Текст книги "Pioner Talks. 30 разговоров сегодня о том, что ждет нас завтра"

Для меня этот роман оказался про новую этику, которая совершенно не построена. Человек оказывается почти на равных с животными, которые неожиданно обрели речь (причем у всех она в очень различной стадии развития). Но коммуникация и отношения меняется полностью…

И среди прочего мы все время возвращались к вопросам этики и к тому, что момент, платить ли собаке пенсионные отчисления, оказывается в такой ситуации сугубо этическим, ведь юридически она по-прежнему собака. Еще там есть закон Джесси. Закон Джесси – это результат дикого медийного срача, когда очень пожилой человек усыпил свою совершенно здоровую колли Джесси, потому что больше не мог за ней ухаживать. И поскольку Джесси была говорящей и все происходило в новой реальности, произошла дикая буча – можно ли теперь, в новых обстоятельствах, позволять совершать такие вещи, которые в старых обстоятельствах вызывали бы некоторые вопросы, но не такого масштаба. Был принят закон Джесси, который должен был устанавливать ментальное состояние животного. И вот эти два юриста, с которыми я консультировалась, долго обсуждали вымышленный закон Джесси – это, конечно, было совершенно потрясающе. Но выяснялось довольно быстро, что пока юридическая база будет, может быть, десятилетиями догонять реальность, все будет сводиться к вопросам этики.

При этом постепенно выясняется, что звери совершенно не рвутся быть опекаемыми. И весь сюжет романа построен на том, что с какого-то момента животные начинают совершенно внятно говорить простую вещь: «Отдайте нам нашу долю ресурсов, и мы разберемся сами». И тут становится ясно, что люди совершенно не готовы к такому повороту. Люди готовы на эмпатию, они согласны давать кошечке, собачке, слону еду, а вот логику «поделитесь ресурсами, а мы разберемся сами», очень для Израиля болезненную, страна, конечно, обеспечивать не готова, поэтому заканчивается все довольно плохо.

А как там с контрацепцией, с возрастом согласия?

Юридически очень сложно. Понятно, что люди просто не задаются этим вопросом применительно к животным, например, про возраст согласия, им невозможно задаться. Я думала про это, конечно, но я просто закрыла на это глаза, как люди закрывают. Люди остались в ситуации, когда они решают эти вопросы для себя примерно как до асона и в эту область касательно животных не лезут. Но там начинает происходить довольно поразительная вещь – беременности у женщин становятся очень короткими и очень многоплодными, они буквально рожают детей как котят, по нескольку, и поначалу это очень страшно, потому что они рождаются крошечными, с виду недоношенными, но за две недели достигают размера нормального здоровенького двухнедельного младенца, и все хорошо.

В книге есть глава, как все переживается и как все остальное происходит. То есть там я делала это, чтобы был еще один механизм движения общения с животными уже совершенно физиологический, от которой нельзя отмахнуться, который переживается на телесном уровне. Я задавалась вопросом, как устроено влечение, поскольку там, где есть коммуникация, эти эпизоды неизменно будут возникать. И у меня среди животных есть персонаж, с которого начинает возникать одна из важнейших линий в романе, линия, вокруг которой строится основная сюжетная часть – резистанс. Это животные, которые начинают впрямую говорить: «Не надо нас опекать, нам надо дать ресурс, мы разберемся». Развернуться и уйти из лагерей сами они не могут, им нужны медикаменты и пища. Люди их фактически держат в заложниках этой добротой. И в одном из лагерей начинается что-то вроде полутеррористических вылазок, что-то между рейдами на склады и акционизмом. И во главе этого всего стоит группа – кошачьи. Это не коты, коты вообще занимают очень сложную позицию, с ними сложнее всех, а именно кошачьи. Кошачьим совсем трудно, им нужна помощь людей. И находится человек в одном из лагерей (такой израильский левый-левый), который им помогает, объясняя это своей идейностью. Он помогает угнетаемому меньшинству обрести независимость, но он, конечно, отдает себе отчет, что испытывает влечение, и это не то чтобы эротическое влечение, это какое-то влечение к главе этого заговора – рысе Марине. Она является здесь главным персонажем, без нее понять, про что вся эта история, – невозможно.

Как вы пишете? Вы можете рассказать, как все это начинается, как «раскручивается» процесс?

У всех начинается по-разному, но у многих это можно классифицировать тремя способами. Кто-то «танцует» от героя. То есть ему приходит в голову персонаж, и он вокруг этого персонажа начинает выстраивать сеттинг[11]11
  От англ. setting («помещение, установка, обстановка») – среда, в которой происходит действие; место, время и условия действия.


[Закрыть], где этот персонаж обитает, и нарратив – что с этим персонажем происходит. Кто-то «пляшет» от нарратива – я хочу рассказать историю, в которой происходит вот это. А дальше начинает думать, через каких персонажей рассказать и в каких обстоятельствах. А кто-то начинает двигаться от обстоятельств: я придумал мир и, чтобы его проявить, мне нужны персонажи и решение.

Я уверена, что это можно объяснить лучше и что есть больше вариантов, но пока так. У меня это каждый раз происходит по-разному, но некоторое время назад я поняла, что я человек, который, скорее всего, думает сеттингами. В стихах это вообще иначе, но вот в прозе – сеттингами. Исключением был только «Мартин не плачет», где все началось со слона. Здесь тоже, здесь весь роман, вся история, в которую я «вляпалась» на четыре года, началась с элементарного соображения. В какой-то момент я поняла, что, если животные заговорят, нам кирдык. Все остальное было сознательными, просчитанными конструкциями вокруг этой фразы.

Я пишу прозу очень системно, у меня есть матрицы, у меня есть арки развития персонажей, у меня есть таймлайны[12]12
  Визуальное представление каких-либо событий, явлений, лиц или предметов в хронологическом порядке; временная шкала.


[Закрыть] развития обстоятельств, линии, рассказывающие, как отслеживается какой-нибудь феномен внутри мира и как он должен получать развитие, должно быть начало, должен быть конец, очень много всего. Все это было для того, чтобы самой себе прояснить, что я имею в виду, когда я говорю, что, если животные заговорят, нам крышка.

Когда писать не хочется, ты силой дисциплины себя заставляешь это делать. Как, по-вашему, это отражается на творчестве? Полагаю, должно плохо получаться…

В идеале мне бы, конечно, хотелось, чтобы, когда я делаю текст, он «вел» себя сам. Но я знаю: если буду этого ждать, то никогда ничего не напишу. Мне нужна дисциплина.

Можно ли сказать, что ваш роман – о людях?

Да, это очень сложно для меня, потому что для этого надо быть очень в стороне от этого романа. Но я твердо знаю, что это не аллегория, вот это очень важно. Животные здесь не аллегорические существа, они не заменяют людей. Напротив, они животные, а люди – люди, все натяжение книги держится на этом.

Недавно Илья Данишевский спросил меня, в какой области лежит мое эго, и я поняла, что хочу быть хорошим человеком больше, лучше бы я хотела быть великим писателем, это попроще. Так вот для меня эта книга про то, что быть хорошим – чудовищно сложно. И что люди иногда пытаются (им кажется, что они пытаются) сделать для этого очень много, например, в ситуации крайне тяжелого выживания взять под контроль еще столько же, еще столько же, хотя можно было отвернуться. И всегда выясняется, что этого мало. Что бы ты ни пытался делать, чтобы почувствовать себя хорошим, ты будешь знать одну вещь – этого мало. Этот роман только про это. Все остальное – это говорящие звери.

Ваш роман так интересно написан, что в нем приятно иногда запутаться…

Я старалась! Да, это такой разрушенный, буквально расчлененный мир, который я создавала, «строила». При этом у меня были огромные матрицы, что с кем происходит, там каждая линия прослеживается от начала до конца с карандашом – нет ни одного незаконченного сюжета, ни одного героя с незавершенной историей.

Мария Парр. О детстве без смартфонов и о том, какой исцеляющей силой может обладать печатное слово

Норвежская детская писательница, автор бестселлеров «Вафельное сердце», «Тоня Глиммердал» и «Вратарь и море»

Про место жительства.

Наверное, надо начать с того, что я родилась и выросла фактически в деревне на западном побережье Норвегии, у самого моря. Сюда же несколько лет назад мы вместе с семьей вернулись обратно[13]13
  Мария Парр родилась в небольшой деревне Фиске, а затем жила и училась в городах Берген и Волда.


[Закрыть]. Население этой деревушки небольшое – всего около 500–600 человек. Хотя я и живу вдали от «цивилизации», я точно так же читаю газеты, смотрю новости, слежу за экологическими проблемами. Небольшая разница в практических вещах: если мне надо купить одежду, я не могу пойти в ближайший магазин – его просто нет. Приходится заказывать ее по Интернету или отправиться в расположенный неподалеку город, но и там не будет большого выбора. Сложнее сходить в кино или на концерт. Но во всем остальном разница невелика. Надо сказать, хотя это и звучит как клише, но природа играет очень важную роль для меня. Я вообще не могу представить себе иную жизнь. Так что отношения с природой у меня примерно такие же, какими они описаны в моих книгах.

Учительство.

Я бы назвала свой учительский опыт очень ограниченным: успела поработать в школе всего год, так что, безусловно, у меня не было какого-то желания «навести порядок» в школьной программе по литературе. К тому же книгу «Вафельное сердце» я начала писать довольно рано, мне было всего 14, и тогда я еще не задумывалась о будущей специальности.

Как в Норвегии дети обращаются к своим родителям.

Было бы странным обращение к родителям по именам, все называют их «мамой» и «папой». Я знала одного мальчика, который в начальной школе учился у собственной мамы, и он привык называть ее так же, как и остальные дети. По именам у нас к старшим никто не обращается.

Мои дочери еще маленькие, старшей всего 6 лет, ей еще далеко до социальных сетей, медиа и всяких технических устройств. И в моих книгах гаджеты, кстати, редко упоминаются. Во «Вратаре и море» фигурируют мобильник и планшет. Но на самом деле для писателя это некоторая проблема, потому что, если я начну описывать какие-то технологии, это значит, что через несколько лет книжка устареет вместе с ними. Но и полностью игнорировать их тоже невозможно. Поэтому я пытаюсь «пройти мимо» – не то чтобы у меня «крестовый поход» против всех девайсов. Например, в книге «Вафельное сердце» у Лены есть домашний телефон, стационарный. Сегодня уже приходится объяснять детям, о чем вообще идет речь. Вот как бывает! Мне кажется, что литература – это такое место, где можно очень просто, естественно и спокойно для ребенка, создавая ему ощущение защищенности, обсуждать сложные темы, например утрату. Я совершенно не хочу, чтобы дети переживали смерть близких, но, к сожалению, это неизбежная часть жизни. Почти все дети через это проходят. Недавно я сама потеряла свою бабушку, а дети – прабабушку, которую очень любили. Мы скорбели всей семьей – я, мой отец, мои дети. Они были на похоронах, переживали с нами эту утрату. У них есть возможность задать вопросы и получить на них ответы. Мне кажется, что литература – прекрасный способ «обезопасить» такие тяжелые чувства. Мы все переживаем горе, и это может показаться ребенку пугающим или, наоборот, каким-то сложным чувством. Важно, чтобы мы с ним разговаривали как раз для того, чтобы это чувство его не пугало.

Про рабочий кабинет и о том, как пишутся книги.

У меня есть свой кабинет, он находится на чердаке нашего дома, там страшный беспорядок. В нем я работаю в понедельник, вторник и среду. Потому что в четверг и пятницу я пишу в общей комнате в редакции местной газеты, где работает мой папа-журналист.

Я люблю там бывать, потому что дома я сижу одна, а там вокруг тебя ходят живые люди. Но больше всего я люблю работать на кухне.

Надо сказать, что писать книги не очень-то легко. Иногда мне требуется много времени для того, чтобы прийти в себя и перестать думать про то, столько людей говорят мне хорошие слова, ожидая от меня новую книгу. Это не стресс, но это очень сильное переживание. У меня есть такой личный жизненный опыт, что если я чем-то расстроена или на душе кошки скребут, то важно с кем-нибудь про это поговорить.

Персонажи Марии Парр.

В моей стране ситуация с равноправием одна из самых лучших в мире, наверное. Но человек никогда не бывает доволен полностью, всегда может думать о каком-то улучшении. Но эта проблема важна для меня, и я обращаю на нее серьезное внимание, когда пишу книги. Меня дети в России все время спрашивают – почему Лена так похожа на мальчика, а Трилле – на девочку? И я все время им говорю, что для меня это довольно странный вопрос, потому что Лена похожа на Лену, а Трилле похож на Трилле. Важно, чтобы у каждого было пространство быть самим собой. Моя мама и остальные окружавшие меня женщины всегда говорили мне: я – девочка, но у меня столько же возможностей и способностей, как и у мальчиков рядом со мной. Я очень благодарна за это своим родителям и Астрид Линдгрен, которая боролась за права женщин. Но я хочу сказать, что в моем поколении и положение мужчин тоже стало как-то меняться, у них появляется больше возможностей – например, уйти в декретный отпуск по уходу за своим маленьким ребенком. Правда, должна признаться: поначалу героем книги «Тоня Глиммердал» должен был быть Туре – мальчик. И тут мне на глаза неожиданно попалось исследование литературоведа Нины Мет, которая проанализировала 100 детских книг, написанных в Норвегии в 2000-м году. Выяснилось, что во всех книгах было только 5 главных героинь-девочек. Мне стало стыдно, что я сама не обращала на это внимания раньше. Так Туре быстро превратился в Тоню, и все гендерные роли в книге поменялись.

В моих книгах почти нет прототипов – разве что учительница в «Вафельном сердце» и она же потом во «Вратаре и море». Это моя школьная подружка. Я в детстве сочиняла истории про Трилле и Лену, и она говорила: «Если они когда-нибудь станут книгой, я тоже хочу, чтобы ты про меня написала!»

Меня как-то спросили: «Зачем вы создали Кая-Томми?» Если в книге не будет ни одного персонажа, который создает проблемы окружающим, то это получится очень скучная книга. С другой стороны, нам Лена помогает понять, что у Кая-Томми жизнь тоже «не сахар». И обычно так и бывает: если человек ведет себя как Кай-Томми, этому есть какое-то объяснение. И так бывает, что, когда человек маленький, он прекрасный во всех отношениях, а со временем он превращается в Кая-Томми. Или наоборот: в детстве он был как Кай-Томми, а потом изменился. Я вернулась обратно в свою деревню спустя много лет и сама становлюсь свидетельницей подобных перемен.

О продолжении истории про Лену и Трилле.

Я не намереваюсь больше писать про Лену и Трилле. Я и вторую книгу про них не собиралась писать. Прошло 12 лет между «Вафельным сердцем» и «Вратарем и морем». У меня тоже дети спрашивали все время, будет ли продолжение, но я всех уверяла: нет, не будет. Но тут, в Норвегии, сделали детский телевизионный сериал по моей первой книге, два прекрасных ребенка – мальчик и девочка – исполняли там главные роли. И они стали приставать ко мне: «Напиши, напиши еще, нам так понравилось сниматься в кино! Мы еще хотим!» Я отказывала: «Нет, нет и нет!» Но потом взяла и написала одну главу – это был тайный подарок только для них двоих. Дала им рукопись на флешке… Но, конечно, пока я писала эту главу, очень увлеклась, снова вернулась в бухту Щепки-Матильды и написала «Вратарь и море». Мне было очень радостно ее писать. Но, учитывая скорость, с которой я сочиняю про Лену и Трилле, пока появится еще что-нибудь, актеры уже вырастут, так что никакого смысла писать новую повесть уже нет.

О детстве дочерей и о своем собственном.

Пока детство моих дочерей мало чем отличается от моего собственного. У меня самой, правда, поблизости не было дедушек и бабушек, зато у моих детей они рядом. Я дружила с соседом примерно моего возраста, а теперь и у моей дочери тоже есть сосед-одногодка. Они очень много играют вместе, кстати, примерно в те же игры и примерно там же, где резвились мы с моим другом.

Надо честно сказать, что в детстве я была довольно осторожная, даже немного робкая. Я очень много играла на улице, но со мной редко приключались какие-нибудь истории. А вот мои многочисленные приятели постоянно попадали в переделки! Я часто ловлю себя на мысли, что мне хотелось быть такой, как они, но я не решалась. А теперь, когда я пишу книги, я как будто бы могу прожить все эти события со своими героями.

Что для Вас сейчас полнота жизни и какие у Вас ассоциации со счастьем?

С одной стороны, мне очень знакомо то чувство, которое Вы описываете: я помню, что читала Астрид Линдгрен, и меня тоже переполняло чувство счастья. Мне хотелось, я говорила маме: «Мама, поехали на остров Сальткрока!». – «В принципе, мы туда можем поехать, но там все изменилось, там полно туристов…

Холодно.

Холодно, там нет всего того, что ты прочитала в книге, лучше нам туда не ездить». И когда я стала писать свои книги, про Щепки-Матильды, это некоторым образом была месть – что теперь все остальные могут стремиться в прекрасное место и думать: «Вот, хорошо бы туда попасть!», потому что на самом деле там все не так.

Дмитрий Глуховский. Про отказ от хэппи-эндов, про предсказание будущего через литературу и о том, почему между россией и понятием «справедливость» не получается поставить знак равенства

Писатель, журналист-международник, сценарист. Автор серии научно-фантастических романов «Метро», романов «Сумерки», «Будущее», «Текст», а также сборника «Рассказы о Родине»

Все ваши тексты триггерские, они предлагают нам побыть в шкуре героя и сделать выбор…

Это один из моих принципов драматургии. Задача, мне кажется, любого драматического произведения – как можно быстрее размыть границу между зрителем и героем. Ты оказываешься в ситуации. У тебя нет времени на погружение читателя во все детали. Лучший способ заставить зрителя отождествлять себя с героем – поставить его перед выборов. Ты начинаешь думать: а что бы я сделал на его месте?

Но в романе и фильме «Текст» мы наблюдаем за убийцей…

В этой истории нет героев и антигероев. В «Тексте» я изначально преследовал задачу совершенно не жанрового произведения. У меня такая манера – «маскировать» свои романы под жанровые вещи, потому что так я смогу общаться с более широкой аудиторией.

Ваш герой пытается перезагрузить свою жизнь после выхода из тюрьмы, но у него ничего не получается. Почему?

Сейчас не время стейтментов. Мы живем в ситуации, когда информационное поле, в особенности в мейнстримовых СМИ, тотально замусорено пропагандистскими посланиями, которые искажают реальность в интересах людей, находящихся у власти. Я беру на себя роль этнографа, культуролога, социолога и описываю эти моменты. По каким свидетельствам потом мы будем реконструировать картину сегодняшнего дня? Послезавтрашние археологи по соловьевским передачам, по документалкам канала НТВ будут восстанавливать картину происходящего?

По архивам телеграма.

Свидетельств о жизни в Советском Союзе мало, их почти и нет. Исключение – Варлам Шаламов и Василий Гроссман. Все остальное было очень искажено, потому что проходило многоуровневую систему фильтрации и не преследовало целью описание реального мира и общества, а должно было изменять общественное мнение, формировать и форматировать новых людей. Книга «Текст» и фильм «Текст» не форматирует никакие умы, это просто описание главной коллизии, которая у нас есть сегодня, как части общей картины современности. Раньше сказал бы, что это снимок полароидный, а сейчас это снимок на айфон.

Сегодня неясно, что в большей степени становится свидетельством нашей жизни – реальная покупка зарядки для айфона в городе или то, что твой герой пишет родственникам убитого им человека? Когда у вас начали исчезать границы между вам в сети и офлайн?

Я отдаю себе отчет в том, что сейчас совершенно не могу выпустить мобильное устройство из рук. 90 % всех моих коммуникаций с другими людьми проходят через телефон и оставляют шлейф. Я не люблю отправлять голосовые сообщения. Это для меня какое-то непонятное вторжение провинциального женского гламура в суровую мужскую жизнь, я люблю буквы, набираю их, читаю написанное. При письме у меня есть время сформулировать мысль афористично, и это, опять же, оставляет какой-то «трейс». Человек привыкает к чудесам очень стремительно, как будто они были всегда. Посмотрите на скорость, с которой человечество привыкло к «Виагре», перестав воспринимать ее как недостижимую извечную мечту, ради которой императоры прошлого приносили в жертву живых людей и экзотических животных или отправлялись на завоевание неведомых государств. С мобильным телефоном, который делает нас сверхлюдьми, дает нам сверхспособности коммуникации, мнемоники, доступ к безграничным информационным ресурсам, точно так же. Мы просто говорим: а, это фотки, видео, а, Википедия, видеочат…

В ваших книжках все время присутствует внушительная доза страха. В «Тексте» я больше всего испугался чеченцев, с которыми сотрудничал убитый полицейский.

Это не чеченцы. Они изначально сидели в «Президент-Отеле», там, где Рамзан располагается. Но потом съемочной группе не разрешили там работать. Пришли в «Президент-Отель» и сказали: «Ребята, мы хотим у вас снять кино». Представители гостиницы сказали: «Конечно! Мы очень хотим, чтобы вы у нас сняли кино». Они: «Вот сценарий». Управляющие «Президент-Отеля» почитали и ответили: «Спасибо, нет! Потому что мы с этими людьми дальше будем в коридорах встречаться. У них тут целый этаж с видом на Кремль…». И они перенесли действие в «St. Regis Moscow Nikolskaya» с видом на Лубянку – тоже довольно символично.

Ваши книги никогда не заканчиваются счастливо?

У меня есть открытые финалы, но хэппи-эндов нет. Хэппи-энд отпускает читателя, разрешает тебе идти дальше. Ты прочитал, все, книжку можешь оставить в кармашке в самолете или в общественной уборной и забыть об этой истории. А открытые и трагические финалы заставляют тебя жить дальше с этой историей. Моя задача – будить в человеке мышление. У меня нет никаких ответов, но я задаю людям вопросы, и мне не хочется, чтобы человек, перелистнув последнюю страницу, забывал о прочитанном.

На одном из чтений «Текста» ко мне подошла фотограф и спросила: «Дмитрий, я прочитала книжку вашу. А вы что, сам из Лобни?» Я говорю: «Нет, не из Лобни. Я выбрал ее, потому что это – Лобное место, а, например, с Химками была бы не та ассоциация. Героя поселил на улицу Деповскую. Было бы классно, если у мальчика, у которого только мама – школьная училка, папы нет, игрушек особо нет, и он все детство смотрит из окна на железнодорожное депо. У меня мама из Костромской области, и я, когда был маленький, часто у бабушки бывал в гостях, в крошечном городке, в деревенском доме с огородом. Так вот из окна этого дома была видна железная дорога. Когда писал, поехал в Лобню, нашел этот дом, где живет мой герой, посмотрел, что вокруг: там рядом казачество располагается, магазин «Пятерочка», где он наверняка водку будет покупать. Вот его школа, придумал, где будет жить его девушка, нашел балкон, с которого она смотрит на него, он ей кричит, все распланировал. Изучил то, что написано в подъездах». А потом фотограф мне и говорит:

«А вы знаете, Дмитрий, что в подъезде, который вы описали в книге, жил парень, который в прошлом году вышел из тюрьмы? На свободе пробыл две недели. А потом полиция штурмом взяла квартиру, и его убили».

В вашей книге, как и в книге Шамиля Идиатуллина «Город Брежнев», есть сюжет случайной мести представителю власти. У вас действие происходит в наши дни, у Шамиля Идиатуллина – в 1983 году. Неужели и тогда, и сейчас это – единственный способ обычному человеку добиться справедливости?

Неправильно судить о России как о государстве, которое ставит во главу угла представления о справедливости. Россия и Советский Союз никогда не были страной справедливости. Мы позиционировали себя как страну, главным проектом и смыслом существования которой является установление справедливости, потому что таким образом большевики отстраивались от неравенства в Российской империи. Уравниловка была до какой-то степени, но справедливости не было никогда. И мы объясняли себе и другим, почему в биполярной конфронтации между нами и Западом мы – сторона добра и света. Потому что мы за справедливость, а они за несправедливость. Мы выносили за рамки уравнения понятие «права и свободы», потому что у нас не было прав и не было свободы. И мы всегда превозносили свое стремление к справедливости. И это до сих пор остается каким-то краеугольным камнем наших представлений о себе: мы – страна справедливости. Это давно не так. У нас государственный капитализм, власть ультраменьшинства. Правосудие наше, разумеется, неправосудно, и, как и политическая система, оно обслуживает только соображения целесообразности. Взять, к примеру, узников «Московского дела» – справедливо ли, что у людей, которые просто оказались не в том месте, не в то время или даже специально кинули бумажный стаканчик, переламывается жизнь? Конечно же, несправедливо.

Это репрессии ради удержания стабильности в обществе. Маленькие люди при этом должны себя ощущать бесправными. Потому что как только они начнут считать, что у них есть какие-то права, то ринутся предъявлять претензии, что-то требовать. За последние два десятилетия все выстраивалось таким образом, чтобы люди ничего не могли предъявить и ничего не могли потребовать.

Они должны себя чувствовать безгласными. Потому что опора этого ультраменьшинства – относительно небольшое меньшинство бюрократии, госкапиталистов и силового сословия. Вот эти люди должны чувствовать себя мотивированными, что у них просто есть права, что до известной степени им гарантирована безнаказанность в случае их лояльности, а наказание последует только в том случае, если они нарушают внутрикорпоративные этические принципы. При этом людям – простым, обычным, маленьким людям – предлагается декларативная система, где есть добро и зло, но меньшинство при этом следует исключительно праву сильного и праву внутрикорпоративной лояльности.

Люди, требующие от нас соблюдать законы, платить налоги, почитать старших и уважать власть, при этом освобождают себя от соображений совести и морали. И больше того – когда им пытаются это предъявить на «Ютьюбе», они это с циничным видом игнорируют или высмеивают. То, что мы видели в случае с Иваном Голуновым и Павлом Устиновым, это не торжество справедливости. Это купирование политическим менеджментом на относительно начальном этапе волны общественного негодования – в одном случае журналистского сообщества, в другом – актерского сообщества, которое опасно своими инстаграм-аккаунтами. Когда у тебя там Равшана Куркова или Павел Деревянко, у которых по два миллиона подписчиков, начинают бузить и политизироваться на глазах, хотя до этого они были достаточно аполитичными людьми, конечно же, это тренд, который необходимо пресекать, убрать раздражители. Дальше они сажают всех других принимавших участие в этих митингах, потому что это тоже, как и выпуск Устинова или Голунова, манипулирование общественным мнением, по большому счету. Теперь мы показываем, что будет со всеми остальными.

На ваш взгляд, существует ли в мире страна справедливости?

В Скандинавии более-менее порядок наведен. Я думаю, это по-настоящему связано со сменяемостью и ограниченностью срока пребывания у власти всех элит. Чем элиты более сменяемы, чем больше они ротируются, тем чаще непростой человек имеет шанс оказаться простым человеком. Тем больше он думает об установлении правил, которые бы в случае потери власти его защитили. Главная наша беда заключается в том, что установленные правила гарантируют несменяемость власти и сохранение интересов людей, достаточно случайно попавших во власть 20 лет назад. Виноват ли герой Ивана Янковского, играющего полицейского в «Тексте», в том, что он такой засранец?

Нет, не очень. Он – слабохарактерный человек, падкий на соблазны, который попадает в систему, окончательно его развращающую. Система династическая, система, у которой в порядке вещей вот это «межвидовое скрещивание», когда судьи выдают детей замуж за милицейских генералов. Прийти в милицию и расследовать дела о коррупции товарищей, рискуя собой, рискуя своими детьми, репутацией, – это надо быть человеком с невероятным внутренним стержнем. И точно так же с обратного полюса этой системы, в тюрьме – попав в места не столь отдаленные, нужно опять же быть человеком невероятной внутренней силы, чтобы противостоять давящей на тебя системе с тюремной этикой, остаться верным своим собственным этическим принципам. Абсолютное большинство людей просто живые люди, и, разумеется, их и то и другое переформатирует или переламывает.

Поэтому здесь, по большому счету, речь идет не столько о том, что милиционеры родятся плохими. Опять же, милиционеры в семьях, у себя, я думаю, они хорошие. Но они играют по определенным правилам, выполняя свою функцию, которые их «обесчеловечивают» и развращают. Но когда они выходят в отставку или их увольняют по сокращению, тут-то они и начинают говорить всю правду, что, действительно, это несправедливая история. Как будто они просыпаются. Есть знаменитый паблик «Омбудсмен полиции», где бывший полицейский теперь с увлечением изобличает различные злоупотребления внутри некогда «родной» системы в интересах якобы своих же коллег.

Думаю, большая часть присутствующих здесь скорее относится к категории простых людей, чем к категории непростых людей. Вы сидите здесь, а не в местах заключения, значит, вам не подбрасывали наркотики, и вы не были безвинно осуждены по статье 228.1 УК РФ. Но возможность того, что это произойдет, есть. Меня в 2019 году четыре раза без объяснения причин милиция доставала из такси и обыскивала.

Серьезно?

Более чем. Ты возвращаешься из клуба или из бара, тебя достает милиция из машины и шарит по твоим карманам.

А паспорт спрашивали, еще что-то?

Ничего. Досмотр и все. Я стою, смеюсь, а он говорит: «Что такое?» Я отвечаю: «У меня просто книжка есть… Личная история». Было бы забавно, если бы я сейчас попал под замес и уехал на семь лет, как мой герой. И никто от этого не застрахован. Я думаю, что, может быть, в текущем своем положении я сориентировался бы, чей набрать номер, потому что я не совсем простой человек. Но десять лет назад мне было бы некому позвонить. А если некому звонить – все, конец. Вот в книге его маме предложили откупиться на этапе следствия, но у его мамы нет денег, поэтому она рассчитывает на справедливость. Но нет справедливости – есть карьерный рост, нежелание давать заднюю в вопросах документооборота, признавать себя неправым и так далее. И чувак поехал на семь лет.