Текст книги "Pioner Talks. 30 разговоров сегодня о том, что ждет нас завтра"

Людмила Улицкая. Об избыточности государства, о разрушенной памяти и о том, зачем подросткам нужно углубляться в историю своей семьи

Писатель, общественный деятель, член попечительского совета благотворительного фонда помощи хосписам «Вера», лауреат национальных литературных премий «Русский Букер», «Большая книга» и других.

Автор романов «Медея и ее дети», «Казус Кукоцкого», «Искренне ваш Шурик», «Даниэль Штайн, переводчик», «Зеленый шатер», «Лестница Якова», а также сборников рассказов, эссе и книг для детей

Про учебу на биофаке МГУ.

Это были пять прекраснейших лет моей жизни. Мне ужасно нравилась учеба в университете. Кроме того, было еще одно обстоятельство. В какой-то момент генетику как науку запретили. Вместо этого нам предложили лысенковскую теорию – неплохую, кстати говоря, в ней было какое-то небольшое зерно. Генетиков частично посадили, некоторые перешли в другие области биологии. Генетику вместе с кибернетикой назвали «буржуазной лженаукой». Я поступила в университет в 1962 году. В 1964 году уже начало функционировать распределение по специальности. Шел первый год, когда заработала обновленная кафедра генетики. Когда пришли нас учить – была большая «дыра», практически с довоенного времени, а с 1947 года особенно, но началось еще до войны. Пришли нас учить этой замечательной науке лучшие из лучших, люди высочайшего класса, академики, мирового уровня ученые: Николай Шапиро, Иосиф Рапопорт, Владимир Эфроимсон. Курс Эфроимсона «Генетика человека» был потрясающим, кажется, в 1988 году в «Новом мире» опубликовали его статью, а потом и книжку «Генетика гениальности». Кроме всего прочего, он – человек, близкий к святости, по-моему. С такой биографией, которую частично вы можете пронаблюдать в моей книге про Кукоцкого. Если бы сегодня я выбирала себе заново профессию, я бы поступила туда же. Может, я не пошла бы на биофак, потому что сегодня, кажется, уже есть места, где эта профессия лучше подается. Генетика сегодня – молекулярная биология, и в ней присутствует гораздо больше элементов точной науки. За последние 100–150 лет биология превратилась из науки описательной в точную. Я проработала два года в Институте общей генетики, получила хорошее распределение. Потом нашу лабораторию, где было пять человек, закрыли за «самиздат», потому что мы там читали что-то не то. Очень благородно со стороны академика Дубинина, потому что другая версия – «от трех до пяти за хранение и распространение» запрещенной литературы по статье УК. Но списка запрещенной литературы не было, наверное, он где-то лежал в «соответствующих организациях». Вообще, тема «самиздата» неисчерпаемая, тема чтения в те годы была тоже неисчерпаемая и уникальная, потому что я совершенно уверена, что нигде в мире и никогда не было такого поколения, которое так читало. Читало трудные книги, потея и морща лоб, потому что это был единственный источник информации. Сейчас информации – хоть залейся, а тогда все было безумно важно и интересно. И я думаю, что такое чтение закончилось в перестройку. Потому что тогда хлынул поток книг, всех этих оруэллов, которых мы добывали с трудом и размножали на машинках. А когда все напечатали, оказалось, что они уже мало кому интересны. Даже Солженицын с его «Архипелагом ГУЛАГ», который мы по листочкам передавали друг другу, лежал в переходах метро на столах и никому не был нужен. Кстати, это очень большая проблема нашей страны и нашего чтения. Потому что, если бы эту книжку Россия прочитала так же внимательно, как ее прочитал Запад, то мы бы жили в другой стране. Возвращаюсь к биологии. С ней я к большому моему горю рассталась в 1970 году. И до сих пор мое любимое чтение – книжки из серии «научпоп». Последняя, которая произвела на меня самое сильное впечатление, – «Кривое зеркало жизни. Главные мифы о раке, и что современная наука думает о них» Марии Кондратовой. Там все объясняется с точки зрения сегодняшней науки. Я приведу вам одну цифру, вы все поймете: в 1953 году было совершено эпохальное открытие – код ДНК. Тогда поняли, каким «алфавитом» «написана жизнь». А я училась в шестидесятые. Теперь объемы знаний не удваиваются и не удесятеряются – они «утысячеряются» каждый год. Конечно, сейчас нельзя быть «вообще» генетиком. Сегодня ты генетик в таком вот разделе – маленьком. Проблема современного мира в том, что почти не может быть широких специалистов. Объемы знаний такие, что только гений может быть широким специалистом. Поэтому все профессионалы сегодня довольно узкие.

Про животных.

С домашними животными у меня отношения «двоюродные» – очень люблю двух кошек моей подруги. Животных в доме я никогда не держала – ни кошек, ни собак, – потому что у меня аллергия на шерсть. Я очень люблю двух собак моей подруги Иры Щипачевой. У них довольно забавная история, потому что моя подруга – правнучка Ильи Эренбурга, а это была дико «собачья» семья. Эренбург держал собак, его дочка Ирина Ильинична, с которой я дружила, держала собак, и до сих пор у Иры две собаки, а у ее дочки – одна, а у второй ее дочки – две крысы. Так что я наблюдаю за этим издали, потому что имею полное медицинское право не лезть к животным. Так что отношения у меня с животными такие – я люблю их «теоретически».

Моя любимая семейная история про животных произошла, когда моему младшему сыну было пять лет. Зверья в доме не водилось никогда, а дети очень просили. Очень. Говорю: «Ребята, я буду болеть, у меня от шерсти кашель, я чихаю, у меня распухают руки». Они поняли, что живности в доме не будет. И вот в один прекрасный день мой пятилетний сын Петя приходит с прогулки – а тогда дети еще гуляли во дворах – и говорит: «Мама, а можно, у нас будет животное совершенно без шерсти?» Я говорю: «Давай!» И он вытаскивает из кармана куртки… дождевого червяка. Я сказала: «Да, это годится». У меня был единственный горшок с кактусом, мы этого червя туда запустили, и он быстро-быстро зарылся в землю. И с этого момента кактус начал расти как сумасшедший. Все случилось осенью. К весне кактус вырос в два раза. И тут я нечаянно разбила горшок. И из него выполз этот огромный дождевой червяк! Видимо, вдвоем им было хорошо – и кактусу, и червяку. После этого Петя взял нашего «питомца» и отнес его обратно во двор, чтобы он помогал расти нашим замечательным, еще оставшимся у дома, деревьям. Но эта история у меня не написана, я ее просто очень хорошо помню. А мой рассказ про ленд-лизовскую собачку Аву, который вошел в сборник «О теле души», – это семейная история. Америке ленд-лиз[16]16
  Государственная программа, по которой Соединенные Штаты Америки поставляли своим союзникам во Второй мировой войне боевые припасы, технику, продовольствие, медицинское оборудование и лекарства, стратегическое сырье, включая нефтепродукты.


[Закрыть] стоил 17 миллиардов, тогда, наверное, 17 миллионов, долларов. И вот среди вооружения, машин, самолетов, была еще посылка с детскими игрушками. И моя мама каким-то образом получила такую игрушку. В 1944 году – я родилась в 1943-м – мне эту игрушку подарили. Получается, эта игрушка жила со мной всю жизнь. После меня с ней играли мои младшие братья, потом – мои собственные дети. Теперь ко мне приходят внуки, но они уже выросли и с собачками не играют. Ава лежит у меня дома на почетном месте, в большом горшке с детскими игрушками. Так что история почти документальная.

О внутрисемейном процессе передачи памяти.

У меня в спальне вся стена в фотографиях моих бабушек и дедушек, даже сохранились снимки двух прадедушек. Фото моего деда Якова представлено в двух вариантах: одна фотография, где он в военной форме, поскольку он участвовал в Первой мировой войне, и вторая – всем известный формат, профиль и фас. Это тюремная фотография. Так что я детям постоянно и с очень большой охотой рассказываю про своих стариков. Тем более что среди тех людей, кто позади меня, было 2–3 замечательных человека. И даже мой роман «Лестница Якова» написан с этой «мотивацией» – я не хочу, чтобы память умирала. Когда-то, году в 1969-м, я, еще биолог, попала в Среднюю Азию, это была экспедиционная поездка. В какой-то деревне, в ауле, разговорилась с местным стариком, школьным учителем, полагаю, он был из семьи муллы или что-то в этом духе. Он мне говорит: «Что вы за люди, русские? Вы даже имен своих дедов не знаете. Вот у нас, если человек не знает семи поколений позади себя, то это просто безродный бродяга». Тогда его слова произвели на меня огромное впечатление. Азиатские люди не пережили того, что пережила центральная Россия – этих массовых посадок, когда нельзя было говорить о дедушке-бабушке, их, считай, просто не было. И память об этих людях стала всплывать после 1990-х годов. И поэтому «разрушенная память» делает нас отчасти инвалидами.

«Пишите семейную историю!»

Бесконечное количество людей присылают мне свои книги, воспоминания, стихи. Я всегда и всем говорю: «Пишите, пишите!» Потому что писать – это большая благодать, в особенности – писать семейную историю. Как бывший генетик, я должна вам сказать, что половина меня – мама, половина – папа. Бабушки и дедушки в определенном количестве тоже присутствуют. Каждый из людей – текст. Сегодня он практически расшифрован, каждого из нас можно записать в виде последовательности генов и даже нуклеотидов. А ощущение «Это у меня – от папы, это – от мамы, а вот это – от дедушки» мне чрезвычайно важно, интересно и приятно. И я думаю, что мои дети это достаточно хорошо ощущают. И всем того желаю: безумно важно знать, откуда мы. Сегодняшний настойчивый патриотизм, переведенный в частную зону, в область твоей личной жизни, твоей семьи, дома, дерева, которое возле твоего дома, твоей школьной учительницы, твоего двора, – я считаю, это и есть любовь к родине. Когда физически ощущаешь, что ты весь «построен» из атомов и молекул того места, где ты живешь. Ты из этой земли произрастаешь! Мы едим этот огурец, который вырос на этой земле, и он в нас живет. Так что с памятью у меня такие отношения, я бы даже сказала, что углубляющиеся с годами, потому что эта тема меня совершенно не перестает занимать и волновать, я с этим постоянно не то что работаю – живу.

Про работу общества «Мемориал»

Общество «Мемориал» уже 20 лет проводит конкурс школьных сочинений по истории. Каждый год нам присылают около двух тысяч сочинений, обычно старшеклассники. Часто у них бывают руководители – преподаватели истории или других дисциплин в школе. И как правило, эти сочинения по истории связаны с тем местом, где авторы живут. Со всего бывшего Союза присылают тексты. Каждый год мы издаем внушительной толщины том избранных сочинений, потрясающее чтение. У нас есть один участник, его мать тоже писала сочинение на этот конкурс. Понимаете, уже поколение сменилось. Поскольку последние три года я – председатель жюри, то читаю много работ. Каждый раз, когда происходит заседание, обычно где-то в театре, приходят люди, стоят с красными знаменами, выкрикивают ругательства, иногда поливают зеленкой или еще чем. Так вот, эта история со школьными сочинениями сегодня безумно важна. Происходит то, что в древности называлось «инициация». Когда человек ставит перед собой вопросы: «Кто я? Откуда я? А что у меня позади?» – и начинает работать, причем среди всего написанного – абсолютно профессиональные исторические работы, их можно отдавать в авторитетные журналы! Дети работают в архивах, опрашивают своих бабушек и дедушек, восстанавливают историю, разыскивают письма где-то на чердаке. Это невероятные истории! Все письма – интересные. И когда нам, участникам этого проекта, предъявляют обвинения в том, что мы «искажаем историю» или пытаемся «отнять победу», это, конечно, выглядит ужасно глупо. Потому что так мы начинаем понимать, какой ценой заплачено за нашу сегодняшнюю очень хорошую жизнь. Сегодня Россия живет лучше, чем когда бы то ни было. За это высказывание меня тоже ругают. Молодое поколение не знает этого ощущения, «преодоления ‘‘железного занавеса’’, мы его преодолели. И поэтому наша память расширилась еще и за счет людей, которые там живут. Огромное количество людей эмигрировало: огромное количество семей, часть которых жила в России, а часть – во Франции или в Америке. Сейчас начинается объединение людей, которые были разобщены на два-три поколения, узнавание формы уха, формы носа – это физическое и психологическое сходство, все это дико интересно. По-видимому, мы все будем продолжать эту работу со школьными сочинениями, несмотря на огромное противодействие, которое встречаем. Причем я даже не могу понять его природу. Когда 15-16-летний человек «раскапывает» свою историю – он ведь таким образом оказывается в нее включен. Иным способом очень сложно включиться, а тогда она делается его историей. Когда дедушка оставляет бабушку и едет в Магнитогорск строить там что-то – это реальная история, и бабушка с дедушкой познакомились на целине, и рассказы о целине от сегодняшних ребят дико интересны.

О языке нового века.

Буквально неделю назад я получила на рецензию две работы и отказалась их рецензировать. Потому что один текст показался мне очень слабым, а второй – очень сложным. Оказалось, что сегодняшнюю жизнь 18-летнего человека я плохо понимаю. Мы все – и мы, и они – сейчас находимся на таком цивилизационном рубеже, когда меняется психология, привычки, все установки. Нет вещей, которые сегодня не переживали бы колоссального понятийного кризиса. Прежде чем говорить о чем бы то ни было серьезном, мы с вами должны определить – что мы понимаем под этим. Что мы понимаем под словом «семья», «любовь», «творчество». Слова надо заново определять. Поэтому эти совсем новые авторы мне не всегда бывают понятны. Мне не всегда бывает понятен их язык, потому что он тоже очень сильно меняется. Я совершенно не настаиваю на том, чтобы нам вернуться к языку Пушкина – это невозможно. Но себя я чувствую человеком XX века. Сегодняшняя молодежь говорит и пишет другим языком. Поэтому то, что редактор десять лет тому назад исправил бы как невозможное, сегодня оказывается уже возможным, что нельзя не учитывать. Поэтому я очень осторожно отношусь к своему собственному мнению. Скажем, в этом смысле мне стихи понятнее, потому что у них есть та степень языковой условности, которой нет у прозы. Проза должна быть понятнее. Поэзия позволяет передавать какие-то более сложные, более интуитивно чувственные вещи. Поэтому, как ни смешно, сегодняшняя поэзия мне ближе сегодняшней прозы.

Об общественных изменениях сегодня.

С одной стороны, меня очень радуют некоторые процессы, которые я наблюдаю. В России с незапамятных времен не было такого волонтерского и благотворительного движения, как сейчас. Последние 10 лет среди моих подруг нет никого, кто не ходил бы куда-то в больницу, не давал бы деньги на благотворительные нужды и лично не участвовал бы в этом общественном процессе. И это произошло за последние десять лет, раньше такого не было. Это то, что хорошо. А плохо – мои отношения с властью, не с данной конкретной властью, а вообще. Государство – это служебный механизм для общества. Для этого оно придумано, простите, Платоном. Потому что государство – механизм управления, который нужен для управления нашими налогами, распределения их по нуждам, это его прямая обязанность. Смысл государства как инструмента – обслуживать общество. Нельзя обслуживать общество, если ты не хочешь его слышать. Поэтому у нас власть считает, что оппозиционеры – это плохо. Оппозиционеры – это очень хорошо! Потому что они показывают государству, где недоработано. Власть должна благодарить оппозицию за то, что она показывает ее недоработки, показывает, куда направить внимание, деньги, ресурсы. В этом и есть моя установка и мое неприятие власти, которая постоянно хочет обслуживать себя, а не общество. И это разрастание государства, его превращение в почти раковую опухоль: количество бюрократии, которое сейчас в мире образовалось, несоизмеримо больше количества людей, которые производят продукт. И мне кажется вся эта ситуация каким-то порочным обстоятельством сегодняшней жизни, не только в России, а всюду! В этом, по-видимому, лежит корень некоторого «недопонимания» власти. Я не борюсь с властью, кто я такая, чтобы с ней бороться? Но, если бы у меня спросили, я бы сказала, где надо доработать. Причем я говорю совершенно не про то, что ее надо менять. Будет следующая, точно такая же. У нас такая российская традиция, когда власть и государство оказываются избыточными. С моей точки зрения, его должно быть поменьше. Общество в состоянии решать многие задачи самостоятельно. Волонтерские и благотворительные движения, о которых я говорила, это то, что реально решает задачи, которые могло бы решать государство.

Про отношение к высоким постам.

Однажды моя подруга сказала: «Люсь, а если бы тебя назначили министром образования, ты бы согласилась?» Я засмеялась и сказала: «Нет, не согласилась бы, потому что ты позвонишь мне и попросишь устроить свою дочку в какую-нибудь школу, и я это сделаю. Такие люди не должны быть начальниками».

О литературных планах.

Всякий раз, когда я заканчиваю роман, говорю себе: «Все, больше – никогда!» Потому что это адское состояние. Я не быстро работаю. Вроде нормально живешь: пошел в магазин, сварил суп, поговорил по телефону, дети пришли. А на самом деле все время идет параллельная работа на втором плане, которая не имеет отношения к реальной жизни. Это роман «варится», дико утомительно. Ты просыпаешься – он с тобой, засыпаешь – он с тобой. Поэтому постараюсь больше не ввязываться в такой «марафон». Но оказалось, что не работать я не умею: написала цикл небольших рассказов, две пьесы. Они обе не опубликованы и не поставлены. Одна пьеса про молодую женщину, которая живет в инвалидном кресле, а потом встает. История для меня важная, потому что в какой-то момент героиня понимает, что ее отец – из-за которого она когда-то и попала в аварию – привозит из Средней Азии мигрантов работать за копейки. И все его богатство основано на том, что он дико эксплуатирует этих людей, рабов. Такая вот пьеса, почему-то никто ее не берет. А вторую пьесу недавно закончила, она про русский космизм, там много философских разговоров между героями – Циолковским, Федоровым, Толстым, который с Федоровым общается. И у нее совершенно неожиданный финал. Пока писала эту пьесу, необыкновенно повысила свой культурный уровень. Русский космизм я теперь знаю, конечно, не как специалист, но все же. Это очень интересное явление, как я для себя его определяю как «придурковатая гениальность». Русские космисты имели огромное влияние на культуру и науку, о котором мы сегодня и не догадываемся. Королев, знаменитый конструктор, прошел через космизм, и, например, художник Филонов. Предложила эту пьесу двум режиссерам, оба в приятелях. Один точно не прочел, а второй мне сказал: «Слушай, в этой пьесе нет двух абсолютно необходимых вещей – любовной линии и никто не побеждает. Наш зритель не привык к таким пьесам, есть некоторый драматургический канон, ты его нарушаешь. Так что подумай». Ну, я подумала. Немного про любовную линию, наверное, можно…

Про ожидание счастья после войны и советское время.

Я достаточно хорошо помню это послевоенное время. Я не голодала. Но бедность была тотальной и всеобщей. До сих пор не могу выбросить продукты с тарелки, доедаю до конца. Надо есть поменьше, но выбросить продукты невозможно. Сегодня везде море объедков. Я все время испытываю дикую неловкость от этого, так нельзя! Я всю жизнь ходила в обносках, которые отдавали, перешивали несколько раз. Но при этом настроение у всех было такое: «Мы победили, завтра будет счастье!», 1945 год. До смерти Сталина еще восемь лет. В 1947 году прошли большие репрессии. Люди, вернувшиеся из плена, все отправлялись в лагеря. Люди, эшелонами возвращавшиеся на родину, – после революции во Франции было много русских, они прожили жизнь в эмиграции, любя Россию и храня о ней память, – немного успели здесь пожить, большинство сразу отправилось в Воркуту. Я помню таких людей, знаю их потомков. И это ощущение, что завтра, после войны, «начнется счастье», оказалось обманчиво. Но тем не менее его все ждали. Настроение у нас было духоподъемное. Сейчас, когда все живут достаточно обеспеченно, выбросить еду – в порядке вещей, это никого не волнует, выбросили и выбросили, а между тем настроение очень плохое. Потому что люди ожидают от завтра не счастья, а чего-то тревожного, катастрофического. Уже где-то идет война, и поблизости, и вокруг.

Я не отношусь к тем людям, которые считают, что в советское время жилось лучше. У них есть своя аргументация. Думаю, что их надо выслушать и подумать – что же именно им так нравилось. Мне не нравилось. Но это время моей молодости. 1960-70-е годы, 1980-е в меньшей степени – это были годы, когда мы выработали потрясающие отношения между людьми. Потому что ничего не было – не хватало «трех рублей до зарплаты», колбасы, нужны ботинки ребенку, билеты куда-то. И за счет того, что все было так сложно, у нас сложились потрясающие отношения, которые до сих пор сохраняются. Мы выработали фантастический социум, личный, то, что мы называем «московские кухни», – это Окуджава и то, чем мы делились. Уровень доверия, взаимопомощи и взаимозависимости был очень большой. Поэтому я не могу скучать, это все у меня осталось. К сожалению, очень многие люди того времени ушли. Я не знаю, есть ли такие отношения между людьми сегодня. Сейчас я вижу другое: стоит группа молодежи на «пятачке», мы с подругой идем, она меня пихает: «Смотри, они общаются». У каждого из молодых людей в руках телефон, и «общаются» они между собой, друг другу пишут. Конечно, это обезличенное общение, друзья из «Фейсбука», люди, которые сходятся по компьютеру. Это настолько другое, что я плохо воспринимаю. Но тут проблема рубежа, о котором говорила: я осталась в XX веке, а XXI век несется с такой скоростью, что я не успеваю за ним. Мой пятилетний внук какие-то вещи на компьютере делает лучше меня. Я этим очень недовольна.

Про выбор книг.

Знаете, у меня на этот счет существует экологическая теория. Люди сейчас немного «сдвинулись» на экологии. Поэтому, покупая продукты, смотрят калорийность, добавки и прочее. Целый лист того, что присутствовать не должно и что должно быть. Если с таким же вниманием люди относились бы к книгам, к тому, что они кладут себе в голову, то мир был бы чуточку лучше. В молодые годы я дочитывала книжку от начала и до конца, сейчас перестала это делать, потому что если понимаю, что мне «не очень», то уже не даю автору шансов исправиться к концу, закрываю и откладываю. Потому что есть особые «драгоценности». Я недавно перечитала всем известную вещь – «Смерть Ивана Ильича» Толстого. Не первый раз ее читала – и это потрясающе. Сколько я в прошлом прочтении не увидела! Есть такие «безразмерные» вещи. И лучше еще раз перечитать «Капитанскую дочку», чем делать какие-то сомнительные пробы. В мире по данным статистики читают книжки 7 % людей. Из этих 7 % людей – это уже мое построение – правильные книжки читают тоже 7 % людей. Поэтому я страшно радуюсь, когда я вижу моих читателей. И должна вам сказать, что мы с вами – это те самые 7 % от 7 %, которые думают о том, что они «кладут» себе в голову.

Самая переоцененная книга.

Очень сложный вопрос, надо хорошо подумать. Думаю, это «Мастер и Маргарита». Не потому, что я не люблю этот роман, он замечательный, прекрасно сделан. Но, как мне кажется, слишком переоценен в мире.

Самая недооцененная книга.

Сейчас, сейчас… Не Платонов, кто-то из 1930-х годов… Борис Лапин! Дело даже не в прозе, которую он писал, и не в поэзии. А, скорее, в его потрясающей личности. Он погиб на фронте, но мыслил, как сегодняшний человек. Я даже не понимаю, как так могло получиться…