Текст книги "Фантастическая проза. Том 1. Монах на краю Земли"

Клавочка хлопотала по дому. Птолемей Прист, развалившись в кресле, с ленивым интересом наблюдал за порхающей по комнате женщиной.

– Сам он пришел, – щебетала Клавочка. – Я сама, Птоля, очумела, когда его на пороге увидела! Чаю ему, старому кобелю, попить захотелось! Клянусь тебе, я даже намеком ему поводов не давала! Веришь? – Поспешность, с которой женщина прижала руку к аппетитному бугорку, оттопыривающему ткань халата, позабавила старого солдата.

– Нон эст кулпа вини, – сказал он, кивая бритой головой. – Виноват пьющий!

– Бухой он был вусмерть! – обрадовалась подсказке Клавочка. – Они весь вечер в «минтайке» гудели, вот ему, старому козлу, женской ласки и захотелось. Да я же его гнала, Птоля, ты сам видел!

Видел это Птолемей Прист, своими глазами видел. Особенно когда этот тощий седой консул из области, повадками схожий с иудейскими мытарями, начал косноязычно оправдываться, принимая его, Приста, за какое-то местное божество. Но сейчас ему не хотелось говорить об этом ничтожестве, сейчас ему хотелось смотреть на женщину.

Эта женщина ему нравилась. Нельзя было сказать, что в жизни своей центурион был обделен женской лаской, скорее наоборот – помнится, в Карфагене или в Персидском походе… Бывалый солдат почувствовал, что краснеет. Смущение было непривычным центуриону, он отвернулся, разглядывая когда-то однажды удивившие его ходики, посмотрел на пышно взбитую пуховую перину, на кружевные рюшечки вдоль подушек и вдруг осознал, как надоело ему воевать за то, чтобы другие могли спокойно валяться на таких вот постелях.

Надоело идти рубиться на мечах за лживые лозунги про патриа, а потом оплакивать мортус товарищей. И всегда мантес ауру поллицери щедро сулили, а что толку – к сорока пяти годкам центурион только и накопил, что шрамы на теле и невидимые миру раны души.

– Хватит войны, – неожиданно для себя подумал вслух Центурион. – Осяду здесь, женюсь на Клавдии… Сколько времени мне еще осталось жечь костры под небесами? В конце концов, где хорошо, там и Отечество.

А здесь, в Бузулуцке, центуриону впервые в жизни было хорошо и спокойно.

Клавочка, словно читая мысли центуриона, села на краешек пуховой перины, влажно посмотрела на мужчину… Не мастер я, дорогой читатель, описывать любовные сцены. Одним словом, схватил Птолемей Прист Клавочку в крепкие мужские объятия и, как говаривал русский сатирик Аркадий Аверченко, все заверте…

Белла геронт алии! Пусть воюют другие! У влюбленных достаточно своих неотложных дел.

Именно в то время, когда Птолемей Прист вносил свою лепту в дело мира, Гней Квин Мус шел по аллее Цезарей, бережно держа в руках маленькую ручку Леночки Широковой.

Гипсовые цезари молочно светились в вечернем сумраке. От скрытого деревьями Дома культуры доносилась грохочущая музыка. Это играл на танцах бузулуцкий ансамбль «Квириты Цезаря».

– Челентано, – нежным голоском спросила Леночка, – когда ты пойдешь к моим родителям?

Гней Квин Мус потупился и принялся разглядывать свои кроссовки.

Привыкший в любовных баталиях к стремительным атакам, он чувствовал, что не может применить этой тактики к Леночке. Ему всегда нравились женщины, которые жалуют мужчинам свои милости постепенно. Поспешность говорит о жадности женщины, а жадных женщин Гней Квин Мус не любил, поэтому без малейшего сожаления оставлял их после первой же страстной ночи. Его взаимоотношения с Леночкой Широковой были чисто платоническими и не шли далее вечерних воздыханий и робких пожатий тоненьких пальчиков. Гней читал девушке стихи Овидия, Горация и Вергилия, наполняя любовную лирику жаром личной страсти. Любая вдовушка или разведенка давно бы поддалась очарованию хрипловатого голоса Гнея, его личному обаянию и позволила бы увлечь себя на ложе любви в виде ближайшей копны сена. Леночка Широкова чарам не поддавалась и на все вергилиевские намеки о твердом пестике влюбленного отвечала декламатору, что пестик пестиком, но она, Леночка, – за чистоту отношений и целомудренность, поэтому только законный супруг получит возможность растирать своим пестиком зерна любви в ее ступке, а внебрачных отношений она не признает – не так, милый, воспитана!

– Челентано, – несколько обиженно, но настойчиво продолжала Леночка. – Что же ты молчишь, Челентано? Ты не хочешь поговорить с моими родителями?

Вместо ответа Гней Квин Мус снял с себя куртку и набросил ее на хрупкие девичьи плечи. Леночка этими самыми плечами раздраженно передернула.

– Ах так, да? Ну и не лезь ко мне со своими нежностями! Поркус ты, Челентано, и даже не поркус, а большая взрослая свинья. Как в парке, так ты ко мне жмешься со своими аморами, а как к родителям идти, так тебя не дозовешься. Правду девчата говорили – ты просто бабник, Челентано! Тебе от женщины одного надо. А вчера еще пел, что у тебя аморис убундантиа эрго ме! Брехун ты, Челентано, обыкновенный армейский брехун! Отстань от меня! – пресекла Леночка попытку Гнея примирительно обнять ее за плечи. – Не лезь ко мне, иди вон Нинке Шкатовой Овидия читай! Про пестик и нежные тычинки, которые целует мотылек!

Она сорвала с себя куртку и побежала прочь, заливаясь на ходу легкими и светлыми слезами. Так плачут лишь те, кто понимает, что их любят, а потому рано или поздно исполнят любое, даже самое несбыточное желание.

Гней Квин Мус догнал Леночку уже около двора Широковых. Леночка бурно протестовала против крепких объятий Гнея и даже отталкивала любимого, упираясь в широкую грудь маленькими кулачками.

– Эллен, – отчаянно зашептал Гней Квин Мус. – Цивис Романус Сум!

Он продолжал говорить девушке, что сам не знает своего будущего, ведь вся его жизнь в руках божественного цезаря, и армия не игрушки, завтра его вполне могут послать в далекий и опасный поход. Он, Гней, рад бы был пойти к родителям Леночки и попросить их отдать Леночку ему в жены, но он же чужак и не знает местных обычаев, и в Бузулуцке у него ни кола ни двора, и жалованья ему пока не платят, и присягал он цезарю, и клятвы ему страшные давал…

Гней бормотал это, мешая русские и латинские слова, Леночка слушала его, доверчиво прижавшись к широкой легионерской груди, а потом деловито и задумчиво сказала:

– Челентано, ты это все мне набрехал потому, что у тебя паспорта нет? – И, не дожидаясь ответа, обняла его за шею: – Брехун ты, Челентано! Настоящий армейский брехун!

В это время ворота во двор Широковых с лязгом распахнулись, и отец Леночки, смущенно покашливая, позвал:

– Ленка! А ну домой!

Пока римляне устраивали свои матримониальные дела, в кабинете первого секретаря райкома партии шла напряженная работа. Было уже за полночь, когда Митрофан Николаевич Пригода оторвался от масштабной карты района, растирая обеими руками ноющую поясницу. Был он сейчас без галстука и пиджака, а потому демократичен и прост, как вождь пролетариата на знаменитом апрельском субботнике.

– Чайку, товарищи? Иван Семенович, бери графин и дуй за водой. Я сейчас такой чаек заварю!

Приказ начальника – закон для подчиненного. Особенно если приказ облечен в форму просьбы. Пока Сафонов бегал с пузатым графином за водой, Митрофан Николаевич достал из шкафа чайник, фарфоровый заварник и пачку рафинада. Рядом встали граненые стаканы в мельхиоровых железнодорожных подстаканниках. Честно надо сказать, что чай эти стаканы видели значительно реже крепких напитков. В руках у Митрофана Николаевича оказалась пачка цейлонского чая: на оранжевой пачке индийские слоники весело щерились азербайджанскими бивнями и лукаво посматривали на присутствующих черными и масляными грузинскими глазками.

– Товарищ Онгора, – приветливо позвал Пригода. – Бросай ты это гнилое дело и подсаживайся к столу!

За всю свою жизнь суеверный и осторожный Пригода никому не предлагал сесть. Что он – начальник милиции или прокурор, чтобы такое человеку предлагать? Приглашение сесть означало возможную изоляцию от общества, а такими словами не бросаются. Приглашение присесть, наоборот, выглядело вполне безобидно, поэтому Пригода воспользовался именно им, хотя и понимал, что сидящий напротив него мошенник, предсказывающий будущее по ауре человека и оживляющий трупы, изоляцию от общества, несомненно, заслужил больше иных других. Сам Пригода, сколько ни приглядывался к людям, ауры вокруг них не видел, разве что Сафонов всегда выглядел как-то нерезко, словно был не в фокусе или его окружал какой-то невидимый простым глазом туман. Впрочем, торговых работников, как шпионов, всегда окружает флер таинственности и загадки.

Председатель потребкооперации принес графин с водой, секретарь райкома залил австрийский чайник и включил его в розетку.

– Ну, товарищ Онгора, надумали что-нибудь? – поинтересовался он.

Не было у Онгоры никаких особых соображений. И в выходцев из прошлого он все еще никак не мог поверить.

Печатаются у нас порой в периодической печати занятные истории, но чтобы это произошло в Придонье? Шутка ли – почти сотня легионеров времен Римской империи! Это, товарищи, не ржавая гайка из одесских катакомб, не стальной брусок из Зальцбурга, не граф Сен-Жермен, наконец. Это была, как говорится, та реальность, которую можно было пощупать с определенным риском для здоровья. Щупать римского легионера всегда неразумно, это все равно что попытаться полапать на оживленном перекрестке постового ГАИ; кто сомневается в возможных последствиях этого опрометчивого поступка? Онгора чувствовал, что попал в капкан, и этот капкан крепко держал его своими зазубренными челюстями. Купился он на гнилое предложение, ох как купился! Спокойно избавиться от сотни наглых и ражих мужиков вряд ли кому удастся. Не устраивать же вторую Катынь? Но если так, то куда этих мужиков девать? В прошлое их уже не вернуть, чудеса случаются однажды, да и машины времени ни у кого не было. И расписаться в своем бессилии Онгора тоже не мог: неудача – плохая реклама бизнесу, а слухи, Онгора знал это отлично, слухи распространяются быстрее скорости звука. Прощайте привычные дивиденды, солидное положение экстрасенса, которого благословила сама Джуна и которому передали свои тайные знания шаман Пантелеймон и колдун Черноземья Варуга! Прихлебывая чай с лимоном, Онгора делал вид, что погружен в серьезные размышления, а может быть, даже и понял все, но подыскивает необходимую магическую формулу. Пригода, Волкодрало и Сафонов смотрели на него с надеждой, и это экстрасенса забавляло, несмотря на всю серьезность ситуации.

Взрослые вроде уже мужики, а в сказки верят! Онгора просчитывал варианты. Достойного выхода из ситуации он не видел. Галлюцинациями римских легионеров назвать было трудно, какие там, к черту, галлюцинации, если от них половина бузулуцких вдов в интересном положении ходит! Их не убедишь, что это святой дух надул. А самогонщики и расхитители вообще люди практичные. Убеди их, что подзатыльники при задержании им их собственные галлюцинации отвешивали!

Вот и выходило, что в соответствии с диалектическими законами марксистско-ленинского материализма принимать их следовало как реальность, данную всему Бузулуцку в ощущении. Но как от этой реальности можно было избавиться, Онгора не представлял. Идеально было бы вывезти их всех в лес и покосить из автоматов. Или, скажем, дустом потравить, как вредителей. Но кто на это пойдет? Никто на это не пойдет. Милиционеры с легионерами в обнимочку ходят, узнают о такой идее, тебя же к стенке и поставят! Куда проще было выдать всей этой римской братии паспорта на приемлемые фамилии. Морды у их смуглые, сделать их, понимаешь, братьями Залутдиновыми, Басаевыми да Минибаевыми. Но где на них свидетельства о рождении взять? А без свидетельств милиция паспорта выдавать не станет, кому охота под чужие розги свой зад подставлять? Так что и этот мирный путь избавления или, скорее, легализации выходцев из прошлого полностью отпадал.

И автобусом их вывезти было нельзя. Куда вывозить-то? Кто позволит бузулукчанам их проблемы на чужой горб переваливать? Этот путь грозил скандалами и разоблачениями.

Озорная мысль внезапно пришла в голову экстрасенса, и он едва скрыл от озабоченного районного начальства легкую усмешку. А что? Объявить римским братьям, что бузулукчанам войну объявили. Ну, скажем, Еланский район. Легионеры ведь провозгласили Бузулуцк и его окрестности частью Римской империи? И славненько, пусть теперь в бой идут, отвоевывают для цезаря новые владения, защищают пусть Бузулуцк от внешнего врага. А как займут они Еланский район, пусть с ними тамошние руководители разбираются. Пусть они своих Онгор привлекают.

Однако по размышлению Онгора этот план отбросил за бесперспективностью. Вырастут у осла уши, как пить дать – вырастут!

И разогнать их по чабанским точкам тоже вряд ли удастся. Легионеры крепки своим братством, сплоченностью. Чего ж им на чабанские точки разъезжаться, коли у них в районном центре прекрасные казармы? Да и жизнь пошла вполне человеческая. Попробуй оторви их от Бузулуцка, сразу недовольство и волнения спровоцируешь! Легче самому удавиться, чем быть вовлеченным в бессмысленный и беспощадный бунт!

Онгора отставил стакан с чаем и посмотрел на районных руководителей.

Бледные и усталые, они смотрели на экстрасенса, как на спасителя.

– Думать надо, – сказал Онгора. – Крепко подумать надо, чтобы не промахнуться. Прикинуть надо, какой прием применить…

– Черная магия? – с уважением и опаской поинтересовался Волкодрало.

Онгора задумчиво пожевал губами.

– И черная, и белая, – сказал он, назидательно подняв палец. – А может, и обе сразу – для надежности. Тут главное – не ошибиться. Где их впервые заметили? И когда это было?

Пригода и Сафонов переглянулись. Волкодрало задумчиво прикрыл ладонью глаза.

– Было это в аккурат на день рождения Ильича, – сказал он. – И шли они от меловых гор, что у совхоза «Красный курень».

– Извиняюсь, – сказал Онгора. – Вы сказали, день рождения Ильича… Это которого?

Пригода прищурился и внимательно посмотрел на экстрасенса.

– А Ильич у народа один, – сказал он. – В апреле у него день рождения, у нашего Владимира Ильича, товарищ Онгора!

– Да-да-да, – торопливо согласился Онгора. – Это я просто, не подумав, спросил.

– Козлы поганые! – ревел у казармы Плиний Кнехт. – Всех порежу! А-ааа! ады! Всю жизнь мстить буду! А-аа-ак! А-ак! Всех попишу! Волки позорные!

Корникулярий деловито и обыденно отсчитывал удары, которыми изрисовывали молочно-белый зад дезертира и казнокрада два дюжих ликтора.

– Пустите! – ревел Плиний Кнехт. – Цивис Романус сум! Цивис я, суки цивис! Прав таких не имеете! Все цезарю отпишу! Он вас, падл, в Парфянию загонит, к армянам! А-ак! А-ак! Он вам пасть порвет, сучки заборные!

Легионеры лениво наблюдали за телесным наказанием товарища по службе. Косвенным виновником порки оказался Ромул Луций, который по здравому размышлению осознал, что с Плинием Кнехтом ему не по пути, и заложил его, обратившись с доносом прямо к центуриону. Птолемей Прист доносчиков не любил, но тут же принял необходимые меры, и Плиния Кнехта задержали на выходе из казарм с кожаными мешками, в которых хранилась казна легиона. Когда Присту доложили о задержании преступника с поличным, центурион приказал, чтобы наутро все были ин плево – в полном, значит, составе. Ночная баталия в уютном доме бывшей партийной гетеры настроила центуриона на снисходительный лад, оттого и приговор был на редкость милосердным. Плиний Кнехт уберег не только свою нерадивую голову, но и блудливые руки. «Сто плетей! – переговаривались легионеры в строю. – Повезло ублюдку. Конечно, эст модус ин релис, но ведь чужак, привык по своим лексам жить. Но всыпать ему, конечно, надо ларго ману, чтобы с месяц сидеть не мог и эту самую щедрую руку вспоминал. Блажь выбьют, желание служить останется!»

Плиний Кнехт вспомнил и о вероломном напарнике.

– Ну, Севырин! – взвизгивая от ударов свистящего волосяного бича, снова ожил он. – Ну, Юрий Ромул! Не жить тебе, падла, не жить! На зоне с тебя спро-осят! Спро-о-о-осят, Юрок! Продал кореша! Продал кореша! Продал кореша! – От боли Плиния Кнехта заклинило, но очередной умело нанесенный удар перевел пластинку дальше: – Умоешься, сука! Кровью умоешься!

К сидящему в тени центуриону подошел подполковник Дыряев. Начальник районной милиции был в форменной белой рубахе с погонами, строго отутюженных форменных брюках и лакированных ботинках, отражавших мужественный лик подполковника и его форменную фуражку с высокой тульей.

– По какому случаю построение? – поинтересовался подполковник, садясь на свободный конец скамьи.

– А-а, – махнул рукой центурион раздраженно и вместе с тем по-античному беспечно. – Натурам экспеллас фурца, тамен ускви рекуррет! Дура некесситас, Федор. Квос верба поп санат, вирда санат! Амор сцелератус хабенди, Федор!

– Горбатого могила исправит! – услужливо принялся переводить оказавшийся рядом с начальством Гладышев. – Жестокая необходимость! Кого не исцеляет слово…

– Да не тарахти, – благодушно махнул рукой подполковник. – И так значит, все понятно. Преступную страсть к стяжательству, так сказать, розгами выправляют. А мы, понимаешь, только арестовываем, – с некоторой завистью вздохнул он. – А вот чтобы так, непосредственно воспитанием заняться, нам, брат, законы не дозволяют. Мы, Птолемей, с преступлением больше словом боремся. Пальчиком грозим, понимаешь, вместо того чтобы вот так – кнутом да по голой жопе!

– Надо, Федор, ад хоминем, – сказал центурион. – Если руки лан гас длинные есть, если хомо алиене аннементе, надо рубить, Федор, – и Птолемей Прист выразительно рубанул ребром ладони по кисти левой руки.

– Чего ж этому длинные руки не укоротили? – с любопытством поинтересовался Дыряев. – Ведь он у вас кассу хапнул? Взяли, как говорится, ин флагранти, на месте преступления?

– Нон фестина, – назидательно сказал центурион. – Воспитать нова хомо, – он поднял вверх указательный палец, – в том – шесть!

Федор Борисович вначале не понял, о каком шестом томе идет речь, все-таки центурион говорил на латыни, а ее подполковник пока еще, к сожалению, знал на троечку. Или на двоечку с плюсом. Одобрительно поглядывая на продолжающуюся экзекуцию и обмахиваясь фуражечкой, он только через некоторое время понял, что центурион говорил о чести. Торопиться с воспитанием нового человека действительно не стоило, отрубленные конечности уже не прирастут. Но именно в воспитании нового человека римлянин видел высокую честь. «Ты смотри, – покачал головой подполковник. – Чистый Макаренко… или как ихнего педагога звали? Точно… вылитый Песталоцци!»

И все-таки, если говорить честно и положа руку на сердце, то римские методы воспитания нового человека были Федору Борисовичу очень даже по душе.

Пока центурион наглядно знакомил начальника районной милиции с римскими методами воспитания нового человека, в райкоме партии с ночи продолжалось совещание по вопросам освобождения Бузулуцкого района от римской оккупации.

Методика, опробованная в этот день Митрофаном Николаевичем Пригодой, была уже широко известна в научных кругах и не раз использовалась вездесущими американцами. Собирают в одной комнате несколько светлых голов, и те начинают фонтанировать идеями, включая даже самые бредовые и фантастичные. Потом эти идеи подвергаются глубокому анализу, и из них извлекаются жемчужины, которые позволяют решить поставленную задачу.

Но то ли мозги в кабинете первого секретаря собраны были не те, то ли петух из Пригоды был никудышный и жемчужин из высказанного навоза вылущить не сумел, только к утру все устали, а приемлемого решения римского вопроса так и не было найдено. Не оправдавший себя чай сменил редкостный растворимый кофе, который уже под утро был заменен предусмотрительным и запасливым Сафоновым двумя бутылками «Посольской». Но и водка себя не оправдала. Царившая в кабинете с вечера эйфория сменилась унынием и чувством безысходности.

– Это что ж, – подавленно сказал Пригода. – Выходит, нам от них никак не избавиться?

Ему никто не ответил.

Иван Семенович Сафонов разлил по стаканам водку, крупно напластал на «Бузулуцкой правде» колбасу, огурцы и хлеб.

– И все-таки, – поднял он стакан, – за избавление!

Пригода мутно оглядел присутствующих.

– Подпольный райком в действии, – сказал он. – Выход, товарищи, один – или мы их, или, – он неопределенно ткнул рукой вверх, – они нас! Третьего не дано.

Волкодрало, не дожидаясь указаний, хватил водки, понюхал кусочек хлеба.

– А если нам, Митрофан Николаевич, все-таки наверх доложить? Все как есть? Объявились, понимаешь, выходцы из прошлого. Указания запросить. Пусть в области решение принимают или в ЦК докладывают. Там головушки умные, пусть они и решают, что с этими голоногими делать.

В трудные минуты Волкодрало не прибегал к родной украинской речи, мыслил, как говорится, по-государственному.

Пригода хмыкнул:

– Это ты, Ваня, хорошо придумал. Вот мы тебя в область с докладом и пошлем. Я тебя в психбольнице каждую неделю навещать буду, Сафонов персональный паек тебе туда будет возить. Что там психам можно? Водочка им, конечно, противопоказана, а вот колбаской да сырком мы тебя, Ваня, не обидим. Правильно я говорю, Иван Семеныч?

Руководитель районной кооперации с готовностью засмеялся.

– Уж вы скажете, Митрофан Николаевич! Все сделаем, как скажете. Надо, мы ему и водочки пронесем. Не обидим больного товарища!

Волкодрало набычился и угрюмо оглядел присутствующих.

– Ты, дружок, говори, да не заговаривайся. Кто больной? Сам ты, мудак торговый, больной!

– Это ты в районе здоровый, – объяснил Пригода. – А в области после доклада тебя сразу больным признают. Прямо из приемной обкома в психушку отвезут. Сам знаешь, партия ошибок не допускает. Ты только про выходцев из прошлого упомянешь, тебе тут же диагноз и поставят. Сафонов, какой диагноз Ивану Акимовичу поставят?

Иван Семенович торопливо перемолол кусок колбасы, внимательно оглядел кусочек хлеба.

– А чего тут гадать? – удивился он. – Обычный ему диагноз поставят. Вялотекущая шизофрения.

Поставив диагноз не хуже любого советского психиатра, председатель потребкооперации посмотрел на заметно опьяневшего экстрасенса.

– Толку от тебя! – в сердцах бросил он. – Подумаешь, верный ученик шамана. Это тебе, дружок, не мозги людям плавить!

Онгора с кривой усмешкой развел руками.

– В общем, так, – припечатал ладошкой скатерть стола Пригода. – Думайте, братцы, думайте! Сроку вам на то – три дня. Через три дня ваши предложения должны быть у меня на столе. Ясно?

Сафонов подобострастно улыбнулся.

– А чего тут не понять, Митрофан Николаевич. Как говорится, либо грудь в крестах, либо голова в кустах…

Читатель! Ты уже понял, что руководить не так уж и сложно. Если задача кажется неразрешимой, необходимо поручить ее исполнение подчиненным и установить им срок. Пусть подчиненные напрягают до треска свои мозги, пусть они думают, как выкрутиться из щекотливой ситуации. В случае неудачи виновные всегда будут под рукой. А удачей, как известно, не делятся. Руководитель – как тамада в грузинском застолье: для него главное поднять тост, а кайфовать или мучиться с похмелья будут другие. Ах неразумные предки дуче! Ну зачем вас, непутевых, занесло в наш двадцатый век? Жили бы себе до Рождества Христова, бились с персами, парфянами да галлами, держали бы узде греков и иудеев, в свободное время ходили в свои хваленые термы да убеждались бы своими сенаторами, что Карфаген должен быть разрушен. Так нет, занесло вас с вашими коротенькими и ненадежными мечами во времена космических полетов и незыблемости бюрократии.

Не ваше это время, квириты, совсем не ваше!

Мало того что чужды вы этому миру, вы еще и опасны для него, ибо нарушаете сложившееся равновесие. Вечно вы становитесь помехой естественному течению мировых процессов – то библиотеку сожжете, то Архимеда зарубите, а то по сговору с первосвященниками еврейскими и самого Бога на крест отправите!

В нашем столетии нравы стали помягче – распять, конечно, не распнут и на арену ко львам не бросят, а вот персоналку члену партии слепить – плевое дело.

Сколько их было, безвестно канувших в Лету членов партии различного ранга, испытавших на своих плечах тяжесть персонального дела! Более всего персоналка сродни акту каннибализма, когда-то распространенного среди аборигенов страшных Соломоновых островов. Собираются эти аборигены, обвиняют сородича в нарушении табу, разводят костер и под протяжные ритуальные песнопения съедают соплеменника. Съедаемый не вправе при этом возражать: вождь и старейшины уже приняли решение, а они ошибок не допускают. Провинившийся член парт… тьфу!.. абориген должен лишь каяться, что оказался недостаточно вкусным.

Но мы несколько отвлеклись.

Уже брезжил сероватый безрадостный рассвет, и Сафонов принялся сворачивать газеты с остатками ночного пиршества, уже прогромыхали у школы доспехи сменяющихся легионеров, уже прокричали утренние петухи, возвещая начало первого из отпущенных секретарем райкома дней, когда далеко у меловых гор по ту сторону Дона загромыхало длинно и раскатисто, словно кто-то неуклюжий пытался кататься на пустой жестяной крыше.

– Гроза идет, – задумчиво сказал Пригода, распахивая окно и выглядывая на улицу, наполненную нежным посвистом и щебетанием мелкой птичьей сволочи.

– Це добре, – сказал Волкодрало. – Хлеба будуть ыдкавни.

– Да не придуряйся ты, Ванька, – с досадой сказал Пригода. – Тоже мне хохол нашелся! Ты ж и родился здесь.

Сафонов заулыбался, покачивая крепкой круглой головой, которая от этих покачиваний приобрела сходство с бильярдным шаром.

– А и то, – сказал он, – если посмотреть повнимательнее, в каждом человеке живет иностранец.

– Это точно, – ухмыльнулся Волкодрало. – Все мы тут невыездные!

– Вы, товарищ Файнштейн, прекратите вести сионистскую пропаганду, – хмуро сказал Пригода. – Не в синагоге.

– Только не надо притворяться, Митрофан Николаевич, – горячо сказал Волкодрало, позабыв о ридной украиньской мове. – Не надо, Митрофан Николаевич. Я ж, как и вы, только по папе пятую графу зацепил, а мамы у нас чистокровные хохлушки.

– Да будет вам, – засмеялся Сафонов. – Нас партия чему учит? Она нас учит, что люди делятся на партийных и беспартийных, городских и деревенских, господ и товарищей. Но мы эти грани стираем и должны стереть окончательно. Еще Маркс и Энгельс указывали…

– Да заткнись ты, Иван, – устало попросил Пригода. – Не на митинге!

Онгора нерешительно пошевелился. Сейчас он одновременно походил и на шамана, и на колдуна, только внезапно потерявших веру в свои магические силы.

– Митрофан Николаевич, – спросил Онгора. – Вы не помните, когда римляне появились, грозы были?

Как часто разгадка великой тайны начинается со случайного озарения.

Сколько людей лежали под яблоней и получали шишки от упавших с ветвей плодов. Озарение настигло лишь одного, и он стал великим. В ванной сидели до Архимеда, после Архимеда и по соседству с Архимедом, но великий закон постиг только он. И остался великим. Чайник кипятили тысячи, но о том, что паровая струя обладает силой, способной двигать многотонные грузы, догадался лишь один. И тоже остался великим. Те, кто придумал водку и пиво, были, без сомнения, гениями. Но истинное озарение снизошло на того, кто догадался смешивать небольшое количество водки с большим количеством пива и употреблять эту смесь, опрыскав голову дихлофосом и надев на нее в жаркий летний день ушанку, добиваясь таким образом непостижимого опьянения при минимальных затратах.

Онгора не был гением. Спрашивая о грозе, Онгора не мечтал о величии. Он честно пытался отработать бабки, полученные от Сафонова. Как часто мысль бредет извилистым и прихотливым путем и приходит в голову тем, кто был недостойным ее!

– Гроза! – Митрофан Николаевич Пригода поднял указательный палец. – Это вы, товарищ… э-э-э… колдун, совершенно верно подметили. Была гроза. И какая еще гроза!