Текст книги "Мрачная игра. Исповедь Создателя"

* * *

Эта картина навсегда останется в моей памяти: длинная финиковая пальма с кроной, полной сухих плодов, черный автомобиль неизвестной марки, Марина, уже занесшая ногу на ступеньку салона, отчего ее короткая юбка задралась, бесстыдно обнажив резинку чулка.

Двое мужчин, хохоча, заталкивали ее в машину, третий, невидимый, тянул изнутри. Марина притворно сопротивлялась, отбиваясь беленькой сумочкой, я бросился вперед, колотя кулаками по стеклам, круша головы топором, царапаясь и кусаясь… М-да. Я стоял смирно, в шести шагах, как бы прилипнув к стальным перилам, мои ноги по колено вросли в землю, душа моя извивалась, как вполне материальный червяк, наколотый на крючок.

Она посмотрела сквозь меня, будто сквозь какой-то куст, мое присутствие в этом времени и месте было невозможным, и она меня не узнала… Машина тронулась, набирая скорость, я зачем-то побежал, увидел ее силуэт в свете встречных фар и увидел, как она безразлично оглянулась на меня, словно на пьянчужку, который, споткнувшись о чугунную решетку водостока, шлепнулся об асфальт.

Она была так великолепна в этой светлой одежде, обрамляющей черноту ее кожи, в белых кружевных чулках, исправно служивших той же меркантильной цели, ее чудесные волосы стали еще чернее, еще пушистее, умащенные каким-то особым шампунем… Я был уничтожен, раздавлен, утоплен на самое дно тоски и отчаяния.

– У вас не найдется огня?

Передо мной стояла шлюха лет двадцати и, вращая в воздухе длинной сигаретой, хорошо понятным взглядом смотрела из-под бархатных ресниц.

Я выдал ей порцию пламени. Губы, тонкой поцелуйной трубочкой втянувшие дым, навели меня на мысль, от которой мне стало дурно… Но в этой глухой тлетворной ночи я не видел никакого другого пути.

– Как тебя зовут, – спросил я.

– Марина.

Это прозвучало, как удар по лицу. Ее имя – единственное человеческое имя в ложном, фальшивом ряду придуманных имен…

– Сойдет, – сказал я.

Не без брезгливости взяв ее за талию, я придал нам обоим импульс движения. «Марина» была высокожопая, худая, с большими, круглыми, вероятно, искусственными грудями, ее непропорционально длинные ноги аля Барби раздражали меня. Именно такой тип женщин вызывал во мне наибольшее отвращение.

– Мне нравятся такие как ты, – задумчиво произнесла она, машинально сорвав лист с куста олеандра. – Прямые скулы и волевой подбородок, мощная, как бы вырубленная из цельного куска мрамора шея, – все это говорит о том, что передо мной мужчина сильный, крутой, несгибаемый под ударами судьбы…

И так далее – что-то в этом роде – я не слушал ее болтовни. Она чем-то была похожа на Лину: рыжие волосы и зеленые глаза, особый бантиковый рисунок рта… Или нет? Она действительно кого-то напоминала мне, причем, остро, болезненно, но было ли это связано с Линой? Я вдруг поймал себя на том, что совершенно не помню, как выглядит Лина, не могу представить ее образ, хоть и видел ее всего четыре дня назад. Что ж? Возможно, это также входит в реестр игры, которую ведет со мной реальность…

Стоп! Правильно ли я сказал? Что такое «реестр» и существует ли понятие «реестр игры?» Может, я просто погнался за этим быстрорежущим «р»? Или – некоторые слова также изменили свое первоначальное значение, как изменились улицы, скалы, глаза?

– Откуда ты родом? – поинтересовался я.

– Местная.

Она соврала просто и искренно, и стало ясно, что рядом со мной прирожденная лгунья, такая же, как я. Акцент выдавал в ней москвичку.

– А ты откуда приехал?

– Из Ленинграда, – сказал я с питерским прононсом.

– Врешь, – вероятно, подумала она.

– Будь моей женой, – мысленно промямлил сидевший во мне лейтенант Шмидт.

– У тебя есть братья, сестры, жених? – спросил я.

«Марина» косо посмотрела на меня.

– Послушай, не лезь ко мне в душу, а? Лучше залезь мне в трусы.

– Об этом не придется просить дважды. Где ты живешь?

– На бульваре Фонтанов, совсем рядом.

– Разве есть в Ялте такой бульвар?

– Не знаю. Но я там живу. Там рядом памятник Лесе Украинке.

– Хорошо. А не знаешь ли ты здесь одну аскалку, такую крупную, в белом платье. Я бы не прочь с ней познакомиться.

– Сначала ты познакомишься со мной.

– Конечно. Я совершенно без ума от тебя. Ты полностью в моем вкусе… Но я, знаешь ли, с детства имел склонность к экзотике. Моя первая тоже была аскалкой. Комплекс недосказанности. Дрочу и все такое прочее.

«Марина» рассмеялась.

– Ну, конечно же, я ее знаю. Я сведу тебя с ней, если ты так хочешь. Но завтра, завтра. А сегодня ты будешь со мной. Янко не боится бури.

* * *

На бульваре Фонтанов был дом дореволюционной постройки, с портиком о четырех высоких колоннах, круглой беседкой под самой крышей. Во дворе стояла бочка, до краев полная дождевой водой, древний мох обрамлял ее наподобие бороды и волос, грубые звезды отражались в этом внимательном лике. Мрамор ступеней был усыпан мягкой хвоей, опавшей с распластанного над крыльцом ливанского кедра. «Марина» увлекла меня в этот огромный, черный, с резными дубовыми створками рот…

Все было настоящим, даже адресная табличка, хотя в Ялте никогда не было бульвара Фонтанов, да и вообще, не принято было называть улицы бульварами, но это уже не имело никакого значения.

Меня волновала не столько эта нарочитая, грубая текучесть реальности, сколько ее конечная цель, та возможная катастрофа, к которой неотвратимо двигался мир, а единственная цель моего собственного существования в этом мире была давно и кристально ясна.

Мы прошли по темному коридору, заставленному старинной мебелью, под потолком висела какая-то мутная сталкерская лампа, все было нелепым и запущенным, как любое ялтинское жилье, сдающееся внаем. От легенды, что девушка местная, значит, экзотическая, наиболее привлекательная для заезжего клиента, не осталось и следа… А куда я, собственно, иду, подумал я, представив, как через несколько минут буду должен, потея, дрожа… «Марина» оглянулась, жеманно подмигнув, ее профиль попал в пыльный конус света, и в этот момент я узнал ее.

Да, я действительно видел ее раньше, более того, ее образ последние дни я, оказывается, носил у самого сердца. Это была одна из тех женщин, чьи фотографии я обнаружил в комнате Ники.

Увы – открытие было сделано слишком поздно: я уже переступил порог комнаты, где была все та же интимная мебель и тусклый изношенный свет, а посередине, в кресле развалившись, закинув ногу на ногу, с револьвером в руке сидел – Белый Человек.

– Присаживайся, сынок, – сказал он голосом, который мог бы принадлежать как мужчине, так и женщине. – Разговор будет долгим.

* * *

– Ося, только не при мне! – воскликнула «Марина», и я понял, что дела мои плохи: слишком мала была вероятность того, что вторая попытка, предоставленная судьбой динозавру по имени Ося, также окажется неудачной.

Я устроился на стуле, подавшись вперед, уперся ногами в пол, но расстояние было слишком велико, чтобы прыгнуть. Переход количества в качество совершался уже на третьем шаге пути, и сразу за этим рубежом простиралась бесконечность.

– Норочка, подойди ко мне, – ласково попросил Ося, и по его тону я понял, что он собирается сделать.

– Я думала он так лучше клюнет! – попыталась оправдаться Ложномарина.

Ося несильно, но чувствительно шлепнул ее по щеке тыльной стороной ладони.

– «Марина-Марина», – произнес он в кавычках. – «Красивое имя…» Ты чуть было не спугнула птицу, умница. А птицу пугать нельзя. Не правда ли, птица?

Я пожал плечами. На несколько секунд мне стала безразлична моя судьба, было лишь обидно, что все эти существа еще какое-то время будут жить, пить свои ликеры, достигать оргазмов. В сущности, мною всю жизнь владела зависть к ним, нормальным людям, способным испытывать простые радости – вкус горячего шоколада, запах вульвы, умеющим отдыхать и резвиться, несмотря на нелепость жизни, неизбежность смерти.

– Ты выяснила адрес?

– Это было просто, – Нора покосилась на меня. – Первая же девушка выдала ее за небольшую мзду.

Она наклонилась и прошептала что-то в огромное белое ухо, нечто вроде«Шошолясесся».

Я подумал, что впервые вижу эту бесшумную штуку, так сказать, живьем и, хотя только сегодня ночью мне довелось наблюдать ее действие, все же не верилось, что отверстие направлено прямо на меня, и все это произойдет в считанные минуты.

– Я могу рассказать тебе, детка, что произошло на самом деле, – обратился Ося ко мне, устраиваясь поудобнее и не спуская с меня…

Нора, стоя в дверях, заискивающе улыбалась.

– Ты, верно, думаешь, что все это время шел по следу, как некий герой, эдакий бронсон, неожиданно втянутый в чуждый мир, и тому подобное… Здесь тебе не Голливуд, лапочка, максимум – русский бульварный роман, и ты был всего лишь червяком, на которого я ловил свою рыбу. Теперь крючок заглочен и в наживке уже нет надобности.

Я прикинул расстояние и возможность совершить прыжок ниньзя. Возможности не было никакой. Я отлично представил, червяк, как в рот мне вставили толстый стальной прут и, разрывая ткани, протащили до желудка. Я подумал, что даже если бы сейчас погас свет (но техника всегда работает только против) то и тогда – соверши я прыжок ниньзя, – вряд ли мог бы справиться с рептилией, разве что сразу всадить ей в горло топор… Сделав вид, что воротничок душит меня, я осторожно высвободил свое оружие из петли.

– Твоя подруга плохо себя вела, мальчик, – продолжал Ося, сощурившись. – Она прикарманила всю нашу кассу и сбежала с ней, убила и сожгла хорошего, уважаемого человека. Не думаю, что она успела растратить так уж много и…

– Скорее, она их припрятала, – заметила Нора.

– Ты еще здесь, душка? – рептилия повела в ее сторону длинной шеей, и в этот миг я бросился на нее, коротким ударом дзы-цень вышибив из ее лапы револьвер – увы – лишь мысленно: секундная заминка была пропущена, и я отчетливо понял, что второй возможности не будет.

Я безобразно, грязно хотел жить, я, еще недавно свивавший петлю, теперь, когда не сам распоряжался своей… Когда ее хотели отобрать у меня насильно…

– Поймай машину, девочка, и жди меня на углу, у памятника. Я скоро буду.

Нора кивнула и вышла, даже не взглянув в мою сторону, и я пришел в тихую ярость: существо, несколько минут назад кокетливо болтавшее со мной, и даже не видящее меня теперь, даже своей уходящей в темноту спиной, – это существо не было человеком и не имело права вести себя как человек. Почему я не уничтожил его, когда оно было в мой власти, там, в темноте, среди канав, в переулочной пыли, в листве – не сломал, как механическую куклу-Суок, чья душа давно покинула тело, оставив его скитаться среди других, таких же как она, кукол?

– Ну что, милый, уже дрожишь, я вижу? – удовлетворенно проговорил Ося. – Вот мы и приехали. Стоило так далеко ехать, а? Тупик, песок, одуванчики… «И, наконец-то, будет разрешен себялюбивый одинокий сон…»

И в этот самый момент погас свет…

Я превратился в какую-то пружину, обладающую неимоверной мощью. Левой ногой я отшвырнул стул, одновременно перенеся центр тяжести на правую. Не разгадав маневра, рептилия, хорошо видная на фоне окна, повернулась и хлопнула свое шампанское на звук падающего стула. В самый момент выстрела я совершил прыжок ниньзя, коротким ударом ноги вышиб пистолет и, применив захват дзао-цзы, поверг растерянного врага на пол. Секунда – и лезвие моего боевого топора уперлось прямо в то место могучей шеи, где неглубоко под кожей билась сонная артерия.

Здесь неведомый Бог электричества вновь осветил комнату – с кардинально изменившейся философией обстановки.

Слегка удивленный, как легко и просто мне удалось справиться с чудовищем, я, продолжая знаменитый захват дзао-цзы, который применил великий Якимодо на чемпионате в Гамбурге в 1982 году, перевернул жертву на спину.

– Не убивай! – прохрипела она. – Не убивай меня. Я – женщина.

* * *

– Что? Что ты сказал?

– Женщина я.

Голос был действительно женским, скорее, даже девичьим, звонким, что-то от солнечного кинематографа ранних советских лет, да и с лица как бы спала темная вуаль мужественности: подо мной лежала – правда, весьма больших размеров – женщина.

– С детства я страдала комплексом высокого роста, мои сверстники смеялись надо мной, а соседские мальчишки не хотели со мной играть… – существо, похоже, собиралось рассказать маленькую повесть.

– Короче, – попросил я.

– Операция была тяжелой и дорогостоящей, но я вынесла ее. Мне вырезали часть кожи с лобка, надлежащим образом ее оформив, создав из моей собственной плоти, как Еву из ребра, импровизированный член. Курс гормональных инъекций, некоторые упражнения и вот – я мужчина. Только сильно беспокоит насморк, но ведь это пройдет, правда?

– Пройдет, – сказал я.

– Дай мне хоть высморкаться напоследок!

– После высморкаешься, – пошутил я.

Ося заплакала. Как закодированный алкоголик, который сразу по исцелению начинает гнать самогон, бойко торговать водкой, так и Ося, неудавшаяся проститутка, вполне естественным образом превратилась в сутенера. Мне стало жаль эту судьбу, я даже на секунду представил, что Ося – человек.

– Подробнее, – сказал я. – Что произошло тогда на даче?

– О, это было ужасно! У нас кончился бензин, сел аккумулятор, разбился баян…

– Какой еще баян?

– Ну, шприц, стеклянный… Мы все тогда сидели на шняге. Знаешь, что такое шняга?

– Знаю, продолжай.

– Ну вот. Лиля сказала, что есть неподалеку одна дачка, где можно отлежаться. Мы застряли там на три дня. Все шло прекрасно, если бы не этот инцидент с Никой… Она тоже оказалась воровкой, вскрыла шпилькой кейс и вытащила несколько сотен. Шеф, конечно, дал ей сникерзу. Последние дни он был очень нервным, много пил. Он никому не доверял, всегда носил кассу с собой, в таком красивом, белом кейсе…

– Он что – был идиотом? Почему не держать деньги в банке?

– О, он сам был себе банком! Он постоянно менял рубли на деньги, деньги на рубли, и наше благосостояние росло. Особенно последняя сделка, черный вторник, когда доллар подскочил на восемьсот тридцать четыре пункта за один день…

– Шеф тоже был переодетой женщиной?

– Нет! Это был пожилой, уважаемый человек. Он был комбайном: трахал все, что движется, даже своего шварценеггера, то есть, я оговорилась, я хотела сказать – ризеншнауцера… Он думал, что я мужчина, и трахал меня в жопу…

– Короче, сука! – закричал я, надавив лезвием на горло рептилии. – Что там произошло на даче, как она сгорела?

– Вот я и говорю… У нас кончилась шняга, и надвигалась ломка, правда, оставалось немного очень крепкой травы, просто урагана, но это рискованный выход из ломки, да и чувство может усилиться, ведь трава, она как бы меняет отражения, она…

– Вернись к пожару, тварь. Я хорошо знаю, что делает трава.

– В окрестностях не было такого бензина, специального, для иномарок. Я поехал в Москву – за бензином и прочим. Взял канистру бензина, колес, морфия, одноразовых баянов, кондомов, деликатесов… О, не бей меня! А когда вернулся, вместо дачи были дымящиеся развалины, руины, дека рояля, на котором я так любила играть, тускло, медно блестела в лучах восходящего солнца, кругом шныряли менты… Мы сначала тоже думали, что с кейсом смоталась Ника, и не могли найти никаких ее следов, пока не появился ты, и я не понял, что во всем виновата Лиля, то есть, Марина, ведь не стал бы ты, как дурак, искать какую-то Нику…

– Так, – сказал я. – Где ты научилась стрелять?

– Я посещала специальные курсы, дорого. С тех пор, как я стала мужчиной, я начала во всем вести мужской образ жизни: научилась водить машину, драться, гарцевать… Не убивай меня!

– Никто не собирается тебя убивать. Слушай, животное! Это ты в тот день стреляло на даче в мишень?

– Да. Я очень хорошо…

– Откуда тебе известна фигура Ориона?

– Ор… Кого? Я ничего не знаю. Это Маринка нарисовала на мишени точки, губной помадой, на спор: чья сейчас очередь трахаться с шефом. Ну, я и прострелил все эти точки.

– Ну и что? Кто выиграл спор?

– Я, конечно. Потому что точно попал в каждую точку.

– В чем была суть спора, уродина?

– Идти трахаться с шефом.

– Я уже слышал, дура! Победитель шел или же не шел к шефу?

– Конечно же, не шел! Пошла Марина…

Сжав зубы до скрипа, я сделал длинный, нечеловеческий жест правой рукой. Голова существа, ровно срезанная, с глухим стуком упала на пол, катнулась и замерла, уставившись на меня остекленевшими глазами кролика, бормоча бессвязные слова. Обезглавленное тело, став невероятно сильным, вырвалось из моих рук и пустилось в какой-то бешеный куриный танец, изрыгая в потолок потоки крови и рвоты. В отчаянном, также рефлекторном прыжке, я бросился под кровать и чудом остался чист – ни одна капля не задела меня.

* * *

Выйдя на улицу, я заметил невдалеке салатовую «Волгу». Кукла стояла, ежась от ночного холода, у заднего бампера, высокомерно игнорируя таксиста, который пытался с ней пошутить.

Я приблизился, скрываясь в тени кустов лавровишни, и сладким Осиным шепотом позвал:

– Подойди ко мне, Норочка.

– Одну минуту, – бросила она шоферу через плечо и двинулась в мою сторону, в то время как я, шелестя и пятясь, отошел за угол дома.

– Ося, ты чего? – трусливо спросила кукла. – Ты позаботился о нашем друге?

– Позаботился, – сказал я.

Одной рукой я взял куклу за шею, другой – за то место, которое больше всего нравилось в ней мужчинам, и резким, точно рассчитанным движением сломал. Несколько секунд кукла еще возилась, белея на земле, из ее ротового отверстия выплескивались какие-то тихие звуки.

И в этот момент ужас охватил меня. Что я наделал… Ведь только что эти трупы, пока они еще могли говорить… Я не знал адреса Марины, и теперь уже никто не мог сказать его мне! Я сошел с ума. Мне надо было сначала узнать адрес.

Голова была словно в тумане, я туго соображал и, наверное, минуты две тупо стоял над куклой, навсегда скрывшей свою глухую тайну, пока не услышал короткий нетерпеливый сигнал… О! Ведь когда Нора ловила такси, не могла же она не назвать места, куда они отправлялись, пристрелив меня?

Я поправил свой галстук, бодро прошел несколько шагов и, как ни в чем не бывало, сел в машину, захлопнув дверь.

– Поехали, – распорядился я.

– Куда? – спросил шофер, и мне стало холодно.

– Туда, куда сказала моя подружка.

– Но она ничего не сказала – сказала: подожди, сейчас поедем.

Я чуть было не взвыл. «Шошолясесся!» – вот все, что я мог разобрать, случайно подслушав ее шепот.

– Шошолясесся, – беспомощно произнес я.

Таксист без удивления посмотрел на меня.

– Что? Гоголя-десять?

И мы помчались. Я был на грани отчаяния, но ночные огни возбуждали меня, как всегда возбуждает густой, пьянящий воздух воли. Мы летели по темным пустым улицам, и крупные листья веерных пальм скользили по ветровому стеклу, как бы пытаясь остановить меня раскрытыми ладонями.

* * *

У ворот дома номер десять по улице Гоголя я увидел припаркованную иномарку, ту самую, что увезла Марину. Я вошел, пинком распахнув дверь, скорее, даже – ворвался, как Зог, с пистолетом на изготовку, однако, сразу стало ясно, что оружие здесь не понадобится.

Продув дуло Осиного ствола, я спрятал его обратно в кобуру. Плачевная картина предстала перед моими глазами.

В просторной комнате находилось трое мертвецки пьяных мужчин. Один лежал на софе, свесив руку до пола, другой спал, уронив голову на стол. Третий сидел напротив него и тупо смотрел перед собой. В воздухе стоял густой смрад: крутой замес пота и табака, перегара и кишечных газов. Марины в комнате не было.

– Что, жопа! – строго сказал я. – Напердела?

– Э-э-э… – протянуло неспящее существо.

– Где женщина? – взял я его за шиворот.

– Там… Ушла… – из его поганого рта полилась блевотина, запах был мне как-то странно знакомым, я не мог понять, что он мне напоминал, но в мозгу отложилась маленькая засечка…

Я вошел в следующую комнату, поменьше, и все стало ясно с первого взгляда. Раскрытые дверцы пустого шкафа, на кровати – скомканные белые чулки, на полу – куски оберточной бумаги, порванная газета: переговоры в Барнауле, Корея отвечает ядерным ударом… – сумасшедший, на дубовый пол поверженный мир… Я взял ее тонкий, почти невесомый кружевной чулок, сжал в горсти и сильно вдохнул его запах. Это был безликий, перепрелый запах уличной девки.

Вдруг какой-то клочок на столе привлек мое внимание. Я подошел. Это была записка. Несомненно, ее, хорошо знакомой мне рукой, там было начертано то, что не имело ко мне никакого отношения.

Привет, Ося! Целую тебя в носик!

Лилия

Услышав позади какой-то шум, я обернулся. В дверном проеме, пошатываясь, стояло пьяное чудовище. В руке у него был бумажник. Вероятно, оно приняло меня за сутенера:

– Слушай, друг… Приведи еще кого-нибудь, потому что эта сучара… Черножопая эта…

Я вырвал у него бумажник и другой рукой сильно въехал ему в ухо. Хрустнуло. Как говорится в таких случаях – не рассчитал удара.Вздор! Все я прекрасно рассчитал. Он отлетел в угол и затих навсегда. То, что я сделал в следующие минуты, было лишено всякой логики и граничило с чистым безумием. Почему, присвоив бумажник первой жертвы, я не обчистил карманы двух других, хотя все они были полностью в моей власти: Лилия, то есть, Марина, подсыпала им в спиртное какую-то дрянь, чтобы спокойно собраться и уйти. Но, как оказалось впоследствии, будь у меня в кармане лишь на полтинник больше, вряд ли бы случилось все то, что через несколько часов случилось – по моей и Божьей воле.

Несколько секунд я стоял над столом, думая, хочу ли я увидеть лицо того, кто спал в салате. Его затылок был прямо перед моими глазами: седеющие волосы, жалкая розовая тонзура… Я выстрелил прямо в ее центр, как в мишень, отчего в несвежий салат добавилась изрядная порция мозгов. Тот, кто спал на кровати, проснулся от знакомого звука и деловито спросил, сонно поведя носом:

– Шампанское?

– Да, – сказал я и выстрелил прямо в молодое, чистое, полное грешных мыслей лицо.

* * *

В аэропорту Симферополя, в ресторане, я заказал бутылку «Амонтильядо» и скоротал за ней время, оставшееся до моего рейса. Здесь было значительно холоднее, чем на Южном Берегу, и я вспомнил, что в природе продолжается зима.

Московский самолет поднялся час назад, следующий был еще через час. Мне было совершенно ясно, что она полетела именно в Москву, хотя в последние часы были рейсы на Питер и Новосибирск. Я представил, что в этот самый момент любимое мной оскверненное тело летит на высоте десяти километров где-то над Белгородом, и мне стало горько от этого знания.

Расплачиваясь, я вновь уловил омерзительный запах, прилепившийся к бумажнику того, кто блевал, и… сработала моя маленькая засечка. Немыслимо! Я вспомнил, где, когда и при каких обстоятельствах слышал этот запах прежде, и хорошо знакомый, так уютно обустроенный мир стал медленно переворачиваться, стремясь занять единственно возможное устойчивое положение, и через какое-то время, глядя на стальные, густо замешенные облака, я тихо заплакал, уткнувшись в иллюминатор, чтобы не увидели соседи.

Восемь лет назад в снежных полях Подмосковья мы катались на лыжах втроем: я, она и мой друг, зычно скрипел молодой снег, словно некий огромный заяц невидимо хрупал морковь, высоко в небе заливался жаворонок, солнце оплавило дужки ее темных очков… Оттолкнувшись, я полетел вниз, в сизую бездну оврага, лихо лавируя меж алыми флажками, с коротким выдохом – «Хоп!» – преодолевая трамплины, туда, где вилась черно-синяя, не сумевшая замерзнуть Сетунь, колыхались на ветру золотые гроздья прибрежных рябин…

– Эй, где вы? – вернувшись на гору, закричал я, но они решили пошутить, спрятались, я проворно побежал по их свежим следам «елочкой», и нашел их в заброшенной сторожке, где они, смеясь, пили клюквенный чай из большого термоса, и ее розовые губы были так далеки, так желанны…

– Послушай сюда, – сказал Хомяк, вытирая салфеткой рот. – Рина считает, что Сальвадор Дали такой же масскультурный, как наш Глазунов и, будучи классным живописцем, художником с большой буквы не является, – это было произнесено плаксивым тоном ябедника.

– Вздор, Хома! Какие вы большие все глупые, – перебила Марина, дружески потрепав Хомяка по холке. – Вовсе я этого не говорила, а ты играешь, как испорченный телефон. Я сказала не такой же массовый, а такой же узколобый. Возьми, например, какой-нибудь портрет Мэй Уэст. Изображено женское лицо в виде открытой двери в комнату: нос – камин, губы – кресло, глаза – пара картин на стене… Самое примитивное прочтение, что эта женщина – как открытая дверь.

– Э-э-э, – протянул Хомяк. – Все не так просто, да и вообще – совершенно не так. Работа называется «Портрет», но мы видим комнату. Прочитав название картины, мы доверчиво видим портрет, но стоит хотя бы раз увидеть комнату, как лицо исчезает навсегда. Здесь совершенно другая метафора: образ героини ускользает, его невозможно уловить, понять… Мы можем войти в комнату, но никогда не сможем войти в душу.

– Если она у нее есть, – закруглила Марина.

Я посмотрел на часы:

– Не поря ли встречать Дусю? Если мы сейчас не тронемся, то придется ей тащиться одной, с сумками.

– Вот ты и встречай, – сказала Марина. – Я уже так устала, что единственное, чего желаю – поскорее забраться в постель.

– Да-да, иди, встречай ее, чужую жену, – подхватил Хомяк, вставая. – А мы вернемся домой и затопим камин.

– Это уж ты сам топи, а мне только до постели, – потягиваясь, проговорила Марина…

Дуся была великолепна в своей ярко-синей куртке с капюшоном, в красных полусапожках, ярко-рыжая. Почему я не люблю ее? – подумалось мне. Не потому лишь, что она жена друга, чужая жена?

– Ты поступаешь опрометчиво, оставляя их вдвоем в доме.

– Дуся, ты когда-нибудь кинешься от ревности.

– Возможно. Но ситуация провокационная, а мой слоненок слишком слаб, уж я-то знаю. Ну-ка, поцелуй меня!

В одной руке у меня были ее сумки, в другой – пара лыж. Я нагнулся и дружески поцеловал Дусю, но она вдруг жадно впилась в мои губы, мелко играя языком. Это длилось секунд пять, но мне они показались вечностью. У меня закружилась голова. Я уже больше двух месяцев, как расстался с Полиной, и никого не целовал.

– Вот так, – сказала Дуся, но я ничего не ответил, мы дошли до поселка, и уже в виду дома она нарушила наше удивленное молчание:

– Я кое-что про тебя знаю, и это меня тревожит.

– Ты имеешь в виду Полину?

– Нет – полицию.

– Да ну?

– Рассказал по пьяни.

– И что?

– Ты можешь полететь в любую минуту.

– Куда?

– В жопу, как любила говорить твоя прошлая.

– Моя крошка?

– Крошка твоего прошлого. Рекомендую учинить у самого себя обыск и уничтожить все, до последнего клочка, если осталось.

– Спасибо. Сегодня же сожгу (ничего я не сжег, как известно)… Ты настоящий друг, Дусечка.

– Видишь ли, Роман… Если тебе когда-нибудь захочется перечесть книжку наших судеб, то ты поймешь, кто именно был человеком в этой галерее манекенов.

Мы пришли. Дом, на четверть занесенный снегом и сверху им накрытый, выглядел загадочно, сказочно, тонкий дымок вился над трубой, как бы сбрасывая излишки тепла.

Марина спала в своей комнате, Хомяк, сидя на корточках, кормил огонь, нарезая лучины, пламя шарило по комнате горячими ладонями, отражаясь в его глазах, и мы сбросили сумки на пол, и в сумках предательски звякнуло, и я подумал о том, как только что совершил измену, и как все мы тут счастливы, и наш самолет ударился колесами о московский бетон и, выйдя, поймав такси, я внезапно понял, что никогда, никогда уже больше не буду ничего этого вспоминать.