Текст книги "В поисках утраченного"

Эта история началась более года назад в Царском Селе на торжествах по случаю 20-летия Невского кредитного банка. Праздник проходил во дворце с поистине царским размахом. Среди многочисленных именитых гостей я мало кого знал лично. Разве что модную писательницу и исполнительницу авторских песен Антонину. В своем узком вечернем платье цвета чайной розы с пикантным декольте она семенила возле меня маленькими шажками и с достоинством протянула мне свою руку в длинной белой перчатке. Сегодня она казалась ослепительно красивой с ног до головы, до последнего красиво уложенного волоска. Раньше я видел ее только в джинсах с разодранными коленками и немыслимой красной курточке. Это было превращением Золушки в сказочную принцессу. Антонине не хватало только хрустальных туфелек. Мы поднялись по лестнице в зал и присели на маленький бархатный диванчик.

– Посмотри, вон Джулия, моя подруга… – шепнула Антонина, указывая мне на проходившую мимо парочку.

Джулия шла под руку с молодым длинноволосым красавцем. Свободным движением он расчистил себе дорогу, и они быстро смешались с танцующими парами.

– Ну, как она тебе? – нетерпеливо и с нескрываемым любопытством спросила Антонина.

– Да, недурна, – промычал я что-то не очень вразумительное.

– Только и всего? Эх вы, мужчины, – Антонина удивленно закатила свои большие глаза небесного цвета.

В этот момент меня охватило странное чувство приятного возбуждения. Спертый воздух в дворцовых залах и блеск огней, отражавшийся в огромных зеркалах, больше не раздражали. Мы поднялись из своего укромного места и принялись бродить, переходя из комнаты в комнату. Вскоре я снова увидел Джулию. У нее гордо посаженная голова и профиль, который можно заметить только у античных статуй. Длинные светлые волосы отливали золотом при свете многочисленных ламп. На высокой шее сверкал маленький брильянтовый крестик. Я следил за ней издали, и мы уже дважды встретились взглядом. В нем читался интерес или немой вопрос.

– Она здесь самая красивая, не правда ли? – сказала Антонина. – Какая осанка, покатые плечи, грудь. Вот с кого сегодня стоит писать портреты…

Через несколько минут нас представили друг другу. Мы успели вместе выпить шампанского и немного поговорить.

Кажется, уже тогда многое откровенно читалось на моем лице. Я не сводил с нее глаз. Джулия закусила губку и нервно откинула с обнаженных плеч свои роскошные волосы. В этой красоте было что-то захватывающее. Ноздри ее тонкого носа порозовели, открытая низким вырезом платья грудь тяжело поднималась. После этого я совершенно растерялся. Не знаю, увижу ли ее еще…

Утром следующего дня неожиданно последовал ее звонок с какой-то просьбой, и я был приглашен к ней домой. Теперь у меня отлегло от сердца.

Глотаю свой кофе. Становлюсь к мольберту и добросовестно работаю. Пожалуй, только более нервозно и рассеянно чем обычно. Вот и полдень, близится время нашей встречи. Теперь я мчусь в другой конец города, взлетаю на восьмой этаж и звоню в дверь. Она открывает мне. До сих пор вспоминаю ее тоненькие детские пальчики, взявшие мою плащ и бледное узкое лицо, вспыхнувшее румянцем, словно в бокал плеснули бордо. Она все еще в легком халатике и просит меня немного подождать. Пока я разглядываю коридор, где все от пола до самого потолка с любовью и выдумкой сделано ее руками. Стены с лепной отделкой в виде морских раковин и двери, оклеенные листами со строками ее стихов о любви.

– Что позволите предложить вам, чай или кофе?

– О, как вам угодно, – отвечаю я.

– Нет, что вы больше любите. Только, пожалуйста, без всяких церемоний, прошу вас.

– Тогда кофе, если это можно, – решаюсь я, с радостью отмечаю, что волнение мое уже прошло.

Потом что-то прибиваю на кухне, сверлю стенку и вешаю покосившейся карниз в ее комнате. Делаю это нарочито медленно, чтобы разглядеть мир, в котором она живет, где каждая вещь хранит тепло женских рук и нежный запах ее духов. Заметно, что она любит уют и красивые вещи.

Теперь мы почти рядом. Своим следующим вопросом Джулия ловко помогает преодолеть натянутость.

– Присядьте же. Пододвиньте ближе к себе этот стул и положите свою сумку. Вы уже торопитесь уходить?

Пододвигаю стул и присаживаюсь на самый его край. Наши колени все равно касаются, и волнение снова охватывает меня. Джулия опять приходит ко мне на помощь.

– Я еще не поблагодарила вас за сделанную работу. Теперь я часто болею и мне трудно все это делать самой. Вы будете помогать мне?

Спустя время она расскажет, что сама переступила через свои правила и искала повод, чтобы пригласить меня. Это прозвучит как признание…

Теперь мое волнение проходит совершенно. Обещаю ей свою помощь и молю Бога, чтобы фронт работ у Джулии никогда не заканчивался. Она перечисляет мне свои проблемы, а я понимаю, что все это можно сделать за два дня. Можно не торопясь заниматься этим целый месяц. Последнее мне подходит больше.

Джулия рассказала мне о себе. Она по происхождению полька, и ее предки переехали сюда из Восточной Польши, спасаясь от наступавших германских войск кайзера Вильгельма. На фамильные драгоценности прабабушки Анелии в пригороде был куплен большой каменный дом похожий на замок, отнятый позднее большевиками.

У нее много разных интересов, и она везде успела себя попробовать. С детства занималась балетной хореографией и очень любила танцевать. Из-за болезни суставов танцы пришлось оставить. Теперь ей часто снятся танцы, и она даже танцует во сне, кружится в вальсе. Если бы не болезнь, то непременно, даже несмотря на запреты родителей, убежала из дома и стала настоящей балериной. Джулия неплохо рисует масляными красками и даже занималась в студии. Теперь на этих стенах висят ее картины. На них были какие-то пустые поля, реки, и везде ощущалось щемящее одиночество. Еще она пишет стихи и прозу и, кажется, даже где-то издавалась.

– Раньше легко смотрела на жизнь и людей. Нет, я дурно жила, потому что всегда очень доверяла людям, – сказала она.

Мне тогда показалось, что Джулия везде сильно тратила себя, не посвящая себя чему-то одному более серьезно и основательно. Похоже, искала себя, но и так не нашла.

Потом пришел ее сын Анджей, высокий светловолосый подросток и по ее просьбе что-то исполнил на пианино. Тогда я почему-то подумал, какую бы мелодию поляк ни сыграет, у него всегда получается полонез. Это, как у Зураба Церетели, все его скульптуры формируют образы одной национальности. Кого бы их автор ни создавал.

В Джулии тоже читалась ее польская порода того самого чистого типа, с гордой выдержкой, которой часто не хватает нашим русским людям. А еще у нее были большие карие глаза с зеленым отливом. Они могли менять цвет, вспыхивать золотом или становиться совсем зелеными, мягкими и бархатными. Нижняя губка ее слегка припухлая, что придавала ей необычайную женственность. Действительно, это было лицо с характерными и выразительными чертами, которые так любят рисовать художники.

Мы поцеловались в первый же вечер, и уже тогда я ощутил всю нежность и чувствительность ее губ. Домой мчался, словно на крыльях и понимал, что совершенно безнадежно влюблен в Джулию.

В то утро у меня по обыкновению была конная выездка. Сначала мелкой рысцой трясемся в манеже и еще сонные покачиваемся в седлах, потом по тропинке вдоль шоссе и песчаному берегу залива переходим на легкую рысь. Дальше сворачиваем через редкие сосны направо в открытое поле и переходим по команде в галоп. Кони храпя, кидаются вперед, они тоже хорошо знают эти места. Можно отпустить поводья и скакать во всю прыть. Я люблю такую скачку, когда ветер обдувает щеки и лоб, а кровь толчками бодрит расслабленное утренним сном тело. Все чувства обостряются, а душа уже рвется впереди тебя и кричит только одно имя: Джулия…

Наш роман развивался стремительно. Словно коснулся шенкелями остановившегося для меня раньше времени. Звон невидимой сабли и мягкое поскрипывание седла, ровная дробь копыт. Теперь я синий улан в черной меховой шапке с султаном на горячем скакуне. Стремительная победная атака 3-го польского эскадрона в Испании при Самосьерре на горный перевал, прямо под губительный огонь пушек. "Vive l'empereur!" (Да здравствует император!)

– Мои eher, vous etes un heros… (Мой милый, вы – герой)

Я неожиданно почувствовал себя необычайно смелым и решительно пригласил Джулию к себе домой.

Запах масляных красок и свежесрезанных, еще мокрых от дождя цветов… Она долго ходила по комнатам, рассматривала мои картины и говорила какие-то умные вещи о живописи и работе дизайнера. Потом мы пили красное "Chateu La Lagune", пока луна не скрылась за тучами и не превратилась в мутное пятно, оставив на водной глади залива узкую серебристую дорожку, похожую на мостик в другой мир. Тогда мы взялись за руки, и пошли вместе по этой дорожке. Наши руки сплетались, поцелуи становились долгими, но она все еще говорила, что разум ее противится этому и только тело стремится к близости. Джулия слабо постанывала, широко открывала глаза, что-то шептала и все это, казалось мне бесконечным. Она была ручьем, из которого невозможно напиться и жажда мучила до самого утра…

Только под утро я провалился в сон, но все равно слышал сквозь него шлепанье ее босых ног, незнакомых с лабиринтами среди моих многочисленных планшетов и мольбертов.

– Нет, ты совершенно не умеешь готовить кофе, – рассмеялась Джулия, когда я примостил рядом с ней на постели поднос с дымящимися чашками. – Теперь я всегда сама буду его готовить. А вообще я больше люблю хороший чай…

Говорить что-либо Джулия могла бесконечно, особенно объясняя мне, что и как нужно устраивать в своем быту. Она привыкла жить со вкусом и в любой обстановке быстро начинала чувствовать себя королевой, даже на кухне. Я добросовестно внимал всему этому, поскольку сам жил очень просто, с присущей творческим натурам небрежностью.

Только о своих чувствах ко мне Джулия никогда не рассказывала. Может быть, она просто не верила в магическую силу этих слов.

– Я ничего не требую от тебя взамен, мы не будем загадывать будущее. Любишь – люби, а разлюбишь – не услышишь моих слез, так и знай, – как-то сказала она.

С этого времени жизнь моя изменилась совершенно. Джулия делала меня сильным, и каждый начинавшийся день превращался в томительное ожидание следующей ночи. Я все больше поддавался чарам любви и привязывался к ней.

Могу поклясться на Библии, что в моей жизни никогда не было подобной женщины. Казалось, что я до этого времени и не жил вовсе. Тлеющие угли в моей душе теперь превратились в пылающий костер, и не было силы, способной затушить его. За одно мгновение такой любви стоило отдать всю свою прошлую и будущую блеклую и скучную жизнь.

Как-то однажды ночью после долгих любовных ласк она села на кровати и, взяв иголку на длинной нитке, принялась гадать. Иголка раскачивалась и кружилась над моей ладонью, а я в это время любовался совершенными линиями ее красивого обнаженного тела. В ту ночь Джулия рассказала всю мою прошлую жизнь. При этом ни разу не ошиблась.

Потом она улыбнулась, довольная собой, и объяснила, что дальше для гадания ей нужна моя капелька крови. Совсем чуть-чуть… Джулия легонько уколола меня в запястье, и на блюдце упала всего одна капля. Она почему-то не растеклась после этого, а каталась по его краю красным шариком, словно ртуть. Джулия внимательно посмотрела и, еще несколько раз повернув блюдце, остановилась. Кровь растеклась по нему каким-то странным знаком, похожим на первую букву ее имени. Она рассмеялась, и произнесла только одну фразу: "Теперь ты мой, совсем мой"…

С той памятной ночи прошло больше месяца. Теперь мне все чаще казалось, что Джулия стала холоднее ко мне, что ей многое наскучило. Она все реже отвечала на звонки. Правда, каждый раз она просила меня не обижаться и объясняла это своею занятостью или изменившимися обстоятельствами.

Конечно, у меня и раньше случались непродолжительные романы с женщинами. Расставания происходили по разным причинам, но никогда не доставляли мне столько страданий. Получалось, что малой каплей крови теперь не обошлось, в самое сердце ранила меня испепеляющая страсть…

Теперь Джулия могла исчезнуть на несколько дней, а потом снова появиться и вести себя так, будто ничего не произошло.

Я бесконечно искал причины всего этого, истязал себя комплексом собственной вины. Потом принялся по своему обыкновению топить свою любовную муку в творчестве и бесконечной работе. Незаметно для себя подготовил довольно неплохую персональную выставку, но этот мой успех совсем не обрадовал ее. Она оставалась холодна и равнодушна.

По странному стечению обстоятельств открытие этой выставки совпало с годовщиной смерти моей матушки. Чего греха таить, не один раз было у меня желание отказаться от ее подготовки и все забросить. Однако я довел выставку до открытия, мысленно посвящая ее своей матушке. Может, это помогло мне завершить начатое дело.

Теперь пришло время поехать на кладбище и сказать ей доброе слово. Погода в тот день не слишком располагала к таким поездкам. Третий день кряду лил дождь, временами переходя на мокрый, быстро тающий снег. Поэтому оделся тогда соответственно: непромокаемый охотничий костюм и резиновые сапоги.

Это загородное кладбище занимало огромную лесную территорию у военного аэродрома, и было достаточно старым. Рассказывают, что первые захоронения там относятся еще ко временам Северной войны со шведами. Хоронили погибших и умерших от ран русских солдат из армии Петра I. Могил этих давно уже нет, но память человеческая осталась. Для нашего рода Краевских это кладбище с некоторого времени стало своим, поскольку регулярно прирастало новыми могилами. Живых родственников в городе становилось все меньше. Так тоже иногда случается. Покидают этот мир люди, скоро совсем исчезнет фамилия Краевских на этой земле.

С такими невеселыми мыслями я обходил могилы своих предков, и теперь оставалась только одна, самая последняя – могила моей матушки. Несколько раз снова принимался звонить Джулии, но телефон ее по-прежнему не отвечал. Кажется, даже мертвые не могли помочь в делах живых.

Желая сократить дорогу, дальше я решил идти напрямую, через участок леса. Так было намного короче, да и места мне здесь были хорошо знакомы. Вот только одна беда: вода кругом поднялась, плывут могилы с каменными крестами, словно корабли. В лесу тоже не лучше – настоящее болото. Соседняя речушка вздулась от дождя и превратилась в настоящий бурный поток. Перейти через нее стало совсем невозможно. Нигде нет брода, будто я неожиданно оказался на лесном островке. Как только мне опять подумалось о Джулии, сразу увидел рядом переход: лежит через речку толстый березовый ствол. Он был мокрый и скользкий, однако, я дошел до самой его средины, держась за ветки деревьев. И тут, вроде, кто-то вскрикнул рядом со мной, оглянулся, и опять сверкнули передо мной глаза Джулии, даже ее смех услышал.

– Значит, она настоящая ведьма, да еще и играет со мною, – пронеслось почему-то у меня в голове.

Неожиданно ветки под моей рукой затрещали, и я, неловко качнувшись, плюхнулся в речку. Только птицы черные с веток поднялись и с криком полетели в разные стороны.

Воды мне оказалось где-то по пояс, но ноги все дальше уходили вниз, в болотную жижу. Будто затягивает туда кто-то, стало жутко и боязно. Сам не заметил, как про Бога вспомнил. Скоро почувствовал под ногами какую-то твердую опору. Кажется, это был могильный каменный крест.

Помогли мне, значит, покойнички.

Впереди вода подняла глиняный намыв и стала совсем красной, как кровь. Выбираюсь через него из речки постепенно, даже нашел себе какую-то рейку для опоры. Гляжу, а это доски от развалившего гроба плавают. Значит и все остальное здесь тоже под моими ногами находится. Вышел потом на сухое место. Дальше пошел уже по асфальтированной дороге, до самого последнего 16-го Березового участка. Он большой и светлый, весь очищен от леса и кустарника. Тут и солнце сразу вышло, как-то веселее стало. Подошел к могиле, а матушка будто улыбается мне с каменной плиты по-доброму и бровью ведет. Все хорошо значит, дальше будет.

Все же странная зима нынче. Уже январь начался, а на ее могильном газоне трава зеленая поднимается, я ее еще по осени сеял. Привел все в порядок, лампадку зажег и коньяку выпил. Все былые страхи разом прошли. А то, что я мокрый с ног до головы, так нам, бывшим солдатам, не привыкать – и не такое случалось.

Рядом в болотной жиже утонул трактор, по самую кабину. Крутятся вокруг него рабочие-могильщики, помощи ищут. Им, пожалуй, посложнее моего будет. Так и останется здесь до самой весны, пока все не просохнет.

На следующий день я снова был у Джулии. Она с интересом выслушала мой сбивчивый рассказ. Часто улыбалась при этом.

– Скажи, зачем тебе потребовалось идти по такому мокрому бревну? Оно же совершенно голое, без коры и скользкое. Ты выглядел очень комично. Поди, перед этим часто прикладывался к своей фляжке с коньяком…

Я не стал у нее спрашивать, откуда она все это знает, будто сама рядом стояла. Похоже, что именно ее видел тогда. Джулия очень просто и буднично объяснила и свое молчание по телефону: забыла его дома, когда ушла в поликлинику. Она снова была рядом, и к нам вернулись прежние отношения. Иначе и быть не могло. Рядом с ней я всегда совершенно терял голову, верил каждому слову и готов был простить все, даже ее измену…

…Краевский отложил свою тетрадь и протянул свои длинные пальцы к каминной решетке. Пылающие за ней угольки уже подернулись белым пеплом.

– Похоже, что эта женщина добавила в его жизни креатива. Он наверняка изводил ее сценами ревности, – заметил Половцев.

– Да, без этого тоже не обошлось… Это была испепеляющая страсть, какое-то наваждение. На моей родине в горах, где ходят дымные облака, в дуплах старых буков можно найти "пьяный мед", который своею сладостью может погубить человека. Стоит только забыть об этом и увлечься… Ты погибнешь, сорвавшись с кручи…

– Чем же потом закончилась вся эта романтическая история? – спросил с нетерпением депутат. – У вас об этом пока ничего не сказано.

– Джулия ушла от него спустя два месяца. За это время он успел написать ее портрет.

– Было бы любопытно взглянуть на него…

– Нет ничего проще, – печально улыбнулся Краевский и они вместе проследовали в его мастерскую.

Поднявшись по лестнице, художник распахнул дверь каморки с большими, во всю стену окнами. В углу, рядом с кушеткой, стояло несколько пустых бутылок из-под вина, а посреди комнаты – мольберт с большой, почти законченной

картиной маслом.

Оба они смотрели на полотно молча. На нем была изображена молодая женщина в старинном платье с обнаженными плечами. Взгляд больших глаз, все ее черты выдавали порывистый и независимый характер. Картина была настолько светла и живо написана, что казалась, они слышали дыхание изображенной на ней женщины. Это была воплощенная нежность и настоящая женская сила.

– Нравится? – Краевский кивнул на холст и достал из буфета новую бутылку вина и чистые стаканы.

– Такая картина может иметь успех, – взволнованно выдавил из себя депутат Половцев. – Хотите, я устрою вам участие в выставке русского женского портрета в Мраморном дворце?

– Я не писал ее для таких больших вернисажей, – ответил Краевский. – Пусть она пока остается здесь.

– Полноте, Андрей Павлович! Наконец можно увидеть истинную женскую красоту. Это вам не "Изабелла" Пабло Пикассо, сотворенная из геометрических фигур и им подобного. Здесь настоящее искусство, которое греет душу. Сколько такая картина могла бы стоить?

– Да ничего вы сейчас не видите, кроме вожделения, не кривите душой. Я пока и сам не вижу здесь всей задуманной мною смысловой нагрузки. Но и купить ее вы не сможете, слишком дорого это будет.

Поздним вечером, проводив своего гостя, Краевский снова вернулся в мастерскую. Он много курил и раз за разом подолгу задерживал свой взгляд на портрете. Предложение Половцева было заманчивым и теперь сильно увлекало его.

Казалось, он и в этот раз не ушел от своей привычной пленэрной манеры свободного и крупного мазка через которые читалась белая поверхность холста. Однако здесь, на портрете, они создавали прекрасные мягкие цветовые гаммы, плавно и тепло перетекающие друг в друга, соединяясь в чудесную гармонию телесности и игры солнечного света. Волнующие линии женского тела легко угадывались в складках падающей ткани и будили воображение.

Краевский всегда преклонялся перед женской красотой, но никогда не опускался до вульгарного ее копирования. Трудно поймать момент, когда следовало остановиться в копировании натуры. Часто он просто наблюдал за моделью, не делая никаких изменений на холсте, или наоборот писал, не глядя на натурщицу. Он всю жизнь рисовал с ощущением какой-то радости жизни, только совсем не кричащей, а тихой и искренней. Словно верил, что природа у него сама просилась быть созданной на холсте в таком образе.

В этот раз Краевскому казалось, что его работа над портретом все еще не закончена и он не нашел в ней самого главного. В ту ночь он так и уснул на кушетке у себя в мастерской. Рядом с ним на мольберте стояла его "Джулия"…

Жизнь Краевскому тоже представлялась белым холстом, где красками служили его эмоции, которые не отпускали его даже во сне. Каждый его неверный шаг, бесконечный поиск – все это можно было прочитать там. Под утро ему приснился сон, будто ночью к нему пришла женщина. Была ли она красива, он не знал. Лица ее он не видел, но губы ее и тело показались ему странно знакомыми и желанными. Внезапно вся комната наполнилась светом, стены мастерской раздвинулись и вокруг них появилось множество людей. В толпе этих неприятных и любопытных людей только они оказались совершенно не одеты. Краевский попытался защитить, закрыть эту женщину руками. Он закричал и… проснулся…

Наступил тусклый и серый рассвет. Краевский снова всматривался в картину и пытался увидеть в ней все те достоинства, которыми гордился еще вчера. Медленно и печально покачал головой: теперь он их не видел. Все это совершенно не то, нужно было начинать работу заново. Несколько дней Краевский не приступал к работе, и это стоило ему большого труда. Новый образ картины, рожденный фантазией, казалось, уже стоял перед его глазами. Вместо этого он уходил из дому и часами бродил по улицам, делал новые зарисовки в своем альбоме. Иногда Краевский часами задерживался на набережной Невы и часами смотрел на подернутую рябью темную воду, проплывающие под мостами прогулочные яхты. Вода казалась ему рекой времени. Это всегда успокаивало и помогало в раздумьях.

В один из таких вечеров Краевский вернулся домой, приятно взволнованный своим успехом. Теперь он знал, как будет работать над картиной. Краевский вспомнил, что еще нечего не ел с утра, и у него от слабости даже закружилась голова. Через мгновение он снова забыл об этом. У него уже были готовы три новых эскиза будущей работы. Оставалось выбрать из них лучший. Еще никогда он не работал с такой старательностью, продвигаясь к осуществлению своего замысла.

Весь следующий день Краевский работал над картиной. Затем день за днем продолжал работать без отдыха в каком-то особом приподнятом настроении, упорно и целеустремленно. Он все больше и больше увлекался работой, и наступавший иногда упадок сил уже не пугал его. Теперь его все чаще охватывало чувство пьянящего восторга. Его работа напоминала странный поединок с самим собой. Он словно фехтовальщик отыскивал слабое место и наносил свой очередной точный удар. Каждый новый сеанс работы над холстом был его новой встречей с Джулией, и он не мог не замечать, что его чувство к ней продолжало расти. В это время она снова была с ним, совсем рядом, живая и теплая. Это ощущение близости сводило его с ума. Оставив на время свою работу, он начинал тосковать по ней. Кажется, что именно сейчас он постиг простую истину, что самое главное для настоящего художника быть взволнованным, любить самому, надеяться и страдать. Быть, прежде всего, человеком и только потом – писателем или художником.

Краевский никогда не был рабом натуры и мог позволять себе в работе немало вольностей и фантазий, но за этим поиском в изображении образа Джулии неожиданно открылась новая сторона ее женской красоты. Наверное, он создавал на картине свою мечту. Это была красота совершенно иного свойства. Ее чаще называют женственностью у тех, кто умеет создавать вокруг себя тепло и уют. Она не кричит о своем превосходстве и не бросается в глаза.

Работа над картиной подходила к концу. Он чувствовал себя очень скверно и досадовал, что все это может помешать его работе…

Спустя три года эта картина Андрея Краевского все же попала на вернисаж в Мраморном дворце и наряду с полотнами модных в то время художников вызвала заметный интерес.

На выставке больше хвалили работы известного художника Сергея Маршенникова. Его нежные, полуобнаженные и нагие красавицы, трогательно беззащитные в своем сне и стыдливо прикрывающие свое тело роскошными тканями собирали целые толпы людей. Женщины-музы, которых хотелось носить на руках, осыпать поцелуями и подарками, кутать в меха и кружева. В этом было наслаждение нежной женской красотой, прописанной до мельчайших деталей с фотографической точностью. В моделях этого автора чаще всего угадывалась жена художника Наталья.

В работе Краевского модель не угадал никто, ведь он написал образ, живший в нем самом. Зато в таком образе увидели или захотели увидеть себя многие женщины посетившие выставку. Изображенная на полотне женщина была не слишком молода, ее нельзя назвать красивой, однако тонкая гамма красок и простота линий создавали необыкновенное ощущение чего-то прекрасного. Она наклонилась над кроваткой спящего ребенка и, кажется, на мгновение о чем-то задумалась. Чудесно была прописана маленькая комната и свет, падавший из окна, живой, мерцающий и наполненный движением среди легких штор. Она так и называлась: "Ожидание". Эта женщина тоже будила скрытые желания, но совсем не обладания, а лишь возможности прикоснуться. Картина навсегда сохранила свою тайну.