Текст книги "В поисках утраченного"

Такой увидел Андрей Краевский свою Джулию. Только сам автор картины уже больше ничего не ждал от жизни. Про него теперь говорили много и хорошо. Рассказывали, что Краевский учился у великих мастеров и в своем раннем творчестве отталкивался от Ренуара, Моне, Коровина, но дальше пошел своим путем. Он во всем мог находить красоту, но со временем выработал свою собственную манеру письма и всегда искал новые средства выражения. Еще говорили, что жизнь его недавно трагически оборвалась.

Петербургская интернет-газета "Фонтанка. ру" в те дни писала: "В Италии во время любительских соревнований по конному спорту погиб русский художник Андрей Краевский. Наездник умер после падения с лошади во время преодоления барьера. По словам организаторов соревнований, причиной трагедии стал несчастный случай. После гибели Краевского выступления других наездников были временно прекращены. Спортсмены принесли соболезнования родным и близким покойного. Это происшествие породило много слухов. В связи с этим глава итальянской федерации конного спорта Фредерико Роман сделал заявление, из которого следовало, что всадник и лошадь неправильно рассчитали маневр. Мерин по кличке Барон, на котором выходил на старт русский наездник, не пострадал. Трагическая гибель художника вызвала повышенный интерес к его работам, и теперь они успешно продаются через аукцион Christie’s в Лондоне."

Газета опубликовала последние строки дневниковых записок Андрея Краевского: "По степи мчится всадник. Куда мчится? Никуда. Зачем? Он и сам этого не знает. Просто, теперь вся его жизнь – бесконечная скачка и одиночество. Он сросся с конем, подобно мифическому кентавру, рвет грудью свистящий воздух, становится свободнее и сильнее. Ему больше не страшны расстояния, горы и пропасти. Вот он отрывается от земли и плывет в небе среди причудливых, подобных ему холодных созвездий в поисках своей единственной, но такой далекой звезды…"

Прелюдия

Мы с Анной сидим рядом на скамье в костеле святого Станислава. Этот старый римско-католический храм с невысоким куполом скоро совсем потеряется на фоне многоэтажных стеклобетонных новостроек. На нем латинская надпись – Те deum Iaudamus (Тебя, Бога, хвалим). Сейчас в храме службы нет, будет вечер органной музыки. Помещение быстро заполняется, свободных мест уже нет, и несут еще стулья.

Прямо передо мной изображение Девы Марии. Спадающие каменные складки ее длинной одежды, скорбно разведенные руки… Смирение и трагичность канонического образа. Невольно смотрю на Анну… Нет, она совсем другая. У нее бледное, узкое лицо и длинные, прямые светлые волосы. Короткая верхняя губка слегка обнажает крупные передние зубы. Когда-то в детстве ее за это дразнили белкой. Мне всегда нравилась эта неправильность лица, придававшая ей черты обиженного ребенка. Анна могла показаться излишне худощавой, но она сохраняла при этом неуловимую женскую привлекательность. Сейчас она слушает музыку с закрытыми глазами. Анна говорит, что у нее тогда появляется ощущение полета. У меня пока нет такого ощущения и я, открыв блокнот, начинаю набрасывать фигуру бородатого старика. Он сидит впереди нас и очень похож на святого апостола Петра. Потом начинаю рисовать Деву Марию. Всматриваюсь в ее лицо и тоже постепенно погружаюсь в мир музыки. Наступает какое-то умиротворение, спокойствие, и вся сиюминутная суета отходит в своей незначительности. Больше уже не делаю попыток рисовать и откладываю карандаш. Музыка захватывала все больше, Теперь она была очень знакома мне. Кажется, что приоткрылся краешек занавеса, за которым сокрыта вечность. Это была фа-минорная хоральная прелюдия Иоганна Себастьяна Баха " Ich ruf zu Dir, Herr", BWV 639, написанная на 129 псалом: "Из глубины взываю к тебе, Господи. Господи! Услышь голос мой… "

Вообще, прелюдия в ее музыкальном смысле, представляет собой непродолжительную игру на каком-нибудь инструменте перед началом пьесы. Она не имеет определенной и строгой формы. В лютеранской церкви прелюдии исполнялись органистом для приготовления прихожан к пению хорала. Уже потом композиторы стали писать их как самостоятельные произведения. Для меня эта прелюдия каждый раз становится новым открытием, ступенькой в неведомый мир…

Теперь, эта музыка рождалась где-то в недрах храма, поднималась и раздвигала его до невероятных размеров. Передо мною был огромный океан, живая, бурлящая равнина. На ней островами проплывали осколки человеческой памяти. В них была и моя память, моя жизнь. Внезапно увидел себя стоящим на коленях, обнимающим ноги своего покойного отца. Спустя годы я вернулся домой, но сделал это слишком поздно. Такое было в моей жизни… Оживала евангельская притча о блудном сыне, к которому возвращалось запоздалое раскаяние. Поздно, отца уже давно нет на свете… В моих руках только шкатулка с горстью земли. Это был "Солярис" Станислава Лемма и Андрея Тарковского, но там была и моя собственная жизнь. Эта музыка тоже звучала там. Старые полотна голландца Питера Брейгеля-старшего с их сценами из сельской жизни XVI века тоже были оттуда. На изображенном замершем ледяном катке, может быть, есть и моя неловкая фигура. Кто знает, вся наша жизнь состоит из таких иллюзий. Мы сами создаем их себе, во что-то верим и поэтому остаемся людьми даже в самых нечеловеческих обстоятельствах.

Органная музыка продолжала звучать, не было объявлений и представлений, не было аплодисментов. Ощущение такое, что ты в этом мире совсем один. Смолкли последние звуки органа, они словно растворились в воздухе, в стенах, или ушли куда-то в землю. Анна открыла глаза и улыбнулась. Кажется, она тоже вернулась на землю из своего заоблачного полета.

Кто же уводил нас в этот фантастический мир? Сегодняшнюю исполнительницу выводят перед нами за руку, совсем юную Викторию Дербан. Звездочка, подаренная миру Красноярском. Сейчас она обучается в Санкт-Петербургском университете на факультете искусств, кафедра органа, клавесина и карильона. Такая маленькая, что кажется мне, почти ребенком… Маленькая, но управляет большим старинным инструментом, он послушен ей и поэтому рождает удивительную музыку. Это был ее первый сольник – первый сольный концерт. Аплодисменты, цветы и смущенная счастливая улыбка на ее лице. Сбылось… Сколько еще будет всего, такого значительного, но оно уже не будет для нее первым.

Мы молча идем мимо Крюкова канала, совсем не хочется говорить. Среди плит на набережной символом течения времени пробивается зеленая трава. Кажется, оба еще находимся где-то там, в стране волшебных звуков. Анна думает о чем-то своем. Она вообще сильно изменилась за последнее время. Неожиданно занялась своим происхождением, дальними польскими корнями. Ее предки прибыли сюда из Польши во время первой мировой войны. Приехали в поисках утраченного состояния и хлеба насущного, но вместо этого на долгие годы обрели здесь новые страдания. Когда-то они даже скрывали здесь свою национальность. А теперь ее позвало туда. В Польшу ездит каждый год, и ей там очень нравится. Увидела, как поляки любят свою родину, как бережно относятся к своей земле. Аккуратно распаханные холмы и поля, красивые, украшенные цветами домики и чистые, ухоженные улицы. Там было приятно почувствовать себя женщиной, настоящей "пани". Это особое отношение со стороны мужской половины, целующей ручки своим панночкам. Правда, на исторической родине ее полькой и своей не считают. Для них она по-прежнему русская. Полькой она себя чувствует здесь, в Петербурге, и старательно изучает польский язык. Вся спальня у нее увешана видами Варшавы и Кракова. Она гордится тем, что в ее жилах течет польская кровь. У Анны произошло какое-то удивительное раздвоение личности. Здесь ее тянет в Польшу, а там начинает скучать по Петербургу.

Мы уже давно знаем друг друга. Кажется, целую вечность. Дня не проходит, чтобы мы не пообщались по телефону. Встречаемся, конечно, реже. В общем, странные дружеские отношения между мужчиной и женщиной, не перешедшие известной грани близости. Каждый раз при встрече между нами словно вырастает невидимая стена отчуждения. Мы оба знаем, что это за стены и оковы. Они у каждого свои, слишком поздно встретились, и у обоих уже есть своя, другая жизнь. Не преодолеть всего этого. Может быть, мы что-то растеряли в этой жизни? Холодно нам, и давно сказаны все слова, а лгать друг другу мы не умеем. Теперь каждый "en soi" – сам по себе, или "das ding an sich" – вещь в себе. Все закрыто, неуловимо и абстрактно, трансцендентное и недоступное мне, как познание в философском понимании Канта… Может быть так легче, и можно прожить свою жизнь без новых больших потерь? Но, не успев расстаться, мы оба почему-то ищем и придумываем себе новые встречи. Будто, жить друг без друга уже не можем…

Для десяти вечера было довольно светло, стоял сезон белых ночей. Со стороны Исаакиевского собора на нас быстро надвигалась темная фиолетовая туча. Она напоминала хмурое лицо великана с подвижной мимикой. Повеяло ветром, будто этот великан мчался на быстрых конях в воздушном океане. Поднялась пыль, тревожно затрещали могучие тополя, осыпая мостовую сломанными ветками. Туча настигала нас. Все потемнело, краски исчезли, и все предметы приобрели серый, свинцовый цвет. Мир без солнца всегда темей и сер. Внезапно лицо великана исказилось гневом, изрыгнуло молнии и раскаты грома. Хлынул дождь. При таких порывах ветра зонт уже не помощник. Мы с Анной бросились прятаться в ближайшую арку. Казалось, что на нас опрокинулось небо. Вода струями падала с крыш, потоками шла по тротуарам. Всегда люблю смотреть на дождь, он кажется мне каким-то очищением и избавлением. Можно начинать жизнь заново. Нам было хорошо вместе под этой аркой, что-то хорошее грело у меня в душе, и мокрая Аннушка показалась мне в этот момент удивительно близкой, незащищенной и желанной. Разом ушли все разделявшие нас стены, и эта возникшая у обоих внезапная близость обещала нам много замечательных мгновений в будущем.

Дождь закончился так же внезапно, как и начинался. Снова стало светло. В этот вечер мы долго вместе сидели в уютном подвальчике кафе на Большой Морской. Эти розы в ее руках с крапинками темного цвета. Они, будто написанные на лепестках строки… Я увлеченно рассказывал Анне о своем невидимом Ангеле-хранителе, который много лет неуловимо охраняет меня в трудных, рискованных ситуациях. Сколько всего было за годы военной службы на южном космодроме. Космос по-прежнему жил во мне. Будничная работа испытателя, предстартовая подготовка космических аппаратов. Я видел пуски ракет, тогда удач в космосе было больше. Наблюдал удивительные ночные свечения, похожие на гигантские космические цветы. Они вращались и уходили за горизонт… Может быть, не стоило об этом рассказывать? Такое лучше хранить в себе. Анна не очень верит, как она говорит, в подобную фантастическую чепуху. Она обычная земная женщина и бесконечно далека от всего этого. Потом мы снова шли по светлому ночному городу, дышали умытой свежестью улиц, и казалось, что лучше этого уже ничего быть не может. На Марсовом поле шел какой-то вечер современной поэзии. Скорее даже не вечер, а глубокая поэтическая ночь. Зрители не задерживались, но приходили новые. Было ощущение мероприятия для самих себя, для близких друзей молодых пиитов. На Марсовом поле в летнюю ночь многолюдно, как днем, и мы идем в общем потоке к Троицкому мосту. Останавливаемся на самой его средине ровно в 12 часов ночи, или в 0 часов нового дня. Наше вчера со всеми его проблемами остались позади, на том берегу, на Марсовом поле и Дворцовой набережной. Сегодня – рядом, оно проплывает под нами вместе с покачивающимися на невской волне теплоходами. Завтра – еще впереди, алеет несгораемой полоской за Заячьим островом и Петропавловской крепостью… Какое оно будет у нас? Мы, правда, этого совсем не знаем. Зато искренне верим, что оно будет бесконечным…

Мы идем рядом по темным аллеям Александровского парка. Каждое такое неосвещенное дерево кажется призраком или притаившимся разбойником. Значит, нужно идти ближе друг к другу и держаться за руки. Потом оба, покачиваясь при каждом торможении, долго едем ночным автобусом по маршруту 5М. Так обычно под землей бегут поезда, когда работает метро. В салоне почти пусто, и свет горит как-то совсем уныло и тускло, но скоро будет совсем светло. Завтра давно наступило и, новую встречу мы себе назначили. Прощаемся у Черной речки, делаем это тоже долго. Вот и все, нет больше повода задерживаться.

Теперь скорее домой, всего три часа осталось, и пора опять собираться на работу. Что же, такое мне не впервые, дом уже рядом. Опять небо потемнело, что-то громыхало, и, кажется, снова собирался дождь. Неосвещенные окна домов и заросли сирени во дворе, еще метров сто в темноте… Дальше все виделось, как бы со стороны, не со мной… Внезапно выскочивший на скорости по пешеходной тропинке мотоциклист и ревущий на высокой ноте мотор. Кажется, даже не успел толком разглядеть, он не почувствовал удара, только толчок в грудь. Его сразу отбросило в сторону, в густую зелень…

…Космический океан напоминал большой кипящий котел, вечный водоворот. Снова в нем островами плыли осколки его слабеющей памяти, вереницы близких и дорогих лиц. Они почему-то ломались, рассыпались пылью и исчезали. Он опять слышал шум дождя, но уже не чувствовал его. Это было что-то бесцветное и текучее, как символ бесконечно уходящего времени. Мир перестал быть для него материальным… Вся жизнь – это только прелюдия к вечности… "Господи! Услышь голос мой. Да будут уши Твои внимательны к голосу молений моих. Если Ты, Господи, будешь замечать беззакония, – Господи! Кто устоит? Но у Тебя прощение, да благоговеют пред Тобою. Надеюсь на Господа, надеется душа моя; на слово Его уповаю. Душа моя ожидает Господа…"

…Он снова видел небо, оно светлело. На него смотрели холодные утренние звезды…

Печальное

Утраты и смерть близких тебе людей приходят всегда неожиданно, даже когда они кажутся неизбежным и ожидаемым печальным исходом. В тот день, 6-го января, Ремизов, по своему обыкновению, торопился с работы домой. Последние годы матушка его сильно сдала и нуждалась в помощи и поддержке. Ей шел 85-й год, и она иногда с грустью говорила, что пережила его отца уже на два года.

– Видно, и мне пора, приходил ко мне твой отец, говорит, что заждался…

Он всегда называл ее именно так: "Матушка". Слово "мать" казалось ему грубым и жестким, более подходящим для текстов автобиографий, которых во время службы в армии и работы в закрытом НИИ он написал превеликое множество.

Его заботу и внимание она часто принимала, испытывая крайнюю неловкость. Ведь в своей жизни ей все приходилось делать самой. Теперь она жалела своего сына, который, как ей казалось, тратит на нее слишком много своего времени. Труд, повседневный и ответственный, стал важнейшей частью ее существования. Теперь же, отсутствие хлопот огорчали и ослабляли его матушку более всего. Всю свою жизнь она была учительницей…

Русский язык и литература в средней школе… Кто-то, возможно, вспомнит, что этот предмет дает учащимся знания о родном языке, формирует у них языковые и речевые умения. Ремизов теперь уже и сам не слишком хорошо разбирался во всех этих языковых и коммуникативных особенностях. Зато он хорошо помнил, что когда матушка, будучи в преклонном возрасте, уезжала из родного приморского города к нему в Петербург, все их купе в вагоне стало похоже на одну огромную цветочную клумбу. Помнил, как стояли слезы в глазах провожавших ее учеников и коллег-учителей. В школе-интернате, где она работала директором, дети звали ее за глаза: "баба Надя"… Иногда в армии некоторых командиров тоже называют по-особому, батей. В этом есть знак особого признания и уважения. Его матушка смогла стать своим, родным человеком для этих подранков. Это была не жалость, ведь ею можно легко обидеть. Дети по отношению к себе чувствовали совсем другое. Потом ее сменит молодой и энергичный директор, которому она будет незаметно для всех помогать составлять планы и учить понимать детей. Сама же матушка, возьмет себе "группу выравнивания", что означало детей, отстающих в своем развитии.

– Они совершенно нормальные, – часто говорила она, – просто им мало досталось в жизни внимания и любви…

Действительно, эти дети со временем "выравнивались" в своем развитии и учились уже в общих классах. В условиях школы такие пробелы в детском воспитании еще как-то решались. Зато будет очень тревожно, когда в погоне за материальным достатком этим изъяном будет страдать уже целое общество. Мир будет смотреться как из кривого зеркала, с искаженной гримасой, всем своим страшным ликом…

Непросто в таком возрасте начинать жизнь заново, на новом месте в большом городе. Еще какое-то время матушка продолжала работать в школе, но с каждым учебным годом это становилось все труднее. 59 лет трудового стажа, и она ни разу не изменила выбранной профессии! Умница, со своим литературным даром, воспитанница русской классики. Это был облик земской учительницы, с идеалами и прямой спиной, достоинством. Он всегда ограждал матушку от всякой фривольности и пошлости. Была в ней особая, необъяснимая женская привлекательность. Только красота эта была не ярко-прелестная, а как полевые цветы с ее родного равнинного предгорья Кавказа.

В ее жизни было много трудного. Что же, судьба она и есть судьба, капризное чудовище, а человек на то и человек, чтобы терпеть, бороться и отстаивать, как только это возможно, свое человеческое достоинство. Так она и боролась всю свою жизнь, отстаивала…

Теперь у матушки все больше проблем со здоровьем, и эта крадущаюся незаметно слабость и бесконечная усталость.

Ремизов уже подходил к своему дому. В такое время года свет здесь почти не выключают. День заканчивается в Петербурге рано, еще не начавшись. Его окна на 17-м этаже были темными и немыми. Его сразу охватила тревога, будто кто-то сжал сердце жесткой рукой. Свет в окне был негласным маяком в их отношениях, она всегда ждала его до самого крайнего времени. Сегодня такого края не было, значит, что-то было не так, что-то случилось… Ремизов быстро поднялся и сразу, не раздеваясь, вошел в ее комнату. Матушка его, казалось, просто спала. Он окликнул ее раз, другой, пока не понял, что случилось непоправимое… Страшно закричала кошка, черная шерсть на ней поднялась дыбом. Она словно давилась и хватала воздух открытой пастью… Потом легла на пол с остановившимся взглядом и жалобно замяукала.

Да, его матушка, как могло показаться, просто спала, но… ее уже не было… Похоже, что он опоздал совсем немного. Ремизов накрыл ее пледом и присел рядом. На ее лице отражался покой, а губы чуть трогала легкая улыбка. Видимо, все она сделала в тот последний момент осознанно. На журнальном столике матушка положила свои ключи в черном атласном мешочке, которыми уже не пользовалась более месяца – теперь они ей не нужны. Похоже, посмотрела в последний раз фотографии его, внучки с мужем. Вот рядом, на полу, последнее прижизненное фото его отца… Матушка оставила жизнь без сожаления, она не боялась смерти и приняла ее как благо. Так говорят часто, но в жизни Ремизов увидел это впервые. Значит, жизнь ее была чиста и бескорыстна. Она совершила последнее и лучшее дело своей жизни – ушла без страха и сожаления.

Ремизов куда-то звонил, к нему домой приходил врач. Потом он сам ходил куда-то в поликлинику за справками, совершенно не понимая, зачем и что делает. Теперь он снова сидел рядом с матушкой и смотрел на ее лицо. Оно темнело, менялось и наполняло его ужасом. Ремизов открыл балкон, стараясь избавиться от приходившего запаха смерти… Всего несколько часов назад еще ничего не предвещало такого страшного исхода, и он слышал ее голос… Кажется, теперь от него ушел последний человек, который любил его столь бескорыстно, как может любить только мать…

Приехали санитары из морга, что-то рассказывали Ремизову. Он поблагодарил их и уплатил им по квитанции. Они объяснили, что все платят им еще одну тысячу так, просто… Ремизов добавил еще… Матушку увезли…

Утро 7 января, морг. Было Рождество, но здесь, кажется, не бывает праздников. Только редкие выходные. У смерти нет выходных, поэтому здесь, в холле, перед страшной дверью, стоит много людей. Люди, конечно, живые, только лица у них отмечены печатью присутствия смерти. От этого все они кажутся похожими, независимо от своего социального статуса. Вскоре из-за этой двери появился врач, не старый еще мужчина. У него странные, болезненно блестящие глаза. Пригласил для оформления документов на покойников. Туда заходят по трое, им вежливо и подробно рассказывают о плохо работающих холодильниках, необходимости бальзамирования и современной косметики на основе западных технологий. Называют общую стоимость услуги, сумма бесконечно большая… Люди теряются и смотрят друг на друга, от этого теряются еще больше… Соглашаются все, даже старушка-пенсионерка, которой это едва ли было по средствам.

– Пусть все будет, ведь в последний раз…

Теперь Ремизов, кажется, понимает, почему у этого врача такие странные глаза: здесь идет страшная работа, на износ.

Женщина-агент из похоронного бюро смотрит на Ремизова с заметным сочувствием. Может быть, здесь тоже нет искренности и это просто часть ее имиджа? Но так ли важно, ведь платят не за сочувствие, а за услуги. Сделала она действительно все хорошо.

9 января, около часа пополудни. Холодно. Серый, хмурый день. Падает снег. У морга собираются родные и близкие. Говорят мало, много курят. Отпевать будут здесь же, в маленькой часовне.

Ремизов с дочерью заходят туда раньше других и кладут в ноги покойной дорогие и памятные им вещи. Пусть они всегда будут вместе с матушкой и бабушкой… Теперь уже заходят все, и в маленькой часовне сразу становится тесно. Горят свечи, пахнет ладаном. Молодой священник, тяжелый и большой телом, неторопливо и важно ведет обряд отпевания. У него густой и не очень приятный голос. Ремизову теперь все это кажется совсем ненужным и странным.

Почему его матушка лежит здесь, и что делают здесь все эти люди? Пусть они все уйдут, и он снова останется с ней один.

Ремизов держал свечу и неотрывно смотрел на матушку, ее богато убранный гроб. Здесь она уже совсем не была похожа на себя прежнюю, живую. Ее лицо никогда не было таким ярким, как после всей этой искусственной косметики. Это была уже не она, словно между ними прошла страшная граница и разделила их навсегда. Он вспомнил, как дочка накануне внимательно выбирала одежду для покойной. Она тогда взяла ее кремовую блузку с длинными рукавами и коричневую темную юбку. Матушка любила и умела красиво одеваться. Пусть так будет и сегодня. Она всегда чувствовала себя женщиной, да и профессия обязывала выглядеть достойно. Теперь все это было закрыто покрывалом.

Вот уже все закончено, быстро прощаются. Гроб закроют и больше открывать не будут…

Северное кладбище, участок "Березовый"… Кажется, что холод здесь проникает в самое сердце. Мерзлая глина и песок… Многие ушли в автобус. Ремизов смотрит, как быстро вырастает песчаный холмик, устанавливается временный бетонный обелиск. Скоро все снова собираются у могилы, и она тонет среди цветов. Две зажженные лампадки добавляют тепла и света. Ремизов ставит портрет матушки, такой же теперь всегда будет у него дома. Снова сыпет снег, за белой пеленой соседний лес выглядит странным призраком…

В тот день среди близких матушке людей как-то особенно выделялась ее самая близкая подруга, учительница Валентина. Она стояла отстраненно, соединив руки крестом на груди, и часто поднимала глаза небу, будто молилась. Весь ее вид говорил о скрываемом горе и обиде. Она, словно говорила всем нам: " Какое право вы все имеете здесь плакать и пить эту водку? Она святая… Разве вы знаете, каким человеком была ваша матушка, и можете ли любить ее так, как любила ее я?"

Ремизов почувствовал это, и ему сделалось горько и стыдно. Водка обжигала ему горло, по телу растекалось долгожданное тепло, но легче не становилось. В душе оставалась пустота…

Почему в жизни мы стесняемся говорить своим близким самые лучшие слова и оставляем их только для особых случаев? Как часто, потом, так и не успеваем их сказать и ставим эти бессмысленные памятники, словно пытаясь освободить себя от греха?

Спустя некоторое время он будет разбирать дома старые фотографии, пожелтевшие, черно-белые… Они словно кадры забытого немого кино. Лица на них совсем другие, теперь таких уже нет и больше не будет. Как много здесь коллективных фотографий ее выпускных классов. Это же население целого города за всю ее долгую трудовую биографию… Маленький гипсовый бюст Пушкина, ее книги… В их доме всегда было много книг, и именно они считались самой большой ценностью. Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Лев Толстой, Чехов… Всех здесь не перечесть. А вот брошюра Гончарова "Мильон терзаний", критический этюд, лежит отдельно. Значит, еще когда-то снова перечитывала. Здесь же, Сент-Экзюпери, "Планета людей, Маленький принц". Вот контрольный итоговый диктант за 7-й класс "Портрет М.И.Цветаевой" Ариадны Эфрон на 120 слов… А ты, Ремизов, сможешь так рассказать о своей матушке?

Она снова стояла перед его глазами – невысокая, с хорошей стройной осанкой… Волосы у нее в молодости были совсем темные, выгорая на солнце, они приобретали золотистый, каштановый цвет. Глаза были карими, с желтым и зеленоватым оттенком. С возрастом в них потом появилась какая-то особая глубина и внутренний свет, будто открылась ей неведомая другим человеческая мудрость.

Лицо широкое, открытое и доброе, с удивительной свежестью, которую она сохраняла долгие годы. Все его линии носили завершенный характер, словно работа хорошего мастера. Брови шли тонкой линией дуги, за которые его отец шутливо называл ее своей монголкой… Рот казался мягким, но потом заботы добавили здесь печальных морщинок.

В ее лице не было ничего застывшего, всегда чувствовалось внутреннее движение, подобно изменяющимся облакам в небе или бегущей воде в ручье. В нем всегда раскрывалась ее душа…

Наступил новый день, и ему неожиданно показалось, что люди вокруг него стали другими. Все странно изменилось, даже вкус обычной воды… Мир уже не был прежним, похожим на тот, вчерашний. Ему казалось, что и он сам сегодня стал немного другим. Почему же раньше Ремизов никогда этого так не чувствовал?

Жить без прежних забот будет очень непросто, думал он. Только это еще не самое сложное. Гораздо труднее – честно прожить все оставшееся у тебя время и уйти так же достойно…