Текст книги "Проводник электричества"

– Сюда, поворот. В машину и домой ее… Поднимите мне этого… с ширинкой, с членом.

Ублюдка поставили перед майором на колени – тупое ровное лицо, взгляд примагнитился к стволу в руке Нагульнова, со скотской надеждой сговориться, умолить, все сделать, все отдать, все вылизать, с ублюдочным заискиванием, с душевнобольной какой-то услужливостью пополз от дула вверх – найти что-то ответное, прощение в нагульновских глазах.

– Брат, не губи…

Перед глазами у Нагульнова стояло другое выражение этого лица – то, перед ямой, перед коленопреклоненной девчонкой… раздвинуть ноги и вломиться, поиметь, поставив себе это в высшую заслугу.

Нагульнов вмазал так наотмашь рукоятью, будто хотел свой собственный рассудок, свой мозг и душу выбить из этой пустотелой коллекторской башки.

Перед самим собой стоял, себе в глаза смотрел, знал за собой вот эту единственную страсть – давить, насиловать упершуюся жизнь, какое бы обличье ни приняла… кончать от власти помыкания смертной тварью… вот вся и разница, что перед женщиной, ребенком давал по тормозам, но, в сущности, ведь и на малых сих ему было накласть – мог зашибить без умысла, без сладострастия, ненароком.

Что-то сломалось в нем самом, Нагульнове, подвинулось – совсем чуть-чуть, и было еще неизвестно, продолжит двигаться или на место встанет как ни в чем не бывало.

Кобелиная рапсодия

В сине-лиловых сумерках – как будто кто-то долго мыл в воде испачканную синей акварелью кисточку, – в упругом воздухе, который гладил кожу шелковыми волнами, над отутюженной черной водой Чистых, к которой был примешан золотистый желток бульварных фонарей, с двумя бутылками чилийского вина и склянкой «Бехеровки», которые взял в баре Эдисон… вдоль длинных, с чугунными лапами, шумных, гогочущих, истомно вздыхавших скамей (посасывали пиво и сигаретными зрачками мигали в темноте, блевали и укладывались легкой тюленьей головкой на крепкое, надежное плечо) они классически шагали вчетвером, неспешно, несколько сомнамбулически… и только Маша, раскрасневшаяся от вина, как карапуз на зимней продолжительной прогулке, порой порывалась выкинуть какой-нибудь привычный фортель, встать на носок, крутнуться, закружиться, прогнуться струной от кончиков ступней до острых коготков, пойти раскраивать звенящий шелк теплого воздуха живыми ножницами, взмахнуть и отхватить кусок Иванова нутра – сознания, языка, дыхания, чресел…

– О чем вы говорили, пока мы не пришли?

– Не думаю, что это станет для вас огромным потрясением. Мы с Иваном говорили о женщинах.

– Ты, папочка, делился с ним богатым опытом?

Вот так и шла, вертясь и пританцовывая, вставая на бордюр и балансируя, соскальзывая вдруг и уцепляясь за него, Ивана, с откровенной пылкостью будто бы давней дружбы… все так, как будто горяча под пятками была земля, все так, как будто тонкое и гибко-изворотливое тело само просилось в пляс, прыжок, вращение, прогиб, глиссаду, и не могла она с ним сладить, с безумной, кривой своей, неуправляемой силой, которая рвалась все время за пределы гармонического контура.

– Скорее, это было отвлеченным философствованием, да, Иван? Мы говорили с будущим нейрохирургом о наслаждении для глаза. Об удовольствии от любования женскими формами.

– Ты никогда не думал, папочка, – а нам при этом каково? С утра до ночи чувствовать, как сотни глаз касаются тебя, ощупывают, да. На улице, в автобусе, на эскалаторе в метро… нарочно притормаживают, сволочи.

– Можно подумать, что тебе такое вожделение мучительно и если б ты могла, ты с радостью бы стала невидимкой.

– Порой очень хочется, чтоб как-то отдохнуть.

– Показательный пример женского двуличия.

– С каких это хренов двуличия? По-моему, это кое-кто из вас поверх газетки зыркает… не говоря уже об извращенцах разных, которые стоят под лестницами и специально ждут, когда сквозняк нам юбку приподнимет.

– Упрямо не желаешь замечать противоречия. Вот, скажем, твой сегодняшний наряд весьма далек от ниспадающего складками, скрывающего очертания монашеского балахона. Прекрасно представляя, что ждет тебя на улице, все эти наши взгляды, присвисты, все эти «слушай, покатаемся»… ты все равно упрямо одеваешься вот в эти майки, севшие от стирок, вот в эти облегающие юбки, вот в эти шорты, сшитые из дыр. Понимаешь, к чему я клоню? Необъяснимо попросту – с каких-таких хренов все мужики повально пялятся на эту скромницу и недотрогу.

– Понятно, дразним вас. Вот мы во всем и виноваты.

– Ну как ты можешь быть виновна в смысле своего существования?

– Ну вот, и до мужского шовинизма добрались. Ну, хорошо, а как бы ты почувствовал себя, если б тебя все время раздевали и ощупывали взглядом? Как ты отнесся бы к тому, что женщины вообще не слушают тебя… какой ты умный, да и все такое прочее… и видели в тебе бы только… ну, типа живую машину, которая нужна для удовольствия. Если бы никто не принимал тебя всерьез? Вообще не видел бы тебя в упор как человека?

– Послушай, детка, возможно, это станет откровением для тебя, но, в общем-то, нигде так люди не серьезны, как в постели.

– Ну, хорошо, ну, девушка должна быть умной? Поставим так вопрос: считаешь ли ты глупых женщин сексуальными? Ну вот у нас есть с Джеммой знакомая одна, она красивая, но ду-у-ура, доходит, как на лифте, типичная блондинка, одним словом. Она тут выдала вчера: я наконец-то поняла, что Дольче и Габбана – это два разных человека.

– Нет, нет, она сказала: я думала, что Римский-Корсаков – это как Дольче и Габбана.

– Ну, смысл-то один. Причем она не придурялась. Так дело в чем: ей парни при таком уме часами все равно готовы заглядывать в глаза. Так вот вопрос: ты мог бы воспринимать ее всерьез? Или вот ты, Иван?

– Ну, я не знаю. Вряд ли. Зато она, возможно, все равно хороший человек. То есть, я хотел сказать, что многие над ней смеются, но кто-то все равно ее, конечно, может полюбить.

– Иван хотел сказать, что многие над ней смеются, но чувственные губы и общее сходство с какой-нибудь Джессикой Симпсон не позволяют относиться к этой имбецилке несерьезно, по крайней мере, если ты не импотент.

– Нет, я совсем не то хотел сказать. Возможно, большинству она покажется смешной, допустим, ее тупость все время раздражает девять человек из десяти, отталкивает их и не дает воспринимать всерьез… кого-то раздражают показные позы, жеманность, да… нас многое друг в друге раздражает… лицо, манеры, тупизна… тот некрасив, а этот толст, а эта вообще на бабу не похожа, и люди протекают сквозь людей, не задевая, поскольку натыкаются все время на несоответствие тому идеалу, что у них в головах, и эта ваша глупая подруга в этой толчее как шарик для пинг-понга…

– Скорее, переходящий вымпел!

– Допустим, что причину для влюбленности в нее найти легко, а дальше открываются те недостатки, которых ты не видел, – то, как она тупит, или, не знаю, разбрасывает вещи по квартире… или вообще из-за нее все время надо вызывать пожарных… короче, жить с такой невозможно, перед друзьями стыдно и так далее…

– Да, если я была бы парнем, мне было бы ужасно стыдно за нее.

– И с каждым человеком то же самое… короче, идеала нет. И есть такие люди, про которых говорят, что им вообще не светит ничего… есть девушки, на которых не женятся… короче, вещи объективные, когда ты можешь твердо сказать, что этот человек далек от идеала, да. Но дело в том, что каждый человек – единственный. Такого раньше не было и позже не будет. Когда вещь единственная, ее не с чем сравнивать. Как я могу сказать про человека, что он кого-то лучше и кого-то хуже? Для кого-то он все равно будет лучшим. Ну, как для матери: ей, в общем, наплевать на объективные достоинства ребенка, ведь для нее он лучший все равно. Вот так и человеку, когда он влюбляется, становится плевать. И каждый для кого-то может оказаться лучшим в силу своей неповторимости… и он, и я, и ты, и даже ваша дебильная подруга. Животный мир такой неповторимости не знает… там есть лишь общие критерии силы, производительной способности и прочего. А мы… мы постоянно говорим: не понимаем, что он в ней нашел и что она… А он и нашел в ней конкретно ее – вот не какую-то там охренительную девушку, а именно ее, со всем хорошим и плохим, что есть в ней изначально и уже не изменится. Вы можете представить, чтоб бабуины или шимпанзе шептались о подобном? Нет, им достаточно того, чтоб задница партнерши была горячей, ярко-красной и надутой. Поэтому мы, собственно, и есть цари природы, что нам дозволено не тупо вожделеть к чему-то объективно лучшему, а восхищаться бесподобным, да.

– Да, парень, – протянул Камлаев, – еще немного, и я действительно поверю в то, что ты способен мыслить полностью самостоятельно, а не цитировать конспекты дневников покойного деда. По-моему, у деда ты не мог вот это прочитать?

– Не помню, – сказал Иван честно.

Ивану было хорошо, как не было еще, наверное, никогда; вином густела кровь от Машиной танцующей вот этой легкой тяжести, звенящей силы, чистоты и свежести как будто морозного зимнего дня, искристого, слепяще-голубого.

Он сделался настолько зорок и бесстрашен, что мог теперь подолгу и пристально смотреть в ее лицо, неутомимо открывая все новые милые частности, прелестные изъяны, которых он не мог предположить: вдруг проступили волоски над верхней губой и засветился пух на скулах – наследием самки примата на теле нимфы русского балета, – расширились и потемнели поры на турчанском носике и обозначился заед в углу бесцветным блеском накрашенного рта, но эти заземляющие вроде бы открытия не только не гасили изначальной радости, но и, наоборот, переполняли Ивана жадной нежностью, хмелили, будоражили живой наготой в музее, живой беззащитной ломкой слабостью средь мощных данай и бессмертных мадонн, которые не дуют ни себе, ни людям на прижженные зеленым брильянтом ссадины.

– Вообще-то, наш приятель, – продолжал Камлаев, – насколько мне известно, считает женщину вместилищем греха.

– Господи, Ванечка, когда же кто успел тебя так напугать?

– Не знаю, что он там несет. Я ничего такого никогда не говорил.

– Да ну? – сказал Камлаев. – А кто мне говорил про рабство у собственного низа? Про то, что сексуальное влечение лишает человека воли, всецело подчиняя поискам очередного удовольствия, лишая истинной свободы – думать, постигать, работать на благо науки там, да.

– Да ничего такого я не говорил.

– Ну да, наверное, мне послышалось. Не знаю, парень, может, я и шизофреник. Наверное, я об этом просто много думал. Все этот Фрейд, дрочила недоделанный. Вот эта прописная истина, что человек, вообще-то, там, на глубине, на самом дне, устроен не сложнее бабуина. И вон он только давит сам себя, все время загоняет чувство пола в культурную какую-то там оболочку, и этой вечной фрустрацией оплачены шедевры веры и искусства…

– Ну да, сублимация.

– Задайте для начала себе один вопрос: а почему идеи Фрейда так живучи и, в общем, всемогущи, да?

– Наверное, потому что они – правда.

– Вот именно, Джемма, тебе они кажутся правдой. Кому, как не тебе, знать, что мужики вокруг так жадно, так нетерпеливо делают карьеры и обзаводятся спортивными тачанками лишь для того, чтоб девочки пускали на них слюни. Фрейд объяснил нам человека, так нам кажется. Он предложил нам объяснение человека целиком – что изучать себя выше пиписьки нам, в общем, и не надо. Казалось бы: познав свою природу, мы должны почувствовать свободу. Мы как бы жертвы, никто не виноват, что нас такими сделали, из грязи полового чувства – инстинкты там, гормоны. И, значит, этой грязью можно жить, а можно попытаться трансформировать ее в высокое, там в леденцы искусства, да, чем, собственно, и занималась из века в век горстка несчастных, обделенных милостью полового удовольствия. Вроде меня вот, да? Либо ты скот, либо несчастный импотент, который озабочен поиском эрзаца живой дырки. Такая логика. Вот так он, Фрейд, и пишет, все время тычась своим членом во все, что подвернется; ему, бедняге, невдомек, что только после, а не вместо секса мысль может быть по-настоящему свободной. Лишенный радости перепихнуться человек – враг человечества и недруг самой жизни. Увязнувший в болоте ущемленного инстинкта, он ищет виноватых в своем личном половом несчастье и начинает подводить под это дело нехороших евреев, нехороших дворян и так далее. Эстетика Третьего рейха, к слову сказать, была вот в этом смысле одной сплошной проговоркой по Фрейду – вот этот культ античных мускулистых тел, то есть того как раз, чем Гитлер сам был гениально обделен, чахоточный, тщедушный, с руками, прикрывающими пустоту на месте гениталий.

– Стоп-стоп, – взмолилась Маша, – я ничего уже не понимаю. То дядя Фрейд кругом не прав, то у тебя, наоборот, все подтверждается и все мотивы человека крутятся вокруг пиписьки. Ведь ты же сам сейчас сказал, что у Гитлера были проблемы и он поэтому хотел всем отомстить. И типа все, кому не дали, те станут сволочами и маньяками.

– Ты, детка, в двух словах буквально сформулировала суть беды. Да только ведь и Фрейду самому «не дали», вся разница лишь в том, что он в своих проблемах обвинил саму природу. Он как бы сказал: ну, хорошо, да, я урод, но и все остальные уроды, и не уродов в этом мире быть не может. Низвел до собственного уровня и выдал нам с тобой индульгенцию на скотство. Хрен с этим фрейдиком, он сошка, тут что-то вывихнуто будто в самой первооснове. – Камлаев будто уже сам с собой говорил давно. – История человечества вся есть история роста недоверия и ненависти к жизни. Вот это представление, что жизнь, какая она есть, не та, и что-то в ней, не той, должно быть по-другому, вот как-то лучше, проще, справедливее, то есть доступнее. Секс не устраивает, какой-то тоже он не тот, который нужен человеку, который был бы по зубам… из дара эроса необходимо было почему-то сделать грех, а из греха – кормушку… вот именно в такой последовательности…

В начале сказано: плодитесь, да, и размножайтесь. А дальше началось… новозаветное… никто и не заметил ничего, один лишь Розанов просек, что что-то тут не то, вдруг появились неприятие, ненависть какая-то по отношению к полу. Дескать, вот если то зачатие было непорочным, то это вот, обыкновенное, есть грязь. То есть кто-то прочитал неправильно, не то прочитал, что было написано. Младенцы все невинны, а зачатие – грязь. Как это понимать? Я говорю вам, всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем. Давайте все тогда себе поотсекаем, что ли. А то, что любящий… прелюбодействующий даже, пока он занят этим самым, не режет никого и не насилует… вот с этим как? Продление рода, праздник жизни. Нет, им все время надо что-то кому-то отрезать, себе тем более, с себя и начинать… при этом пребывая в убежденности, что жизнь от этого становиться лишь чище, краше, ближе к подобию и образу.

– Ты хочешь сказать, – Иван похолодел, – что сами те слова как будто были продиктованы…

– Я полагаю, брат, природа мудрее, чем религия, и знаю, что от полового наваждения еще никому не удавалось избавиться, пусть даже посредством кастрации. Кому-то понадобилось людишкам навязать специальный способ зрения… рогатый – это ж обезьяна, которая сидит все время в человеке и заставляет жить не жизнью, а пародией на жизнь. Что такое пародия, а? Это ведь не обязательно «йа, йа, майне кляйне». Запрет может тоже оказаться пародией. Тот, кто прячет от бабы глаза, потому их и прячет, что у него в сознание вчеканен образ вот этого «йа-йа» и ничего другого кроме. Похабщина и ханжество шагают рука об руку, две стороны они одной медали. Вот это и есть метод дьявола – сперва запретить, а потом поголовно растлить всех подглядыванием.

– Может быть, хватит, а? Давайте сменим тему, – сказала Джемма, которая давно уже сердито взглядывала на вошедшего в раж Эдисона.

– Во! Молодежь! – кивнул Камлаев на нее ворчливо. – Ты, детка, ничего, конечно, отсекать себе не собираешься.

– Я кое-что кое-кому бы отсекла.

– Не будем тыкать пальцами в кого-то из присутствующих, но ты намекаешь на то, что во всем виноваты мужчины.

– Того, что должны, не делают. Не мужики – название одно.

– Так, так, а что они тебе должны? Стоп, погоди, попробую-ка угадать, тут семи пядей быть не нужно. Нести ответственность? Хотеть семью, хотеть детей и обеспечивать своих детенышей необходимым? Ну что, я потряс тебя своей проницательностью?

– А что же он еще-то должен?

– Ну, в недалеком будущем, – вмешалась Маша. – А как без этого?

– С тобой все понятно. Вы вообще валить отсюда можете с Иваном, чтобы предаться делу сотворения потомства, а завтра в загс – уж будь уверена, он хочет, но молчит. Но я хочу послушать, что думает на этот счет твоя подруга.

– Вот то и думаю.

– То есть предложения тебе никто не делает? Ну а какого ты ждешь? В чем твоя цель? Что, выйти замуж, поселиться в огромном светлом доме, родить детей и жить вот этой простой ясной прочностью, крепостью дома, преданностью любящего сердца, кормить младенца грудью, с ложечки? Но для этого надо поверить мужчине, увидеть в нем вот эту прочность, да? Но вокруг таких нет. Все твои сверстники сплошь инфантильны… либо мажоры, прожигающие жизнь, либо беспомощные нищие дебилы, которым ничего не светит и суждено всю жизнь вертеться белкой в колесе ради прожиточного минимума. Ты ищешь и находишь того, с кем начинаешь жить, и вроде бы все хорошо, но отношения почему-то обрываются на первом форс-мажоре. Кто остается? Потасканные дядьки, которым после сорока втемяшивается начать все заново…

– Это ты про себя? – осведомилась Джемма, ковырнув.

– И про себя, конечно, тоже… я, в общем-то, твой контингент. Так вот, сменить жену, но чаще просто обновить модельный ряд подружек, да, что тебя не устраивает, поскольку это только на одну весну, до выпуска очередной модели… спектр предложений же широк необычайно. Допустим, что не те все попадаются. Урвал свое и «извини, я тебя недостоин, мы с самого начала, по-моему, решили – ничего серьезного, ты самый лучший человечек в моей жизни, но…» и так далее, и так далее. Но неужели все такие поголовно?

– Ну, ты-то правильный у нас, конечно, да, – ввернула Джемма, порядком разъяренная камлаевскими попаданиями. – Живешь с женой, воспитываешь пятерых детей, которых водишь в церковь и учишь на скрипочках, – да, отбиваясь, ткнула наугад и прямиком попала Камлаеву в хребет.

Ивану стало стыдно, как иногда бывает стыдно за чужую невольную ли, вольную бестактность, за вдруг нечаянно оброненное слово, которое ранит… хотя они сейчас, конечно, в этих препирательствах друг друга стоили – Камлаев и кудрявая блондинка с брезгливо искривленным ртом, с чем-то плаксивым и изломанным, вдруг проступившим у нее в лице.

– Да, кстати, папочка, а сколько у тебя детей, хотелось бы узнать, – еще и Маша сдуру тут добавила.

Что-то действительно не то тут было с дядькой Эдисоном… Иван был в курсе, в общем-то, об этом часто говорила мать, жалея брата… дурной какой-то, гнусно оскорбительный разлад между камлаевским вот этим гарантированным блеском, способностью влюблять в себя все женское, что движется, и этим мертвым, ледяным нулем в графе «потомство».

Ивану представлялось, дядька с его почти уродливым бесстрашием не мог не наводнить весь мир своими надменно-солнечными копиями, не мог в конечном счете не хотеть такого укрепления и продления своего бытия; верно, это и любят в детях – то, что ты и после смерти миром как будто правишь.

– …Отлично, детка, но сегодня ты со мной, – он как сквозь вату слышал ровный голос Эдисона, – гнилым, блудливым, безнадежным старичком. Скажи, зачем ты наступаешь все время на одни и те же грабли? На свете ведь полно добротных, что называется, порядочных парней. С такими как за каменной стеной. Он за тебя кого угодно загрызет, он не предаст, он присягнул, что ваша с ним любовь – до гроба… ты это прочитала у него в глазах, ты это ощутила в его хватке. Но почему же ты тогда не с ним, не с настоящим? Почему тебя тянет на гниль? Я скажу почему – ты боишься. Ты встречала таких, и не раз, звавших замуж, но стоило тебе представить всю серьезность вот этого ответственного, правильного парня, но стоило тебе представить вашу будущую жизнь, счастливую, с борщами со сметаной, как тут же почему-то становилось страшно. Что он может тебе предложить? Опустошительный набег на близлежащий гипермаркет? Вместительный серенький «Логан» в кредит? Впечатляющий отдых в одной из стран «все включено», когда тебя уже сейчас тошнит от этой синьки в грандиозной ванне под окнами гостиничного номера, от тамошних обжор, рыгал и хамов, уверенных, что жизнь им удалась. Шашлык в пансионате, шезлонги и палатки в подмосковной роще и уик-энд за уик-эндом разговоры с его друзьями про литые диски и про карьерный рост в компаниях, в которых они занимают ничтожные должности, при этом важно говоря «мы продаем», «мы покупаем». Да нет, конечно, это тоже жизнь, десятки, сотни тысяч баб живут вот так и совершенно счастливы при этом, но ты-то – не они, ты слишком грациозна и кудрява, чтобы заслуживать подобной участи.

Иван не знал, что делать, смотрел то на Камлаева, который с услужливой улыбкой достал перчатки, ножницы, пинцет… то на испуганную Машу, которая не понимала, откуда в этом сильном, умном, наверняка свободном ото всякого паскудства человеке взялась жестокая способность полоснуть, раздвинуть и ковыряться в слабом женском существе, отыскивая самое больное, уязвимое.

Ну, мог бы Эдисон, в конце концов, простить, проехать, пропустить – она же, Джемма, ведь по дурости… неужто Эдисон не понимает?.. Нет, он еще не знал своего дядьку.

– Эй, хватит, папочка!

Камлаев будто бы не слышал:

– А впрочем, детка, нам с тобой давно уже не до романтики, нам надо торопиться. Ведь главное – не проявлять эмоций, да? Ты к этому стремишься? Все выводы об этой блядской жизни тобой уже сделаны. Ну хочешь расскажу, как это было? Мать – врач в районной поликлинике или учительница в школе – растила и воспитывала детку в одиночку… отца-раз-ведчика послали со сверхсекретной миссией в Бруней, откуда он вернулся через десять лет прибитым жизнью второсортным музыкантишкой или спивающимся худруком полулюбительского драмтеатра… короче, встреча положительных эмоций не доставила. Мать говорила, чтобы ты не повторяла ее ошибок молодости, да, но тут вдруг появился он, полуседой, красивый несмазливой мощной красотой, усталый, ироничный, на гонорары от своих концертов содержащий двух домработниц, загородный дом… короче, полный антипод бесцветного, бездарного отца… и все было отлично, кайф, полет, вот это ощущение того, что стала движителем жизни большого, много совершившего мужчины, ведь он тебе об этом говорил… и что хотел бы положить тебя к себе в карман, чтобы повсюду носить тебя с собой и чувствовать как собственное бьющееся сердце, ведь ты тогда еще не знала, а скольких он уже провел по этой трассе…

– Послушай, может, хватит? – не выдержала Маша и царапнула Ивана со значением «ну сделай что-нибудь!».

А Джемма улыбалась застывшей презрительной улыбкой, с жалким усилием показать, что Эдисонова риторика – убогая пародия на настоящую ее и ослепительную жизнь.

– …Вот тут ты, детка, все и поняла. Не буду обижать тебя и говорить, что твоя личность – всего лишь производное от дюжины статеек в «Vanity Fairs» и книг-воспоминаний богатых разведенок, но все твои истории с мужчинами, вне всякого сомнения, заданы форматом «я стою дорогого, и я это получу». Чтоб вырулить по жизни, нужно поработать. Ты не вульгарна – красный лифчик не просвечивает сквозь прозрачную блузку… ты вообще прошла и выездку в балетной школе, и выучку в английской, тебя не стыдно показать друзьям, ты как бы никого себе не ищешь, не охотишься, ты научилась взбрыкивать, дичиться незнакомых дядь и неподдельно, слезно оскорбляться, когда тебе суют подарки чуть дороже сто одной бордовой розы. Возможно, кто-то скажет: а что в этом такого, да? Ведь женщине естественно искать себе мужчину во всех смыслах. Но слушай, это не противно иногда? Все время исполнять и не фальшивить? Застегивать лифчик как бронежилет? Все время считать по ходам, все время фиксировать все… что вон у Вани на руке швейцарские часы ценой в пять тысяч баксов… ну, ничего себе юродивенький, да… папашка где-то, видимо, наворовал не слабо. Не понимаю, как же ты, такая зоркая и хищная, с такой выучкой, и до сих пор одна? Что, недостаток прилежания в койке сказывается? Не хочешь рот без чувства к делу подключать? Нельзя обходиться одними губами, не подключая языка и слизистой…

– Заткнись! Слышишь, ты?! – Ивану врезав больно локтем в бок и отпихнув как бесполезного, бессильного, шипяще выкрикнула Маша. – Отстань от нее!

– Спасибо тебе, детка, – Камлаев улыбнулся с поганой невозмутимостью, – за то, что ты запечатлела в памяти Ивана свой светлый образ. Теперь, когда чувак захочет подрочить, он будет вспоминать тебя.

– Козел! – Над головой у Ивана что-то просвистело темной молнией, Камлаев с изумленной улыбкой по-боксерски увернулся от Машиной тяжелой сумки, и с полыхающим до кончиков волос лицом, замкнувшись наглухо в себе, дрожа от гневного озноба, она рванула прочь, чтобы исчезнуть из его, Ивана, жизни навсегда.

Из-за чего? так дешево, так глупо, так унизительно-похабно… ему, Ивану, чуть не вечность понадобилась, чтобы сладить с бессильной разреженностью своего состава; Камлаев дал ему хорошего шлепка, сковал объятием, не давая драться, долбя в висок:

– Ну, все, чувак, за ней! Не упусти, сейчас ты можешь все, схватить за руку, руки распустить, я – злой, козел, мудила, ты – добрый и прекрасный. Ну, девка, ну, чума! То, то! То, что тебе и надо! За ней давай! Иначе прокляну!

Иван метнулся следом, позабыв про дядьку и про Джемму, которая, ни на кого не глядя, остервенело рылась в сумочке, как будто что-то потеряв, перебирая будто элементы своей рассыпавшейся жизни…

Не может быть, чтоб это так просто закончилось – ее глаза, которые впервые остановились выжидательно и с дружелюбным любопытством на твоем лице, то, как она шла рядом и тугие волны прокатывались у нее под кожей, и то, как только что произносила твое имя, словно впервые нарекая, безымянного… настиг ее уже на перекрестке, у метро, и сцапал за руку, издалека и свысока мгновенной вспышкой поразившись, как это запросто ему далось, без дрожи, без преодоления.

– Стой, Маша, стой.

Она на дление кратчайшее, не вырываясь, замерла, окостенев плечами в упрямом неприятии, и повернулась с опрокинутым скорее гневом, чем страданием лицом, с глазами, ставшими еще огромнее, и против воли отпустила на свободу кривоватую улыбку.

– Где Джемма?

– Там.

– Что значит «там»? Как она может оставаться с этим… вот урод!

– Не знаю. Может, он… ну, это… извинился…

– Что-о? Да он теперь отсюда на карачках должен… Ты знал, что он такой?

– Ты погоди, я это… ну… я не хочу, чтоб все закончилось вот так.

– Да? А что же ты стоял ни «бэ» ни «мэ»? Ты мужик или где? В твоем присутствии оскорбляют девушку, а ты стоишь, как этот… Нельзя молчать, ты понял? Все время надо отвечать, если ты хочешь, чтоб тебя уважали. Неважно кто он там… твой дядя…

– Я не хочу оправдывать его, но знаешь, мы же все срываемся. Ему непросто.

– Ах, это вот ему непросто, да? Что-то я не заметила. Блин! Ну почему всегда вот так? Сначала почти влюбишься, и тут из человека вылезает обязательно такая вдруг свинья.

– Чего? В кого?

– Чего – в кого. Вот в дядьку твоего. Да нет, ну влюбишься не в смысле прямо влюбишься, а как в человека.

– Он не со зла, поверь, он не плохой. Он просто запутался.

– Чего запутался-то, где? Что, кризис творческий?

– Ну, может быть, и это тоже. Тут много что… зачем нам это ворошить? Давай забудем, в общем. Я это… что хотел сказать. Я за тобой пошел не для того, чтоб извиниться. Я просто не хочу, чтоб ты уходила… сейчас… и чтобы ты вообще ушла, я не хочу.

– А если бы ушла сейчас, чего бы ты делал тогда?

– Ну, вытряс бы из Джеммы твой телефон и адрес.

– Ой, прям бы вытряс.

– Ну, я не знаю… вытряс, выклянчил.

– Ну, у тебя и морда! – Глаза у Маши полыхнули бесовским весельем: она Ивана поедала и не могла никак сожрать вот почему-то целиком.

– В смысле «морда»?

– Ну вот чего ты улыбаешься вот так?

– А ты чего вот так вот улыбаешься?

– А что, нельзя?

– Вообще-то можно.

– Ну и все! – И вдруг отвернулась разглядывать черное небо над крышами, шагнула в сторону, как будто потерявшись, придумывая, как бы распрощаться… Иван испугался на миг… невесть откуда взявшаяся тяга удерживала, сплющивала их, как будто лишь друг дружкой можно было закрыть, заткнуть пробитую дыру… как будто сам ты по себе не весишь ничего и загибаешься от этой бестелесной, потусторонней легкости существования поодиночке и зазря.