Текст книги "Боги не дремлют"

Глава 18

Первым к крестьянам подошел Дормидонт. Мы с Матильдой подождали, пока он с ними поговорит и успокоит относительно наших французских мундиров. Переговоры прошли успешно, Дормидонт сделал нам знак и мы подошли к костру, около которого толпились мужики. Появление вооруженных «бар» крестьян не обрадовало, но по русскому гостеприимству, встретили они нас ласково и сразу же пригласили погреться у костра.

Лагерь у них, оказалось, многолюдный, обитало тут не меньше полутора сотен человек. Мужики рассказали, что жители их деревни разделились на несколько частей и спрятались в лесных чащобах, недоступных кавалерии французов. Тут же в лесу содержался скот, который удалось уберечь от неприятеля.

– Давно вы тут прячетесь? – спросил я, когда представления закончились.

– Считай, четвертый день, – ответил пожилой человек в исправной крестьянской одежде, которого крестьяне почтительно звали Николаевич.

– Французы не беспокоят? – продолжил я, не столько из любопытства, сколько ради поддержания разговора.

– Бог миловал, – ответил он, почему-то отводя взгляд.

– Вы местные? – вмешалась в разговор Матильда, хотя это было и так очевидно.

– Здешние, Потаповские, – подал голос щуплый мужик с задорно торчащей бороденкой.

– Потаповские! Не может быть! – почти в один голос воскликнули мы.

– Они самые и есть, – подтвердил Николаевич, почему-то укоризненно посмотрев на выскочку. – Слышали про нас или как?

– Да уж, – ответил я, начиная понимать, что у них здесь что-то не так. – Барина вашего, случаем не Павлом Петровичем зовут?

– Истина святая, – опять вылез щуплый вперед Николаевича. – Они кормилец и благодетель и есть наш барин! Точно, он и есть, Павел Петрович!

И опять Николаевич строго посмотрел на говоруна, но сам ничего не сказал. Я решил, не торопить события и лучше присмотреться к крестьянам. Что-то не понравилось мне такое совпадение. Однако в разговор теперь включился Дормидонт. Он откашлялся и спросил авторитетного Николаевича:

– Сам-то барин как, жив ли, здоров ли?

– Чего ему сделается, – ответил мужик и почесал затылок. Потом, явно стараясь прекратить почему-то неприятный разговор, спросил, будем ли мы с ними обедать.

– Еда у нас общая, артельная и если не побрезгуете мужицкой пищи, то милости просим.

Мы поблагодарили и присели погреться возле костра. Мужики, чтобы не стеснять гостей, разбрелись кто куда, женщин и детей тоже не было видно, скорее всего, сидели по шалашам. Мы остались с одним Николаевичем, который, судя по всему, был здесь старшим.

– Как народ, не болеет? – спросил я.

– Пока Бог миловал, все здоровы, – ответил он. – Мы народ крепкий.

Я ему не поверил, но вскоре сам убедился, что так оно и есть. Удивительно дело, несмотря на дожди, холод и плохую воду, в лагере не оказалось больных. О таком феномене я уже слышал. Во время Отечественной войны 1941 года партизаны, несмотря на тяжелые условия жизни, недоедание, почти не хворали. Проходили даже тяжелые хронические заболевания.

Мы втроем, с Матильдой и Николаевичем сидели у костра. Дормидонт занимался нашими лошадьми и в разговоре не участвовал. Мужик старался казаться приветливым, но чувствовалось, как он напряжен, боится сказать лишнее слово, и ждет от нас какого-то подвоха. Я не мог понять, что его может беспокоить, и, болтая на бытовые темы, пытался понять, что здесь, собственно, происходит. Совершенно неожиданно обстановку разрядила Матильда. Не долго думая, она спросила у Николаевича, как поживает его барин после смерти своего друга.

Николаевич испуганно на нее посмотрел, перекрестился и плюнул в костер.

– Не приведи Господи, как барин бесновался, совсем лютым стал! Я бы тому, кто проклятого колдуна успокоил, свечку во здравие поставил!

– Вот ему и поставь, – довольным голосом сказала она и показала на меня. – Это он того чернокнижника убил!

Николаевич растеряно стянул с головы шапку, отер со лба крупные капли пота и потребовал:

– Побожись!

– Ей Богу, – сказала Матильда и перекрестилась.

– Так вы значит, того, – сразу разучился разговаривать мужик, залопотал, мешая слова, – значит не сродственники барина?

– Какие еще родственники! – возмутилась француженка. – Черти ему родственники! Я, пока он жив, места себе не найду! Да я его, – она не найдя достаточно весомых слов, плюнула в ладонь и растерла другою.

Пока она горячилась, я опять гадал, чем все-таки так ее достал Павел Петрович.

– Вот так дела, – задумчиво сказал мужик, а мы уж и не знали, что с вами делать! Решили, что барин вас подослал, нас назад на казнь вернуть!

– Погоди, – вмешался в разговор я, – так вы что, не от французов здесь прячетесь?!

– Какие там французы, мы их и в глаза не видели! От барина Павла Петровича всей деревней сбежали. Он со своей опричниной так разбушевался, что полдеревни спалил!

– Хорошие дела, – сказал я. – Так что же получается, вы от него в лесу прячетесь, вместо того чтобы шею ему свернуть!

– Свернешь тут! – махнул рукой Николаевич. – У него опричников два десятка с ружьями да саблями, а мы люди мирные, только по крестьянству способные.

– А почему ты его помощников опричниками называешь? – спросила Матильда.

– Как барин их кличет, так и мы. Они, значит, опричнина, а мы земщина, потому как на земле кормимся.

– Понятно, – сказал я, – ваш Павел Петрович под Ивана Грозного косит, то есть хочет казаться царем, – поправился я. – Устроил себе царство-государство под самой Москвой и правит как царь! Хочет, казнит, хочет, милует! Лихо! Что же вы на него начальству не пожаловались?

Николаевич посмотрел на меня как на полного идиота и, похоже, уже раздумал ставить мне за здравие свечу. Однако ответил:

– Холоп на боярина не послух. Чья земля, того и городьба.

Он был прав, правды у нас жалобами до сих пор не добиться.

– Ладно, а нам поможете до него добраться? Мы жаловаться на него не станем, сами как-нибудь разберемся!

Николаевич скептически на нас посмотрел и отрицательно покачал головой:

– Враг выскочит в поле, всем надует горя. Куда вам с барином тягаться! Сами пропадете и нас подведете.

– Ты бы Николаевич не пословицами говорил, а своим умом подумал, долго вы в лесу с бабами и детьми просидите! Сейчас война идет, одолеем мы с вашей помощью барина, все на француза спишется, и никто вашей в том вины даже искать не станет!

Мужик с сомнением покачал головой, но, кажется, задумался.

– Оно, конечно, зима на носу, в шалашах не перезимуешь. Только ты считай один воин, твой друг дитя безусое, а у Павла Петровича, сколько головорезов в помощниках! Вот то-то, и оно-то!

«Дитя безусое», вспыхнуло, свирепо уставилось на мужика, потом засмеялось и махнуло рукой.

– Вы пока думайте, время еще есть, – сказал я, – а мы отдохнем. Можно будет нас в каком-нибудь шалаше устроить?

– Отдыхайте, – согласился Николаевич, – это дело хорошее, а мы тут с мужиками покумекаем, может, что и надумаем. Сам знаешь, одна голова хорошо, а десять лучше. Как каша сварится, я за вами приду.

Он подозвал стоящего невдалеке парня, скорее всего сына, очень уж они были похожи, и велел ему подобрать нам шалаш. Парень поклонился родителю и отвел нас на край поляны. В шалаше, выстеленном еловыми лапами, празднично пахло Новым Годом, мы сразу же легли, и я обнял Матильду. Мы так давно не были вдвоем, что я соскучился по ее теплу. Однако она вежливо, но непреклонно высвободилась из моих рук. Это было странно, никаких серьезных размолвок между нами не было.

– Ты на меня за что-нибудь обиделась? – спросил я.

– Нет, с чего ты взял, – ответила она. – Просто я устала и хочу спокойно полежать.

– Извини, не знал, – обиженно сказал я, – не буду тебе мешать.

Она ничего на это не ответила и сразу повернулась ко мне спиной. Мне ничего другого не осталось, как сделать то же самое. Больше мы не разговаривали. Я, чтобы не морочить себе голову женскими капризами, начал обдумывать план нападения на резиденцию Погожина-Осташкевича, но долго не продержался и заснул. Однако разоспаться мне не дали, в шалаш заглянул посыльный и позвал ужинать.

Пришлось вставать и опять выходить под дождь. Матильда последовала за мной и вела себя, как ни в чем не бывало. Мы присоединились к крестьянам, сидевшим вокруг котла с пшенной кашей, и приняли участие в общей трапезе. Ели, как заведено, из одного котла, по очереди черпая ложками. Разговоров за едой не возникало. Все проходило торжественно и очень чинно. Только когда с кашей было покончено, Николаевич пригласил нас к костру, где уже ждало несколько возрастных мужиков.

Они нам молча поклонились, мы с Матильдой поклонились им в ответ и ждали, что будет дальше. Николаевич оглядел сельчан и, смущенно откашлявшись, сказал, что они посовещались между собой и решили на душегубство не идти. Я, кстати, уже ждал чего-то подобного. Уже во время ужина, чувствовалось, что крестьяне смущены и не смотрят нам в глаза.

– Ну, что же, – сказал я, – раз сход решил, то так тому и быть!

Все томились, не зная, что делать дальше. Тут к костру осторожно подошел малорослый мужичок с задорной бороденкой, тот, что все время высовывался с репликами, встал вблизи, пытаясь понять, о чем идет речь. На него никто даже не посмотрел. Ему сказать было нечего, но очень хотелось удовлетворить гостей и хоть как-нибудь выслужиться, потому он негромко пробормотал:

– Мы что, мы как все. Всякая власть от Бога.

– Спасибо за хлеб-соль, – не глядя на крестьян, сказал я и поклонился обществу. – Если можно, то мы у вас тут погостим до вечера, а потом пойдем своей дорогой.

– Мы, что, – за всех ответил Николаевич, – мы люди мирные. Может, все и обойдется…

Сказал он это зря, сглазил удачу. Не успели мы с Матильдой дойти до своего шалаша, как мимо пробежал оборванный парень с красным поцарапанным лицом. Вид у него был совершенно растерзанный, одна нога в лапте, другая босая.

Мы остановились и наблюдали, что последует дальше. Парень подбежал к костру, возле которого еще оставались мужики и, начал что-то оживленно рассказывать, яростно помогая себе руками. Показывал он в сторону леса, откуда пришли мы, но говорил явно не о нас.

Мужики слушали, застыв на месте, как соляные столбы. Никто не поднимал голов и парня не перебивал.

– Там что-то случилось, – сказала Матильда. – Пойдем, спросим?

– Погоди, – догадался я, – сюда идут или французы или барин, сейчас мужики сами скажут.

– Почему ты так думаешь? – спросила она.

– Элементарно, Ватсон, – мог бы ответить я, но объяснил проще. – Парень караульный, увидел чужих людей и прибежал с докладом. Пойдем в шалаш, пусть теперь они просят нас о помощи, а не мы их уговариваем.

Мы так и сделали, и уже спустя пять минут объявился Николаевич и откашлялся возле входа.

Я выглянул наружу.

Все недавнее собрание толпилось в нескольких шагах от шалаша.

– Это значится так, ваши благородии, – сказал он. – Тут парнишка Авдея Белого, Семка, прибежал, говорит, к нам незваные гости жалуют.

– Понятно, – сказал я – опричники?

– Они, – кивнул мужик. Было понятно, что ему неловко просить о помощи, но он себя пересилил и сказал, обтекаемо, давая нам возможность при желании отказать, не теряя лица. – Как бы с вами чего не вышло. Мы люди привычные, нам терпеть не привыкать, а вот вам, вот, – начал он путаться в словах.

– У вас хоть дубины есть? – спросил я, вылезая наружу.

– Как же без этого? И вилы нейдем и косы…

– Далеко они отсюда?

– Не так чтобы очень, через час могут быть. Только как же так, мы-то вам в помощи отказали…

– Ничего, потом сочтемся, – пообещал я, сразу включаясь в дело, – Уводите женщин и детей подальше, а мужики пусть за теми деревьями прячутся, – показал я на густое место, через которое на конях было не проехать. – Когда они придут, мы их обстреляем, Они погонятся за нами, тут-то вы их и бейте. Да не бойся ты, вас же двое на одного наберется!

– Оно конечно, – грустно сказал Николаевич, – только может, все-таки, обойдется? Ты, ваше благородие, как насчет этого понимаешь?

– Если будешь стоять как пень, то точно не обойдется! Давай быстро! Чтобы через минуту ни баб не детей здесь не было!

Окрик подействовал и мужики, слушавшие наш разговор, без понуканий разбежались по становищу. Кругом поднялся гвалт, выли женщины, плакали дети, короче, все, что положено в таких случаях.

Когда «организационные вопросы» были решены, я взялся за подготовку обороны. Как известно, у нас обычно долго запрягают, но в этом случае и запрягали и ехали с одинаково хорошей скоростью. Крестьяне непонаслышке знали, что им грозит, и в понуканиях не нуждались.

Матильда оказалась выключена из действа, и это ее обижало. Настоящие женщины в любых даже самых экстремальных ситуациях предпочитают, чтобы все события развивались вокруг них, хотя бы при их участии, а не где-то рядом. Однако я, как недавно отвергнутая сторона, мог себе позволить быть обиженным и не уделять француженке должного внимания. Чтобы как-то ее занять, я попросил взять на себя командование «женским резервом» и хоть как-то сумел реабилитироваться в ее глазах.

Многочисленное «сельское воинство» меня не очень беспокоило. Я уже видел несколько «опричников» в деле и был о них не высокого мнения. Одно дело куражиться над безобидными крестьянами, совсем другое выступать против полупрофессионала, кем я себя самонадеянно считал.

Наконец, женщины и дети ушли, мужики, вооружившись сельскохозяйственным инвентарем, попрятались в лесу, наступило время моего выхода.

Я, оставив себе в помощь одного Дормидонта, умеющего перезаряжать ружья, со всем своим арсеналом залег за поваленным бревном в конце становища. Теперь осталось только ждать, когда нас отыщут опричники.

День уже клонился к вечеру. В лесу темнеет быстро, особенно, осенью. На мое счастье, хотя бы перестал идти дождь. Ночной бой меня не устраивал, по многим соображениям.

Время уходило, а карательная команда Павла Петровича все не появлялась и я начал нервничать. Мужики, следуя моим указаниям, как попрятались, так и не казали носа и, получилось, что мы с Дормидонтом остались как бы вдвоем.

– Не боязно? – спросил я его, когда разобрался с оружием и договорился с ним о взаимодействии.

– Конечно боязно, да что поделаешь, – ответил он. – Все в руках Господа, не попустит он свершиться несправедливости. А если перед ним грешен, то тому моя вина, наказание приму с послушанием.

– Надеюсь, до этого не дойдет, – машинально сказал я, уже не надеясь, что противник появится до темноты.

В этот момент с противоположной ожидаемой стороны, вышел человек с обнаженной саблей, огляделся и пошел к становищу.

– Глядь! – нервно прошептал Дормидонт и вцепился мне в плечо.

– Вижу, – освобождаясь, ответил я.

– Стрели его, ваше сиятельство, чего ты ждешь!

– Рано еще, подождем, когда они все выйдут, – ответил я и проверил, не отсырел ли порох на полке.

– Смотри, какой страшный! – прошептал помощник. – Чисто черт!

По мне же ничего страшного в лазутчике не было, обычный мужик, с короткими ногами и нескладной фигурой, только что с саблей и пистолетом за поясом. Шел он осторожно, видимо сам боялся нападения из засады.

Возле костра задержался, долго смотрел на гаснущие угли, потом направился к шалашам.

– Стреляй, ваше сиятельство, ну, чего ты медлишь! – взмолился Дормидонт.

Я свирепо на него посмотрел и он замолчал.

Лазутчик уже дошел до ближнего к костру шалаша, заглянул в него и перешел к следующему. Не знаю, с какой скоростью он соображал, но только после четвертого или пятого, наконец, догадался, что в стане никого нет. Он вернулся к костру и по-разбойничьи свистнул в два пальца.

– Ага, сарынь на кичку, – прокомментировал я.

– Чего? – не понял Дормидонт, но объяснять ему историческую команду Стеньки Разина, было некогда, из леса вышла группа вооруженных людей, ведя в поводу лошадей.

– Вот теперь можно и выстрелить, – объяснил я «подручному», – как сойдутся вместе, мы их и напугаем!

«Опричники» действительно сошлись у костра и начали о чем-то спорить. Я выделил из них для себя «офицера», тот был лучше одет, в высокой шапке, скорее всего, красного цвета – в сумеречном свете точно определить было невозможно, высоких сапогах и повадками лидера. Он молча слушал, как спорят товарищи, и постукивал себя по ноге нагайкой.

– Ну, что же приступим, – приказал я сам себе, наведя мушкетон, на предполагаемого лидера.

Сухо щелкнули кремни, с шипением вспыхнул порох на полке и «тишину осеннего леса разорвал гром выстрела», как по такому поводу сказал бы более чем я романтически настроенный человек.

– Заряжай! – приказал я Дормидонту, отбрасывая разряженный мушкетон, и уже целился из второго.

Выстрел да еще неожиданный и громкий, произвел на опричников самое неприятное впечатление. Двое, предполагаемый командир и стоящий рядом с ним давешний лазутчик упали, а остальные, вместо того чтобы разбегаться, кто куда, любовались поднимающимся к небу пороховым облачком. Второй заряд оказал еще более разрушительное действие, на земле оказалось еще трое. Только теперь до сельского воинства дошло, что происходит и оно в полном составе, оставив лошадей, бросилось под защиту деревьев.

Спустя считанные мгновения становище опустело, и на его территории остались только лошади, беспорядочно мечущиеся на открытом пространстве. Крестьяне, как и было условленно, голосов не подавали, из-за деревьев не высовывались, так что кто стрелял, и что произошло, нападающие не поняли.

Я первым делом начал перезаряжать второй мушкетон. С огневым запасом и пулями у нас уже была напряженка, так что приходилось экономить, и пороха я всыпал в ствол вполовину меньше, чем раньше. Лежа забивать в ствол шомполом пули было неудобно, но высовываться из-за бревна я не рисковал. Ратники между тем ничем себя не выдавали, не стреляли и не показывались из леса, тишину криками нарушал только раненый. Он катался по земле возле костра, зачем-то пытаясь снять с себя армяк. Еще двое раненых молча ползли вслед за сбежавшими товарищами. Командир в высокой шапке упал прямо в костер, и на нем начинала дымиться одежда.

Мы с Дормидонтом все-таки перезарядили мушкетоны, и теперь я мог спокойно наблюдать за «развитием» боя. Обе стороны затаились и ничем не выдавали своего присутствия. Между тем быстро темнело. Уже дальний от нас край поляны, за которым скрылись в лесу «опричники» начал растворяться в серых вечерних красках. Освободившийся от армяка раненный почему-то пополз не вслед за товарищами, а прямо на крестьянскую засаду. Что с ним там стало, нам видно не было, но крик его резко оборвался. Потом ярко вспыхнула одежда на убитом командире, костер взметнул вверх фейерверк искр, и отвратительно запахло горелым мясом.

Я все не мог определиться кому больше на руку наступающая ночь, нам или противникам. Решил, что все-таки нам, крестьяне знают этот лес, а «опричники» попали сюда впервые. Сзади раздался шорох. Я обернулся. Низко пригибаясь к земле, к нам крался Николаевич. Он был уже рядом, когда с противоположной стороны в лесу раздался выстрел, и пуля глухо ударила в березу шагах в пяти от нас. Мужик как подкошенный упал на землю и жалобно спросил:

– Меня не убили?

– Не убили, – успокоил я. – Ну, как там ваши, очень боятся?

– Вот я страху-то натерпелся! – не отвечая на вопрос, пожаловался Николаевич. – Ты, ваше благородие, видел, как он в меня жахнул?! А пуля как засвистит!

– Видел, ты настоящий герой! – соврал я. – Ну, и что мы дальше будем делать? Теперь придется ваших опричников по всему лесу ловить!

– Не, они еще объявятся, – успокоил он. – Барина-то они побольше нас боятся. А Фильку Бешеного ты хорошо успокоил, вон, смотри, он уже в аду горит!

Такая прямолинейность в понимании геенны огненной меня умилила.

– Он у них был за старшего? – уточнил я. Мужик кивнул. Со стороны «опричников» опять выстрелили, и пуля провизжала высоко над головами.

Николаевич вжал голову в плечи и поделился впечатлением:

– Пугают!

– Эй, мужики! – закричал какой-то человек нарочито грубым голосом. – Лучше покоритесь! Смотрите, барин вас за самовольство не похвалит!

– Кто это? – спросил я крестьянина.

– Кондрат Рябой, – ответил он. – Первый после Фильки душегуб, любит на бабах ездить!

– Это как так ездить? – заинтересовался я, не поняв глубины мужицкой аллегории. По большому счету, какой нормальный мужчина этого не любит!

– Обыкновенно, запряжет в телегу и ездит! Такой баловник, что не приведи Господи! Сядет на облучок в красной рубахе, заставит баб рубахи поднять, а сам их кнутом по ж…м охаживает.

– Ни фига себе, у вас, что, здесь все извращенцы?! – воскликнул я.

– Чего говоришь у нас? – не понял Николаевич.

– Шалунов, говорю, у вас больно много для одной деревни. Надо бы подсократить.

Николаевич и теперь ничего не понял, но я объяснять не стал, обратился напрямую к «баловнику».

– Кондрат, слышишь меня? – позвал я.

– Это кто там такой квакает? – отозвался он. – Чтой-то я голоса твоего не признаю! Никак Семка?

– Нет, не Семка, ты меня покуда не знаешь. Ты, Кондрат, жить хочешь?

Любитель эротических фантазий отозвался не сразу, но все-таки ответил:

– Кто же не хочет! – крикнул он в ответ, не так уверенно как раньше.

– Тогда собирай свое воинство, и все на коленях ползите к костру! – предложил я. – Не послушаетесь, никого не пощажу, всех живота лишу!

– Да ты кто такой? – закричало сразу несколько голосов.

– А вы у вашего Фильки Бешеного спросите, я его уже и на том и на этом свете поджариваю! – закричал я, насколько возможно, «демоническим» голосом.

В рядах противника наметилось явное замешательство. Командир действительно горел в огне, правда, не синим адским пламенем, но достаточно наглядно. Мне долго не отвечали, потом все тот же Кондрат, попросил:

– Мужики, слушайте меня, сами вернетесь в деревню, барин вас простит! Ослушаетесь – проклянет!

– Может и правда простит? – спросил меня Николаевич. – Кондрашка зря болтать не станет!

Нет, не зря товарищи Ленин и Сталин так не любили крестьян. С ними в революцию лучше не соваться!

– Кондрат, ты слышал, что я вам приказал? – громко спросил я. – Учти, время пошло!

– А вот мы сейчас проверим, какой ты грозный! – вместо Кондрата, ответил другой голос. – Ребята, разом, навались!

Из леса выбежали несколько человек, и бросились на мой редут. Уже было совсем темно, что видны были только их силуэты. Пробежать поляну было делом нескольких секунд. Я едва успел вскинуть мушкетон и выстрелить. Пороховая вспышка вырвала из темноты несколько лиц, и кто-то отчаянно завопил. Я вскочил с двумя пистолетами в руках, но стрелять оказалось не в кого, атака кончилась так же внезапно, как и началась.

Совсем близко он нашего бревна жалобно стонал раненный. Испуганные лошади метались по становищу, руша шалаши.

– Пойду, посмотрю, что с ним случилось, – сказал я мужикам.

Дормидонт попытался возразить, но я не слушая, подошел к упавшему человеку. Тот лежал на спине. Рук видно не было, только светлое пятно лица.

– Помоги, добрый человек, Господом молю, – попросил он, протягивая мне левую руку. – Не дай помереть без покаяния!

Почему-то голос раненого показался мне фальшивым. Только что он кричал от боли и вдруг заговорил, льстиво, просительно и главное совсем в другой тональности. Я поостерегся неожиданностей, вытащил саблю и концом клинка дотронулся до его груди.

Раненый вскрикнул, выругался и наставил на меня пистолет. Будь он хотя бы пистонным, шансов у меня бы просто не оказалось. Но тут пока щелкнули кремни, вспыхнул порох на полке и раздался выстрел, прошло около секунды. Я успел махнуть саблей и отскочил в сторону. Вместе с выстрелом раздался истошный вопль, теперь уже не притворный, а самый что ни есть настоящий.

Я больше испытывать судьбу не стал и бегом вернулся за спасительное бревно.

– Чего это было? – испуганно, спросил Николаевич.

– Это была ловушка, – ответил я, постепенно приходя в себя, – только теперь непонятно для кого!

Мой обидчик вскочил с земли и тоже побежал, но в другую сторону. Крик его скоро захлебнулся где-то в лесу.

– Он, ваше сиятельство, что, хотел тебя застрелить? – спросил Дормидонт.

– Да пошел ты со своим сиятельством! – рассердился. – Тоже мне, церемониймейстер!

Проводник не понял, почему я рассердился и замолчал. Скоро мне стало неловко, что сорвал на нем зло, и я примирительно ответил:

– Ловушку устроил, прикинулся раненным, а когда я наклонился, выстрелил. Интересно, кто это был?

– По голосу, вроде, Кондрашка, – сказал Николаевич. – Зря он так, ты же его предупреждал! А чего ты ему сделал?

– Не знаю, попал куда-то саблей, утром разберемся.

– И чего людям надо, жили бы мирно, пахали землю, рожали детей! Нет, все нужно кого-то обидеть, над другими возвыситься! А того не понимают, что не Богу, а Сатане служат!

– Давай, Николаевич, оставим это разговор до победы. Как ты думаешь, пойдут ваши мужики опричников бить?

– Боязно, ночью-то воевать, как бы чего не случилось, – тяжело вздохнув, ответил он. – Может быть, лучше утра подождем?

– Можно и подождать, – сказал я, ежась. Меня после выстрела в упор, продолжала бить внутренняя дрожь. – Только к утру их меньше не станет и у них оружие!

– Ничего, теперь как-нибудь отобьемся. Вдруг, ты за ночь еще кого-нибудь подстрелишь. Главных заводил больше нет, а с остальными может, и договоримся. Мужики то все наши, деревенские. Сатана их смутил, вот они облик человеческий и потеряли. А слово хорошее услышат, глядишь и покаются.

– Как знаете. Нам с товарищем, главное до вашего барина добраться. Очень барин его чем-то обидел!

– Чем обидел-то, неужто тоже убил, кого из родичей? – подал голос Дормидонт.

– Сам не знаю, не хочет он об этом говорить, а в душу лезть к человеку самое последнее дело. Захочет, сам все расскажет.

– Это как водится, – согласился Николаевич, зевая.