Текст книги "Другая. Украденная душа"

– А ты не хочешь искупаться в Волге? Это тебе не Москва-река…

Девушка провела себя ладонью по бедру, потом ответила:

– Нет.

Дело было гораздо серьезнее, если она даже не знала, что не на ней надето…

Ситуацию разрешил ливень, как будто сами небесные боги вмешались в дела людей. Сначала несколько капель коснулись плеча, словно кто-то побарабанил по плечу пальцами, вдруг улица осветилась короткой вспышкой, через какие-то секунды грянул гром, и рухнула на город сплошная стена воды. Все удирали, прикрываясь пакетами, мгновенно почерневший асфальт изошел крупными пузырями…

До ближайшего кафе они, конечно, добежали, но вполне успели вымокнуть. Маша замерзла так, что стучала зубами.

– Может, все-таки, съешь чего-нибудь? – предложил Родион.

Маша покачала головой, сложив губы пирожком: и это тоже была ее личная привычка. Нет никаких сомнений, что перед ним его невеста, но от этого ничуть не легче.

– После мороженого и вправду не хочется.

Сидеть и греться просто так, словно школьники, было бы глупо. Глядя на уверенно идущую в их сторону официантку, Родион почувствовал знакомое волнение. Действительно, дождь и холод – хорошие причины для немедленной выпивки. Он заказал две рюмки водки. Маша не возражала.

– За знакомство! – приподнял Родион свою рюмку.

Дождь не переставал, на улице откуда-то все еще брались бегущие люди, наверное, устали ждать в подворотнях…

– Теперь у нас один путь, – заявил Родион.

Уточнил:

– Отсюда видно. Следующий дом, вон тот серый – мой.

Насквозь мокрая девушка уже забыла о церемониях. Они поднялись на восьмой этаж, в лифте Родион раздумывал: не поцеловать ли ее сейчас? Будто это и впрямь некая девушка, с которой он едва познакомился и которую ведет к себе домой…

– Дай мне какой-нибудь халат! – потребовала Маша, как только они вошли в квартиру.

Родион сорвал с вешалки и протянул ей свой синий, который порой, с глубокого похмелья, притворялся античной статуей.

– Сейчас же отвернись!

Родион подчинился, услышал скрип мокрого платья, услышал, как платье шлепнулось на пол. Он медленно повернул голову и увидел гладкую смуглую спину девушки, изящный ряд позвонков и там, где кончалась талия, справа и слева – двух синих, размером с ладошку ребенка, причудливых драконов.

* * *

Итак, это была Дарья. Немыслимо! Дарья, которую сестра считала мертвой. Но, если разобраться, мертвой – на основании чего? Из-за того, что та вышла из оренбургской квартиры и не вернулась? Из-за того, что перестала отвечать на звонки?

Но, при ее образе жизни, она вполне могла просто переехать в другой город, в ту же Москву, а мобильный номер сменить, чтобы избавиться от старых клиентов, а заодно – и от внимания сестры.

Другие вопросы: как Дарья попала в Самару? Почему она не помнит себя?

Родион лежал на кухне, на своем старом туристическом матрасе, матрас спускал, он слышал его мерное сопенье… Дарье было некуда пойти, она приняла душ, чтобы согреться, но вышла из ванны совершенно сонная, выразила вялое желание ехать на вокзал, но вскоре свернулась на его кровати и уснула. Родион укрыл ее легким шерстяным одеялом, постелил себе на кухне и теперь лежал, мучительно пытаясь свести воедино все эти странные факты.

Допустим, Дарья приехала в Самару: ей надо было увидеть сестру. Что-то с ней произошло, отчего она потеряла память. Пусть это случилось не сразу, и Дарья стремилась, пока еще помнила, к Маше… Вот почему она и оказалась в районе Машиного дома.

Одна в этой версии была неувязка: с самого начала всякие странности происходили не с Дарьей, а с Машей, и трудно было представить, что сразу обе сестры были подвергнуты какому-то неизвестному воздействию…

Вдруг ему явилась простая мысль: Маша всегда была Дарьей, и никакой Маши не было. С чего он взял, что перед ним Дарья, потерявшая память, а не Маша, потерявшая память? Только по одному признаку – татуировки. Но откуда он узнал об этих татуировках? От самой девушки. Именно она вчера и сказала ему об этом.

Около часа ночи Родион в последний раз вызвал мобильный номер Маши. Нет ответа: он хорошо представил себе, как в ее комнате, на маленьком антикварном столе лежит раскрытая кожаная сумочка и в ней, в темноте, светится Машин серебристый телефончик, бросая блики на ореховую полировку. А вот сама Маша, вернее, женщина, которую он так называл, беспокойно спит в его кровати за стеной, скрывая где-то глубоко внутри тайну, сути которой, может быть, не ведала даже она сама…

Он уже был в пространстве между явью и сном, когда услышал шорох, скрип старых паркетин. Родион поднял голову и вздрогнул от неожиданности. В дверях стояла статуя. Белая, гладкая обнаженная фигура вытягивала шею, всматриваясь в темноту.

Кажется, только сейчас он нашел объяснение своим ночным кошмарам. Их природой была физическая неудовлетворенность, искусственный предел, который они с невестой поставили друг другу. Образ обнаженной статуи возник из-за недоступности реального тела, всегда скрываемого одеждой.

Что это – продолжение сна? Женская фигура отделилась от дверного косяка и двинулась к нему, выставив вперед руки. Похоже, она не смотрела вниз, руководствуясь только бледным уличным светом из окна… Вдруг она споткнулась о надувной матрас, вскрикнула, упала вперед. Родион едва успел подхватить ее, и они вдруг оказались переплетенными… И не было больше сил бороться собой.

* * *

Родион проснулся на сдувшемся матрасе. В кухне сумеречно: снова идет дождь, подоконник равномерно гремит. Родион никогда не видел свою кухню снизу, с точки зрения пола, и несколько секунд просто разглядывал эту картину, наслаждаясь неожиданным зрелищем и не думая ни о чем. Он не сразу вспомнил, что было с ним ночью, а как вспомнил, то испытал жгучий стыд, будто кто-то подглядывал за его сознанием.

Шум падающей воды за окном смешивался с другим равномерным водопадом, в ванной. Теперь она, значит, преспокойно моется. Как после этого вести себя с нею – продолжать игру, притворяться, что он на самом деле некий незнакомец, догнавший ее на улице? Или рассказать ей все, добиться, наконец, правды? Может быть, она вспомнит, и вместе они смогут понять – что с ними произошло?

Женщина, которая пришла к нему этой ночью, была именно той, которую он знал уже несколько месяцев. Здесь, в темноте, он называл ее Машенькой, а она его – Родей. Как могла Дарья или какая-нибудь другая угадать это уменьшительное имя?

Зазвонил мобильный, Родион без интереса нащупал аппарат, валявшийся на полу. Кто мог звонить в такую рань?

Глянув на экранчик, Родион обомлел. Это была Маша! Откуда она звонит – из ванной? Но ведь аппарата у нее с собой не было…

Ее голос был какой-то неестественный, будто она собиралась солгать.

– Как ты? – произнесла она свой обычный телефонный зачин.

Родион покосился в сторону двери: вдруг сейчас появится та, которая в ванной? Туча мыслей взвилась в его голове, будто бы на него напала стая птиц.

– В порядке, – сказал Родион. – А где ты была ночью? Я тебе звонил…

Короткое молчание. Итак, сейчас, у него дома Дарья, именно с ней он провел эту удивительную ночь. И теперь ему звонит Маша, и он должен объясниться с ней… Оправдаться…

– Я была… Это неважно, – голос Маши вдруг похолодел.

– Как этоне важно? – Родион вдруг понял, что ему вовсе не надо оправдываться, а стоит даже наоборот: нападать. – Согласись, я имею право знать, куда пропала моя невеста!

– Это что – допрос? Я все-таки невеста, а не жена.

Родион смягчился.

– Не очень-то приятно знать, что у тебя есть какие-то тайны от меня.

– Да нет никаких тайн, боже! Просто…

Родион вслушался в шум воды, и он показался ему подозрительным.

– Со мной, кажется, опять случился этот приступ. Ты приедешь сейчас?

– Конечно. Только… – Родион опять прислушался: да, очень странный шум.

– Ты что же, не можешь сейчас? Скажи, когда.

– Я позвоню, как выйду. Жди, никуда не уходи.

Разорвав разговор, он кинулся в ванную. Дверь не была заперта изнутри, и он распахнул ее. Как он и понял по монотонному шуму воды, ванная была пуста. Девушка, которая провела с ним ночь, похоже, и вправду собиралась в душ, но, уже открыв кран, передумала, приняла внезапное решение и убежала из дома вообще. Об этом говорил и общий беспорядок в ванной: мочалка и раскрытая мыльница на полу. Похоже, девушка не отдавала себе отчета в том, что делала, иначе бы она все-таки завернула кран. Или она сделала это специально, чтобы создать эффект присутствия?

* * *

Маша ждала его в своей комнате, она почему-то не вышла его встречать. Хозяйка, открывшая дверь, посмотрела на Родиона внимательно и вдруг опустила глаза. Этой-то что известно?

Родион вдруг сообразил: Маша не ночевала дома, а он сам приходил вчера вечером, но не застал ее. Теперь пожилая женщина думает, что Родион – обманутый любовник.

– Маша была сегодня у меня, не волнуйтесь, – сказал он.

Хозяйка не смогла скрыть своего удивления. Почему? Что здесь опять не так?

– Мне, в принципе, совершенно все равно, – холодно ответила она.

Может быть, она просто-напросто знает, где была Маша, и видела с ней какого-то человека?

– Что вы от меня скрываете, любезнейшая? – с вызовом спросил он.

– Да ничего, – смутилась хозяйка. – Просто странные вы люди. Девушку провожать надо, тем более – среди ночи. Под дождем…

С этими словами она распахнула дверь ванной и кивнула в сумеречный проем. Там, на веревке у газовой колонки, висело и сохло после стирки – то самое канареечное платье.

Родион вошел в комнату Маши в состоянии какой-то эйфории. Теперь он знал наверняка, что женщина, сидящая в кресле у окна, была с ним сегодня ночью. Возможно, она ничего не помнит, и тогда возникает вопрос: стоит ли ей рассказывать все до конца? Может выйти так, что их договор целомудрия нарушен в одностороннем порядке, и теперь остается в силе только для нее…

Родион подошел, нагнулся и коротко поцеловал Машу в щеку. Это был обыкновенный, дружеский поцелуй, девушка не среагировала, не притянула его к себе, как можно было ожидать. Значит, все-таки, не помнила.

– Так где же ты была сегодня ночью? – бодрым голосом спросил Родион, не боясь, что его сочтут занудой.

– Шаталась по улицам, – ответила Маша. – Промокла вся.

– Одна?

– Не уверена… – Маша вдруг рассмеялась, но смех ее был неестественным, фальшивым.

– Ты что – напилась? – Родион повел разговор так, как, наверное, и должен был несведущий человек.

– Да, я напилась! – с неожиданной радостью ответила Маша. – В каком-то кафе. За окном шел дождь. Я выпила рюмку водки, потом… Наверное, выпила еще…

Лицо ее стало напряженным, будто она вспоминает что-то… Вдруг ее щеки залил румянец… И тут Родион понял: Маша что-то помнит, смутно помнит, что была сегодня с мужчиной и думает, что изменила ему. И от этого она страдает. Бедная!

Еще недавно он сам страдал от чувства вины, считая, что изменил Маше с ее сестрой, а теперь то же самое происходит с нею. Интересно, расскажет ли она ему? И как расскажет?

О том, что выпила в кафе, что у нее отшибло память… Что ее догнал на улице незнакомый мужчина, затем пошел дождь, и под внезапным небесным предлогом этот ублюдок затащил ее к себе домой и… Вот об этом она должна ему рассказать?

Получается, что нет никакого значения, кем был этот прохожий, и то, что им был именно Родион, вышло совершенно случайно.

Это сколько же надо выпить? Возможно, она и вправду зашла в кафе по пути из театра, выпила рюмку, и тут с ней случилось это, непонятно что. Потом она выпила еще, вместе с ним. И теперь думает, что все это следствие алкоголя… А он стоит перед ней, молчит и ревнует к самому себе.

Родион захотел рассказать ей все немедленно, но какая-то мысль удерживала его.

Платье… В ванной висело то же самое платье, и уже нет никакого сомнения, что с ним была Маша, но… Что-то было все-таки не так. И вдруг он понял – голос.

Ну, конечно же! У той женщины был немного другой голос. Но та женщина была Машей, и это значило, что Маша специально подделывала не только стиль разговора, но и голос. Получается, что она с какой-то целью действительно вводила его в заблуждение…

– Маша, – осторожно начал Родион, подыскивая слова. – Ты говорила про татуировки у твоей сестры…

– Да? – Маша вдруг напряглась, напоминание о сестре могло быть ей просто неприятно, а, может быть, дело было и в чем-то другом…

– Татуировки на спине? – спросил Родион.

– На талии. А что это тебя так интересует?

– Ну, покажи, где? Я никогда не видел таких татуировок.

– И не увидишь, потому что сестры больше нет. Эти татуировки сейчас где-нибудь глубоко в земле. Или неглубоко.

Ее лицо содрогнулось. Родион положил ей руку на талию.

– Здесь?

Маша усмехнулась.

– Чуть ниже.

Родион, как бы играючи, приподнял ее кофточку и посмотрел. То, что он увидел, повергло его в смятение. Вернее, то, чего он не увидел…

* * *

Это уже совершеннейший бред! Значит, с ним вчера все-таки была Дарья. Хорошо, что он не рассказал Маше, как только что собирался… Но это трудно представить: почему на Дарье вчера было точно такое же платье?

Родион впервые почувствовал страх. Вот они здесь сидят, оба такие маленькие, а вокруг их, с их участием происходит какая-то странная игра, в которой задействована Дарья, как бы исчезнувшая, умершая, и кто-то еще, неведомый и властный. И какая роль отведена Маше, и какая – ему самому? И насколько Маша в это посвящена?

Надо бы просто поговорить, все друг другу сказать, но почему-то язык не поворачивается. Ведь если сейчас завести разговор об этом, то придется объясниться и о сегодняшней ночи.

– Знаешь, – вдруг сказал Родион, – Я не смогу сегодня никуда пойти.

– Что так?

– Есть у меня неотложные дела.

– Не скажешь, какие?

– Нет. Пусть и у меня будут от тебя тайны.

Он пошел домой пешком, улица, вся в солнечном свете, казалась ему нереальной, нарисованной. Вот именно здесь он вчера увидел ту, другую…

Все это какое-то наваждение. Раньше Родион был уверен, что такое бывает только в кино: видеть человека, с которым ты близко знаком, и не узнать, сомневаться – она ли это или ее двойник? Принц и нищий: мальчика не узнал даже его родной отец. Что там еще? Королевство кривых зеркал: Оля и Яло, пионерка и ее отражение, актрисы-близняшки, попросту Таня и Оля Юкины, фильм Александра Роу, 1963-й год… Анидаг – гадина. Ягупоп – попугай. Клянусь красотой своего отражения! Посмотри на себя со стороны! Чтобы стать королевой, ваша прабабка казнила свою сестру!

Может быть, все дело в том, что мы невнимательно смотрим друг на друга… Получается, что мы не видим друг друга в реальности, а действительно как-то галлюцинируем, и наше зрение, отрицая явные отличия, старается сгладить их, создавая привычный образ?

Его мысли прервал звонок Зуева:

– Я на втором маршруте, угол Садовой и Венцека, придешь?

– Уже иду! – ноги Родиона сами собой завернули направо, подтягивая за собой туловище, которое все еще стремилось в сторону дома, держа телефонную трубку около уха.

Второй маршрут как раз и начинался в той пивной на углу. Вернее, последние годы там было кафе с официантами, но это не важно.

Друзья встретились, разговор увел Родиона от насущных мыслей на несколько часов. Пивной маршрут не был пройден до конца, и поздно вечером Родион обнаружил себя дома. Он лежал на свой кровати, раскачиваясь вместе со всем домом, то погружаясь в сон, то пробуждаясь с огнем в груди.

Где-то около трех, зайдя на кухню попить, он заметил неубранный надувной матрас и свернул его. Запах женщины… Запах всего, что происходило здесь вчера.

Он лег навзничь на кровать и уставился в потолок. Кого он любит – Машу или ту, которая была здесь ночью?

Петров женат был на ее сестре, но он любил свояченицу…

Пока и неженат. Неужели вчера и правда была Дарья? Если да, то Маша рано или поздно узнает об этом.

Родион представил себе свадьбу. Внезапно заявляется Дарья. Сестры мирятся, обнимаются, Дарья бросает короткий взгляд в его сторону.

– Знакомьтесь! Вот мой жених, вот моя сестра.

– А мы, типа того: уже знакомы…

Незаметно подкрадывалось утро, выбеливая дверь, а Родион все думал о событиях последних дней, и ему казалось, что он знает к ним какой-то ключ, который все ускользает из его пальцев, словно во сне…

Татуировки – вот что было ключом. Но ведь они могли быть наклеенными! А это еще зачем? Может быть, Маша – просто сумасшедшая? А нужна ли ему сумасшедшая жена? Может быть, тогда, лучше – Дарья? Где ее теперь искать? Стоп. Если Маша сумасшедшая, и она наклеила татуировки, то это значит, что никакой Дарьи вообще не было и нет. Ты засыпаешь…

* * *

Звонок в дверь. Кого это могло принести в такую рань? Разносчик гнилой картошки?

Родион встает, накидывает халат-привидение, сам порхает призраком по темному коридору, отражаясь в старинном бабушкином зеркале с замутненной амальгамой… Смотрит в глазок: не может быть! Распахивает дверь, с лестничной клетки врывается холодный воздух, раскачивает полы халата. На пороге стоит Маша.

Она непричесанна, кое-как одета, под глазами бессонные круги. Она буквально падает ему на грудь, он подхватывает ее.

– Что случилось – эксперимент закончен? – говорит Родион, обнимая ее за талию и вспоминая, что в этом самом месте у той, другой – два стреловидных дракона…

Нет, сейчас не уместен этот легкий цинизм.

– Родя, – говорит она, – Родя! Я хочу рассказать тебе все.

Холодно. Вот, сейчас она скажет. Что в Москве у нее был другой. И он, ее жених, ее немедленно простит. Родион заранее знал, что простит, и никогда не попрекнет. Ни одной женщине он бы не простил измену. Это может значить только одно: никого из них он не любил. Верных и неверных, честных и лживых – никого. И только ее он на самом деле любит, и произошло с ним такое впервые в жизни.

– Это не то, что ты думаешь, – вяло пошутила Маша, вбрасывая в разговор одну из расхожих фраз, над которыми они оба дружно смеялись.

– Я слушаю, милая.

Маша всхлипнула.

– Я дура, скрытная, замкнутая дура. Я всегда была как будто половинкой человека, частью своей сестры. А теперь сестры нет. И мне вдвойне паршиво. Я путано говорю, да?

– Говори! – Родион вдруг понял, что сам сейчас расплачется, и это могли быть слезы умиления: так он в эту минуту гордился собой – за полное открытие любви, за готовность прощать…

– Говори, что хочешь. Только не молчи больше.

– Мне надо очень многое тебе рассказать. Я должна была сразу придти к тебе, как только со мной начало происходить это. Ведь, кроме тебя, у меня никого нет на свете.

Это – другое. Нет никакого мужчины. И прощать теперь вовсе не надо – достаточно было одной готовности простить.

Он взял Машу за руку, провел на кухню, мягко усадил в кресло, погремел спичками, зажигая газ. Стукнул чайником о плиту.

– Я не знаю, что со мной произошло в Москве, – тихо сказала Маша, – но это не было конкурсом красоты.

Родион с удивлением посмотрел на нее.

– Лунный дождь… – медленно проговорила она, помолчала и повторила:

– Лунный дождь.

Маша говорила долго, Родион не перебивал ее.

ЛУННЫЙ ДОЖДЬ

Она видела его один раз в жизни, много лет назад, и, хотя та ночь была связана с ужасом и болью, Маша вспоминала ее с тайным восторгом, потому что именно тогда в ее душу вошел и навсегда в ней остался – лунный дождь.

В одном тайном месте, за линией серых сараев была выломана штакетина в заборе, и они с сестрой вылезали через эту дыру на свободу, шли по неширокой балке, где на дне искрился ручей, распухавший в дождливые дни, и он, словно серебристая путеводная нить, выводил их прямо на Урал, на обрыв. Там, где балка срывалась в голубую бездну, и ручей разваливался на десяток звонких водопадов, они построили шалаш – из дубовых и сосновых ветвей, пахнущих баней и белыми грибами.

Они сушили сухари и прятали конфеты, и однажды, когда показалось, что запасов достаточно, убежали из детского дома навсегда – дождались, когда все в палате уснут, тихонько положили вместо себя куклы свернутой одежды и вылезли из жилого корпуса через окно девчоночьего туалета.

В ту ночь шел сильный дождь, и они сидели в шалаше, мокрые и как никогда счастливые. Сначала это был самый обыкновенный дождь, невидимо шелестевший в листве, тонкими струйками проникавший сквозь кровлю, построенную их неумелыми руками, непременно прямо за шиворот: вздрогнуть, сведя лопатки, когда холодная капля скользнет по ложбинке спины…

Никогда в жизни, ни раньше, ни позже, не были они так близки с сестрой. Они громко, возбуждено говорили, часто хватая друг друга за руки, за плечи, и будущее казалось им бесспорно счастливым и ослепительно прекрасным.

И вдруг яркий янтарный свет разорвал кромешную ночь. Они испугались, что прямо на их шалаш несется машина с горящими фарами, и выскочили наружу. То, что они увидели, повергло их в ужас. Большой оранжевый шар повис меж стволами, казалось, он существует где-то совсем рядом, в этом пространстве, которое еще минуту назад было таким уютным, таким безусловно своим.

Больше всего это походило на луну, взошедшую над рекой, но глаза отказывались верить такой странной луне: ведь ливень не прекращался, значит, небо было обложено тучами, и они не могли видеть никакой луны.

Они побежали, царапая голые ноги о кусты, но это светящееся, странное, побежало за ними, мелькая меж стволами. Наконец, их вынесло на обрыв. Это и вправду была луна: далеко над рекой, над самым горизонтом открылся просвет, и огромное оранжевое светило поднялось над дальними сизыми холмами.

Это был слепой дождь, только не солнечный, а лунный, и каждая его капля сверкала, будто бы сама луна разбрызгивала частицы своей янтарной пыльцы. Все вокруг было переполнено ясным пронизывающим светом, деревья сверкали, словно новогодние елки, трава и листья дрожали от падающих капель, и даже сам воздух был пронизан стеклистым светом, будто бы они стояли внутри огромной подзорной трубы.

Вдруг Дарья протянула руки и двинулась навстречу луне. С мокрыми волосами, облепившими лицо, с широко раскрытыми блестящими глазами… Маша не успела опомниться, остановить сестру. Шагая, будто по самому лунному лучу, Дарья подошла к краю обрыва и сорвалась вниз.

Она кричала, зацепившись за торчащие из обрыва корни, порвала одежду, порвала вену на бедре: когда Маше удалось вытянуть ее за руки, обе девочки были перепачканы грязью и кровью. Дарью едва удалось спасти, она потеряла много крови, долго лежала в больнице, Машу приводила к ней воспитательница, с Маши теперь ни на минуту не спускали глаз…

С тех пор внутри нее поселился – временами стихая надолго, на целые недели и даже месяцы, но рано или поздно возвращаясь, взрываясь громким шорохом и звоном – лунный дождь.

Что-то проросло у нее внутри, в те минуты, когда она, лежа на животе и соскальзывая по глине в обрыв, пыталась поймать руку сестры, белую в свете луны, мокрую, судорожную… Мысль, внезапно овладевшая ею, была чудовищной в своей простоте и ясности, и ей тогда показалось, что эта мысль уже давно живет внутри нее. Надо просто отдернуть руку. Отползти по глине от обрыва прочь. Ничего не делать, только ждать…

И тогда на свете больше не будет другой, такой же, как она. И никто не будет спрашивать ее, Даша она или Маша. И главное, сестра будет наказана за то, что сделала, ввергнув их обеих в нищету и позор.

Маша схватила руку, затем – другую, под ногу попался какой-то корень, острая боль вывернула сустав, Маша вскрикнула, но не отпустила рук. Через минуту сестра сидела радом с ней на обрыве, часто и хрипло дыша, живая, истекающая кровью, но живая. И полное круглое лицо, широко улыбаясь, смотрело на них из-за пелены дождя.

* * *

Дарья считала, что на ее долю выпало гораздо больше испытаний, хотя, еще не известно, что может быть страшнее – быть виновной в смерти родителей или своими глазами увидеть эту смерть? Да, Дарья была виновна, но в тот день ее не было дома, она ночевала у бабушки и вернулась, когда следы крови были тщательно вытерты.

Так или иначе, ужас, который произошел в их жизнях, они разделили на двоих, поровну. Тогда им только что исполнилось по двенадцать лет. Отпраздновали общий день рождения, затем, по традиции, собирались поехать к бабушке в Пугачи, дальний район города, куда они обычно отправлялись с ночевкой. Но Маша простудилась, и ее оставили с отцом. Дарья же поехала к бабушке вдвоем с матерью.

Отец уложил Машу спать, ей было непривычно и страшно в комнате одной, отец долго сидел на краю постели, держа ее за руку, она задремала и проснулась, в ужасе, что он уже ушел, но он все еще сидел, нежно держа ее за руку. Будто чувствовал, что они расстаются навсегда…

Ночью Машу мучил кошмар, он был громкий, звуковой, как оказалось, она просто слышала сквозь сон настоящие крики. Она проснулась под утро, будто кто-то толкнул ее в плечо. Маша не сразу вспомнила, почему кровать сестры пуста. Ей захотелось в уборную, она прошлепала босыми ногами по комнате, в коридоре испугалась своего отражения в длинной ночной рубашке, даже вскрикнула от испуга.

Потом ей захотелось посмотреть, как спит отец. Дверь родительской спальни была почему-то открыта настежь, в спальне горел свет. Еще Маша почуяла какой-то странный запах, такой же, какой был летом в сарае у бабушки, где зарезали кролика…

Отец лежал у двери, прижавшись щекой к дощечкам паркета, в огромной черной луже, а мать стояла посреди комнаты на цыпочках, Маша бросилась к ней, но поскользнулась, упала, обеими ладонями заскользила по кровавому пятну. Дальнейшее она помнила смутно, весь этот ужас просто вымело из ее памяти: как она сидела в шкафу, через щелочку присматриваясь к матери, которая неподвижно стояла на цыпочках под люстрой, на самых кончиках пальцев, будто балерина…

Оказалось, что отец давно жил с Дарьей как с женщиной, мать подозревала это, но только сейчас, оставшись у бабушки вдвоем с матерью, Дарья во всем призналась… Мать приехала на последней электричке, они ругались, мать схватила нож и перерезала отцу горло, он едва смог доползти до двери. После она накинула веревку на крючок от люстры и…

Никто не взял их к себе жить, даже бабушка, мать их матери. Впрочем, ее можно понять. Близняшек определили в детский дом имени Куйбышева, потом перевели в другой – в «Солнышко», потом – в третий… И всюду за ними ползло, укореняясь на новом месте, разрастаясь, словно опухоль – их прошлое.

Иногда Маша ненавидела ее и желала ее смерти. Дарья родилась на несколько минут раньше, и она всегда вела себя как старшая сестра. Дарья первой стала встречаться с парнями. Откуда-то у нее завелись деньги, вскоре все объяснилось самым банальным образом…

Так прошло пять лет. Вскоре у Дарьи появился тот, кого в старину называли «покровитель». Он-то и выхлопотал сестрам квартиру в городе, в новом районе, на Омской улице…

Оренбург – небольшой город, не Самара, третья столица России: здесь все друг у друга на виду. Но уехать они не могли. Дарья была со всех сторон повязана своим бизнесом, а Машу, тот же Дарьин высокопоставленный «покровитель» устроил в театральное училище, куда детдомовская девчонка, даже при самом высоком таланте, сама поступить никогда бы не смогла.

«Покровитель» погиб, его застрелили при очередном переделе власти, Маша давно уже окончила училище и работала в театре, снимала комнату на Чапаевке, сестру не видела уже больше года: однажды, в глухую осеннюю ночь убежала из дома, когда их случайно перепутал Дарьин клиент.

Обо всем этом ей хотелось забыть – сестра выставила ей счет: дескать, она ее содержала, пока Маша училась, давай, отрабатывай…

Все это было ужасно, она считала себя безнадежно испорченной, ей хотелось умереть. О, если бы навсегда все эти омерзительные воспоминания покрыл лунный дождь!

Вот почему за идею, которую шутя бросил ей Родион, Маша уцепилась обеими руками. Правда, обо всем ему не расскажешь, но эта детская простота решения показалась единственно возможным путем к спасению ее погибшей души.

И она благодарила судьбу за то, что однажды ей крупно повезло: в роли доброй феи Виллины ее заметил Раковский, быстро все уладил с контрактом и привез в Самару, где ее сразу и без возражений, взял и поставил рядом с собой этот красивый загадочный человек, превращавший простые движения, топот по сценическим доскам в волшебную феерию света и тьмы.

Родион, Родя…

Казалось, для нее началась совершенно новая жизнь, но в какой-то момент все оборвалось. Сначала не стало сестры, она сразу почувствовала ее смерть. Потом была Москва, странный конкурс имени Афродиты, потом сестра вернулась, но уже на другом, более страшном уровне.

Призрак. Привидение…

Нет, она не видела ее, только слышала, чувствовала внутри себя. Она была беременна своей собственной умершей сестрой.

Нет, мертвые никуда не уходят – они начинают новую жизнь внутри нас.

– Нас было двое, а теперь ты одна, – говорила Дарья где-то глубоко внизу. – А эта одна – она и есть мы обе, и теперь нас двое опять… И все, что было со мной – значит, было и с тобой. И это тебя, а не меня приголубил наш покойный «покровитель», и это ты, а не я делала бизнес в нашей уютной квартирке, которая, как нетрудно догадаться, была дана нам обеим в качестве аванса.

– Замолчи, замолчи, дура! – кричала Маша, стуча кулачками по столу.

Сидя в своей самарской комнате, одна, видя перед собой в зеркале Дарью…

* * *

Что-то происходило с нею в последние дни: в голове как будто бы существовали обширные области струящегося сетчатого света, ничем теперь не занятые. Казалось, что прежде на их месте были какие-то воспоминания, которые теперь стерлись. Эти области постоянно расширялись, будто бы шла она высоким берегом реки, а лес редел, переходя в степь, а над степью искрился и гремел лунный дождь.

Сначала она думала, что Родион ее просто разыгрывает: он говорил о вещах, о которых она не имела никакого понятия – так, будто бы она должна хорошо знать о них. Вскоре она заметила то же самое и за другими людьми. Нет, не могли они все сговориться.

А потом она перестала узнавать людей. Кто-то подходил, протягивал руки, лез с дружескими поцелуями, а Маша только делала вид, что знает этих людей. Ее жизнь превратилась в странную невеселую игру. Оказалось, что обманывать просто: можно поддерживать разговор на тему, о которой ты не имеешь никакого понятия, а окружающие ничего не заметят. Вполне возможно, что многие так и живут всю жизнь, вводя других в заблуждение собственным существованием.

Маша и представить себе не могла, что расскажет обо всем Родиону, да и вообще, кому бы то ни было. Впрочем, по отношению к Родиону – нечестно: если она серьезно больна, то кто, как не ее жених, должен первым узнать об этом?

Она была из тех людей, которые до последнего момента откладывают визит к зубному врачу. Допустим, в ее мозгу стремительно развивается опухоль. Умереть в двадцать пять лет… Скажут: не повезло. Произнесут над гробом какие-то речи: