее такой. Бог знает, когда они теперь встретятся.

Они молчали. Может, уже сказаны все слова, а в повторении будет фальшь. Все слова – ложь, лучше совсем ничего не говорить. Пусть говорят глаза. Но глаза тоже лгали. В глазах было ожидание, а они снова расставались.

Она лгала и говорила, что у нее есть муж, что прощались только на время. Просила не искать встреч. Правда была только в том, что расставаться им с каждым разом становилось все труднее.

– Тебе не нужно ехать на вокзал, – сказала она. – Не будем долго прощаться. Расстанемся сейчас, и сразу будем ждать новую встречу.

Тихо затворилась дверь, запели лифты. Ощущение ожидания томительно и невыносимо, словно натянутая струна. Нет, быстрее за ней, только бы еще успеть. Бегом по лестницам, прыжком через все ступеньки…

Вокзал, длинная платформа. Вагоны. Мимо растерявшейся проводницы. Можно еще успеть заскочить на подножку уходящей ко всем чертям жизни. Купе. Снова ее глаза. Страх. Удивление. Радость. Бегут, набирая скорость колеса. Мелькают платформы. Навалочная, Фарфоровская, Сортировочная, Обухово. Еще несколько минут вместе…

Жарко…

Жарко… В Петербурге стоит лето… Солнце зависло над горизонтом и напоминает электрическую лампочку в доме, где забыли выключить свет. На горячем асфальте пыль, жаром дышат раскаленные бетонные коробки домов. Отпуск все еще далек, как серебристая гладь Финского залива на горизонте. Только фото в Контакте… Можно заглянуть на отдых в Комарове, Дом творчества писателей… Вот мои знакомые Вера, Маша и компания осторожно пробуют воду в заливе среди горбатых спин валунов. Сосны смыкают свои вершины над головой, сверкают пронзенные солнцем паутинки. Совсем другой мир… Только пока туда не выбраться…

Не выдерживаю и ухожу вечером к Лахтинскому разливу купаться. Здесь это еще и заказник, охраняемая экологами зона. Теперь все по-европейски чисто и культурно. Большие корзинки с метками для мусора к вечеру заполняются до самого верха. В зарослях камыша звенят комары. Они, похоже, занесены в Красную книгу и поэтому сразу безнаказанно впиваются ненасытными хоботками в мою слабо прикрытую волосами голову. Появляется ощущение, что она скоро резко сдуется, как простреленный Пяточком воздушный шарик. Через 30 минут с наслаждением погружаю свое покусанное тело в коричневую от торфяника воду. Она уже прогрелась, и холод затаился только где-то далеко внизу. Медленно остываю, даже выходить не хочется…

В такие часы, кажется, что весь пятимиллионный город двинулся на улицу в тень, поближе к воде. На тротуарах выросли палатки летних ресторанов, а в одежде петербуржцев неудержимо побеждает белый цвет. Все как везде… Загорелые девочки в бикини и восточные женщины, стойко переносящие солнцепек в платочках и длинных глухих платьях. Спящий на газоне бездомный и рядом с ним такой же неперспективный уличный пес… В этом мире все замерло в каком-то ленивом ожидании. Решительно все – вода, солнце и время.

На крылечке многоквартирного дома нежится подвыпивший лохматый парень с подружкой. Встретившись со мною взглядом, он почему-то виновато улыбается…

– Прости, батя…

– Чего уж тут… Все, как везде. Жарко…

Я тоже улыбаюсь и иду дальше…

Танец

Она танцевала на песке, потом вспыхнула далекой звездочкой в ночном небе, а утром исчезла с первым солнечным лучом. Вечером она снова будет девушкой, и будет танцевать. Одна. На песке. Мгновение повторится…

Однажды у девушки спросили, почему она каждый раз превращается в звезду… Девушка ответила, что ее дорога уходит в небо и там обрывается… В вечном холоде небесной пустоты могут жить только звезды. Когда приходит солнечное тепло, она снова превращается в девушку и возвращается, чтобы прожить свою короткую земную жизнь…

Жизнь – длинною в танец… Для долгой жизни на земле нужно совсем немногое: солнечное тепло и свет…

Утро

Облака были легкими как перья. Они таяли и уходили куда-то вверх. Небо в окне постепенно светлело и розовело красками. Теперь луна казалась мне призраком, осколком странного инородного тела на утреннем небосклоне. Она бледнела, а ее далекие океаны и моря бурь и дождей складывались в одну печальную гримасу. Наконец, скользнув своим взором в последний раз, луна исчезла совсем.

Вот уже край неба над горизонтом из серых крыш, башен и куполов церквей светится подобно угольям костра, торопливо обнажая ослепительный диск солнца. Через мгновение его первый же луч отразился в каждом оконном стекле, пробежал и вспыхнул на игле далекого собора Святых Апостолов Петра и Павла. Уличные проспекты, словно реки, постепенно заполнились шумом и торопливым людским потоком. Снова привычно стоят в бесконечно длинных пробках автомобили задыхающегося города. Сизая дымка поднимается с городских улиц и постепенно прячет солнце. Где-то внизу бегут вагоны, гудят тяжелые рельсы подземки, медленно ползут вверх ступеньки эскалаторов. Теперь город с его паутиной улиц, площадей и мостов напоминает с высоты большой разбуженный муравейник.

Душ сбрасывает с меня остатки сна и расслабленности. Первый же звонок на мобильный возвращает в реальность и съедает весь лимит времени на сборы. Торопливая чашка кофе, сигарета. Во дворе дрожат осенней листвой березки. Растворяюсь в общем потоке. Начинался новый день большого города.

Наваждение

Этот портрет начала XVIII века неизвестного художника странно привлекал мое внимание. Придворная дама в старинном роскошном туалете. Темный красочный слой уже заметно покрылся сетью паутины мелких трещин. Было в нем что-то странное, притягивающее, особенно глаза… Казалось, что они неотступно следят за мною. Есть такой особый прием у художников, но чтобы так… Я добавил свечей в комнате и уселся напротив картины. Теперь мы смотрели друг другу прямо в глаза. Мне видно только ее лицо в полумраке, высокую шею и узкую руку с браслетом. Внезапно показалось, что ее губы тронула легкая улыбка, словно пробежала тень, и этот странный шорох, уже где-то за спиной. Изображение расплылось и качнулось… Не удержавшись – прикрываю глаза рукой, страшно стало… Полотно картины совсем черное и пустое… Через мгновение я увидел даму рядом, за столом. Страх ушел быстро, сменился интересом и восторгом от этой неожиданной встречи.

Во всем ее облике читался галантный век. Высокий парик, бледное лицо со слоем пудры и белил, ориентированных на тогдашнее малое освещение. Странная, крохотная mouche (мушка), приклеенная слева, между виском и глазом. Это был прежний язык недомолвок, полутонов и флирта, означавший здесь символ убийцы или страстную собой. Руки ее с длинными тонкими пальцами почти прозрачны, а движения легки и изящны. Большие, бездонные глаза смотрели и, казалось, читали душу. Мы увлеченно проговорили до самого утра… Исчезла она так же неожиданно.

С болезненным нетерпением я ждал новой встречи с незнакомкой, весь день думал только о ней. Казалось, она дала мне что-то важное, чего всегда не хватало в окружающей жизни. Каждую ночь все повторялось сызнова, только разговоры наши становились жарче, а отношения перерастали в страсть. Это превратилось в навязчивую идею, странную болезнь, и ничем другим заниматься более уже не мог. Совсем потерял сон. Короткие отрывки его уносили меня в другое время, в огромные дворцовые залы, утопавшие в цветах и блеске. Теперь из зеркала на меня смотрело пугающе чужое и совершенно измученное лицо. Я совсем забросил живопись, написал какое-то сумасшедшее письмо Натали, своей невесте.

Так продолжалось около месяца. Эта незнакомка выпила меня до самого дна. В последнюю августовскую ночь она больше не пришла. Медленно прихожу в себя. Теперь каждый день ухожу на Елагин остров, к Западной Стрелке, и просто смотрю на невскую воду, она лечит…