Текст книги "Лиса. Личные хроники русской смуты"

– Не полком, – усмехнулся Сашкин собеседник. – Примете сводный батальон. С батальоном справитесь?

– А если я прямо сейчас пошлю и вас, и ваши предложения на хрен? – поинтересовался Сашка.

– Тоже решение, – кивнул Холёный и, развязав ещё одну папку, предъявил оторопевшему Сашке стандартный листок боевого донесения. С угловым штампом, исходящим номером и круглой гербовой печатью. В донесении начальник БВВОКУ извещал вышестоящее командование о том, что старший лейтенант Боискас А.В. дезертировал с места службы и, согласно показаниям пребывающей в отчаянии супруги, бросив семью, убыл в самоопределившуюся Литву. – Тогда мы дадим ход этой бумаге.

– Сволочи! – вздохнул Сашка.

– Не без этого, – улыбнулся Холёный. – Не обижайтесь, – почти участливо посоветовал он. – Мы с вами простые люди, а поэтому не будем усложнять ситуацию сверх того, как она сложилась!

«Непростые люди любят прикидываться простаками…» – вспомнил Сашка. Правда, кто это сказал и в связи с чем, вспомнить не удалось и, наверное, поэтому, он ничего не сказал, а лишь скептически хмыкнул.

Неверно понявший его реакцию Холёный, похоже, других тузов в рукаве больше не имел, и поэтому решил апеллировать к здравому смыслу.

– Не обижайтесь, – повторил он. – Так уж вышло, что вас сначала предали, а потом продали, – и, вспомнив таки ещё обо одном тузе, встрепенулся. – Здесь, в портфеле, у меня ваше личное дело. Оба экземпляра. Даже заверенная служебная характеристика имеется. Не желаете ознакомиться?.. – и, с удовлетворением наблюдая за реакцией собеседника, чуть ли не по-отечески посоветовал: – Эх, Александр, Александр… Говорят же вам, не воюйте с ветряными мельницами, будьте реалистом. Времена поменялись. Война – это теперь такой бизнес.

– А вы тут, конечно, кем-то вроде главного бизнесмена? – скривился Сашка.

– Вроде того, – улыбнулся Холёный. – Так что вы решили? Договоримся?

– А если вас и ваши предложения пошлют на хрен эти самые «интернационалисты»? В полторы тысячи глоток разом? Им вы тоже комплект подлинных документов приготовили?

Против ожидания, Холёный не смутился. Некоторое время он молчал, разглядывал Сашку и безмятежно улыбался. «Словно Джоконда в ответ на вопрос супруга: „Куда получка делась, лахудра?!“» – подумалось Сашке. Но, похоже, Холёный имел ответ и на этот вопрос.

– Помните, вы как-то цитировали Плеханова?.. Не к месту, кстати, была цитата. У него есть высказывания куда удачнее и актуальнее. Более соответствующие случаю. Вот, к примеру: «Чем глубже проникает в человеческую душу индивидуализм, тем прочнее укрепляется в ней страх смерти». Не слышали?.. А зря!.. Замечательная мысль! Так вот, ваша задача – объяснить каждому из господ интернационалистов, что теперь они никому не нужны и каждый сам за себя. И что обратного хода у них нет. Вы, кстати, слышали такой термин – «заградотряд»?.. Ну и замечательно!.. Приятно иметь дело с интеллигентным и эрудированным человеком! Так вот, если что, покрошим на шаверму. А будете толково командовать, у каждого из них будет шанс остаться в живых и вернуться домой. Отобьёте у армян город – всех отпустим. Даже вас.

– Я должен посоветоваться с мужиками.

– Советуйтесь, – Холёный взглянул на часы. – Полтора часа вам хватит?

– Вполне, – кивнул Сашка.

– Ещё какие-нибудь пожелания будут?

– Хочу креститься! – из чистого противоречия брякнул Сашка и иронично усмехнулся, увидав, как взметнулись вверх брови его собеседника.

– Хорошо… Только, боюсь, католического священника мы вам не найдём… Вы ведь католик?

– Давайте православного!.. Так даже лучше… Я – русский офицер!

Холёный только хмыкнул, но, взглянув на затвердевшие Сашкины скулы, комментировать его слова не стал.

– Завтра вас отвезут в Зараслы. Обустроитесь, осмотритесь. Через неделю примете личный состав, распределите его по подразделениям и, если останется время, организуете боевое слаживание или учения. Не суть, на ваше усмотрение. Патронов, сами понимаете, вам пока не дадут. Но, не унывайте! Как там в таких случаях у господ военных говорят? «Пеше по-конному» можно кувыркаться до одури! Договорились?.. Вы свободны!.. И, кстати, можете оставить своё старое удостоверение себе. В качестве казусного раритета. Так сказать, на долгую память… Напоминаю, на принятие окончательного решения у вас осталось ровно полтора часа и ни минутой больше. Вам всё ясно?

– Ясно… – отрешённо кивнул Сашка и, захлопнув испорченное удостоверение, спрятал его в правый нагрудный карман. Подальше от сердца и отдельно от ещё не дописанного письма.

Чувствовал он себя хреново.

Словно винтик, который, срывая шлицы, непонятно за какие грехи с остервенением закрутили в чужое причинное место.

По самую шляпку.

– Хрен вам, сволочи! Ровным слоем по всей морде! – упрямо пообещал он, прикидывая свои изменившиеся шансы.

2002–2003 гг. Гобустанская тюрьма. Материалы судебного процесса в отношении бывшего министра обороны Азербайджана Рагима Газиева

Несмотря на открытый характер процесса над бывшим министром обороны Азербайджана, ни местная, ни зарубежная пресса «почему-то» не заметила имевшихся в ходе судебных заседаний «нестыковок». Впрочем, она не заметила и прозвучавших свидетельств Эльбруса Оруджева о том, что Рагим Газиев в своих планах и принимаемых на их основе решениях полагался на использование предоставленного русскими десанта, собираясь на его плечах войти в Шушу. В ответ на все заявления и показания Оруджева, экс-министр лишь заученно долдонил, что, после того, как Шушой овладели армяне, он продолжал высылать к её подступам живую силу и технику. Однако, прибывшие в Зарыслы азербайджанские войска, несмотря на то, что до Шуши оставалось всего 7 километров, освобождать город не стали.

В заключение напомним наиболее дотошным читателям, что к тому времени СССР уже полгода как распался, а свежепринятая Конституция Российской Федерации запрещала (и, что характерно, делает это и по сей день) использовать её Вооружённые Силы за пределами страны, без публичной на то санкции Президента РФ, Т. е. без опубликованного в официальной прессе Указа Первого Лица Государства. Такого указа действовавший на тот момент Президент РФ не издавал.

Вопрос простой.

На что тогда рассчитывал Газиев?

Апрель 1992 года. Калужская область, районный центр Ферзиково

Митьку разбудили. Грубо и бесцеремонно, безо всякого пиетета к его персоне.

Часы показывали половину первого.

Если бы не ночное время, по-крестьянски плотно разлившееся по одуряющее сонному пригородному пейзажу, то происходящее выглядело бы даже буднично, хотя и подозрительно деловито для страны, окончательно впавшей в бардак и тотальное разгильдяйство.

К Митькиному дому подъехал УАЗик с военными номерами и надписью «КОМЕНДАТУРА» на бортах. Из УАЗика вышел упитанный прапорщик, разминаясь, вкусно, до суставного хруста, потянулся, зевнул в половину лица и направился к Митькиной калитке. На заполошно, но запоздало забрехавшую собаку он даже не взглянул.

– Кого там черти носят? – спросила сонная Митькина жена. – Час ночи, а твои дружки всё никак не угомонятся! И ходят, и ходят! У меня что, тут мёдом намазано?.. Шалапуы!!! Алкоголики!

– А кто меня самогонку гнать сподобил? – дежурно огрызнулся Митька и, представив, где именно у его супруги намазано мёдом, хмыкнул.

– Дед Пихто!!! – возмутилась попытке перевода стрелок супруга. – Я её и сама гнать могу! Не хуже твоего! Здоровый мужик, а в доме – ни копейки!

– Нет в городе работы. Все предприятия стоят…

– А коровник почему не чищен? Потому, что у тебя самого не стоит? – язвительно поинтересовалась жена и, энергично пожелав своему непутёвому супругу пропасть или сдохнуть, с чувством исполненного долга отвернулась к стене. Секунду спустя она выпростала из-под одеяла правую руку, заведя её за спину, не глядя, отработанным движением, прихватила небольшую вышитую подушечку и закрыла ею правое же, оставшееся на свободе ухо.

– Кто?.. – спросил Митька, выйдя в сени.

– Медведев?.. Дмитрий Анатольевич?.. – спросили из-за двери.

– Допустим… – отозвался Митька и, перебрав в уме свои немногочисленные прегрешения, открыл массивный кованый засов. – Какого хрена?..

Обнаружившийся за дверями прапорщик не удивился и не обиделся.

– Повестка, Дмитрий Анатольевич! Распишитесь! Вам три часа на сборы!

– Надолго? – поинтересовался Митька, расписываясь в отрывном корешке повестки.

– Недели на две.

– Годится! Ты, прапор, далеко не уходи. Пятнадцать минут, и я готов! Как пионэр!

– Супруга достала? – понимающе ухмыльнулся прапорщик.

– Задрала, крокодилина! – жизнерадостно оскалился Митька.

Прапорщик взглянул на часы, прищурил хитрый правый глаз, что-то прикидывая и высчитывая, и пару мгновений спустя кивнул.

– Давай, страдалец!.. Но не более пятнадцати минут! – и, похлопав по нагрудному карману, пожаловался: – У меня, таких как ты, дюжина в списке. Полночи по вашей «нахаловке» колесить. У вас фонари когда-нибудь работали?.. Темно, как у негра в ж… К тому же ни названий улиц, ни номеров домов… Никакого порядка!

– Власть не озаботилась, а нам и на хрен не надо! – равнодушно пояснил Митька. – А что случилось-то? – поинтересовался он, угощаясь любезно протянутой прапорщиком сигареткой.

– Хрен его знает. Моё дело маленькое, – уклонился от ответа прапор. – Разнарядка…

Между тем, маховик событий раскручивался. В ночь на 16 апреля 1992 года на крылечках сотен домов отслуживших в ВДВ жителей Калужских и Тульских райцентров появились посыльные местных военкоматов: «Получите повестку – вам три часа на сборы!» Призыву подлежали десантники рядового и сержантского состава, уволенные в запас от пяти до десяти лет назад. Призывали заматеревшую, но пока не утратившую выучки боевую элиту Вооружённых Сил. Тогда ещё было из кого выбирать, но в этот раз брали всех подряд: даже семейных с несколькими детьми и единственных кормильцев с неработающими по случаю выхода в декрет жёнами.

Никакие уважительные причины в расчет не принимались.

По всему получалось, что происходит нечто необычное и заковыристое. Сам факт того, что посыльных развозил служебный транспорт, а призванных из запаса десантников доставляли к месту сбора новенькими грузовиками, крытыми глухими, защитного цвета тентами, говорил о том, что случилось нечто посерьёзнее, чем рутинные сборы приписного состава на плановую передрессировку.

От призыва не отказался никто. Десант, когда надо постоять за Родину, по лесным заимкам не отсиживается.

Надо, значит надо.

Из Ферзиковского района Калужской области призвали около сорока человек. Мужиков всё больше непьющих, основательных и хозяйственных, – не чета большинству местных бестолковых и вороватых люмпенов. Необычный состав и непривычно деловой характер призыва окончательно укрепил десантников в уверенности, что в стране готовятся серьёзные события. Им казалось, что затевается нечто основательное и с далеко идущими последствиями. «Власть решила навести порядок!» – с удовлетворением определили они и, наскоро попрощавшись с родными и близкими, ринулись в обещавшую долгожданные перемены неизвестность. Матери, сёстры и жёны призванных, по женскому обыкновению, решили – война! Их предположения оказались недалеки от истины: туляков и калужан экипировали, погрузили в эшелон и, наплевав на положенное в таких ситуациях боевое слаживание, отправили в Закавказье.

В то время уже никто не обольщался: в Закавказье – значит воевать.

Впрочем, куда направили их мужчин, выяснилось лишь через двое суток, – после прибытия эшелона к месту назначения.

Один из резервистов, совершенно не похожий на классического десантника уроженец заштатного Калужского райцентра, низкорослый и худущий Митька, с нелепым для его комплекции прозвищем «Счастливчик», умудрился отлучиться из загнанного на запасные пути состава.

За привезёнными в Азербайджан десантниками приглядывали: из эшелона никого не выпускали, а посторонних в окрестностях их вагонов гоняли с нешуточным остервенением. Но Митька таки сбежал. Как ему это удалось? Да бог его знает! Среди достаточно большой группы людей всегда найдётся самый неугомонный – эдакий непредсказуемый холерик, за которым, как за скользким куском мыла, не уследить при всём старании. К тому же азербайджанские милиционеры, назначенные присматривать за поставленным на отшибе плацкартным составом с десантниками, службу несли из рук вон плохо, сосредоточившись на выворачивании карманов неосторожно приближавшихся к эшелону торгашей и разносчиков.

Добравшись до вокзального переговорного пункта, Митька наменял в обменном пункте местных телефонных жетонов и дозвонился до своего работавшего в Калуге брата. Почему не до жены? Почему до брата?.. Всё просто. Сотовая связь на тот момент отсутствовала как явление, а в родном Митькином Ферзиково, да ещё не где-нибудь, а в застроенном частниками пригороде, телефоны имелись не у всех. Позвонить домой Митька не имел физической возможности.

В эшелон Счастливчик вернулся через полтора часа.

– Жопа, мужики! – сообщил он своим попутчикам. – Это – Баку, и мы в Азербайджане!

– Ни себе хрена… – прокомментировали те эту новость, принимая от Митьки неизвестно где и как добытую водку.

Впрочем, к чему относилась фраза Митькиных попутчиков – к месту ли, в котором оказался их состав, или к пяти бутылкам «горючего», извлеченным Счастливчиком из-за пазухи – было непонятно.

16 апреля 1992 года. Республика Азербайджан. 12 километров юго-западнее Баку. Тренировочный лагерь азербайджанской армии. Письмо…

«Здравствуй, Лиса моя хорошая! Я жив и очень соскучился.

Постоянно вспоминаю вас: и тебя, и нашего Сашку. Едва закрою глаза, тут же вижу ваши лица, – такие щемящие и родные, что перехватывает дыхание…

Обещаю, что вернусь.

Вы – мои самые близкие люди. Без вас мне никак.

Здесь, вдалеке от вас, я многое понял и почувствовал. Понял, что жить для себя одного – глупо и бессмысленно. След оставляют не в себе, а в своих детях, в потомках, в делах, от души сделанных для других людей, в научных открытиях, в конце концов… Именно поэтому, прожить не для себя, а для других, – это самое большое, что может сделать человек. Жизнь у нас короткая, и ничего больше просто не успеть.

Знаешь, это даже хорошо, что у меня появилось время для размышлений. Много времени. Особенно по ночам, когда не спится. В голову приходит разное, и, похоже, теперь я стал лучше понимать суть происходящих с нами событий. Раньше мне казалось, что уже всё постиг и во всём разобрался. Чувствовал себя эдаким непогрешимым всезнайкой. Но теперь понимаю, что жил несерьёзно, даже поверхностно. Не догадываясь об очень многих важных вещах. Впрочем, я и в не очень важных делах, в разной второстепенной мелочёвке, мало чего смыслил. Но не суть. Главное, что я многое не понимал. Путал главное и второстепенное, причину и следствие, не придавал значения словам. А ведь за словом должно следовать дело. Но какие дела могут быть у человека, слова которого ничего не значат? Вот я и задумался. И, оказалось, что это затягивает. К примеру, совсем недавно вдруг осознал истинный смысл слова „бренность“. Он, наверняка, присутствовал в нём, в этом слове, с самого начала, но потом, со временем, повыветрился, затёрся из-за бездумного употребления… Мне почему-то казалось, что бренность – означает смертность всего сущего, а на деле – это полное растворение. Вакуум, в который уходит абсолютно всё, даже память. Бренность – это когда тебя не стало, и все о тебе забыли. Это безмолвие и отсутствие кругов. Это когда твои успехи были величиной лишь в твоих глазах, но никто, кроме тебя, их всерьёз не воспринимал. Бренно всё: города и вещи, памятники архитектуры и женские побрякушки. Даже египетские пирамиды не вечны. А потому любая значимость, так или иначе связанная с материальными достижениями, бренна. И, конечно же, бренны духовные достижения. Особенно если они мнимые.

В чём тогда смысл? Не знаю… Может быть, в том, что один человек, кем бы он ни был и чем бы ни занимался, сам по себе ничего не значит. Именно поэтому остановить жизнь любого одиночки легко: щёлк – и нет иллюзии. Местечковый мираж развеется, а мир пойдёт дальше и даже шага не задержит. Мало того, живые никогда об ушедшем не вспомнят. Они слишком заняты собой и своими проблемами, чтобы всерьёз скорбеть о ком-то, от кого теперь не зависят.

Люди и с живыми не считаются, а уж с мёртвыми и подавно…

Наверное, это правильно. Мёртвым всё равно, а жизнь живых продолжается…

Есть у неё такое свойство – продолжаться любой ценой. Это относится к каждой жизни и к каждому из нас. Мы нужны друг другу, а больше никому…

Это так, потому что сами по себе мы ничего не значим.

Думаю, я разобрался в этом вопросе.

Всё вокруг устроено на удивление просто. Проще некуда. Безо всяких высших материй и избыточных сущностей. Кто я в этой жизни? – Один из двухсот тысяч младших офицеров распавшейся страны. Винтик, который ничего не решал, а теперь и вовсе стал лишним. И, получается, что и до того в моей жизни не было особенного смысла, а теперь его и вовсе не осталось. Испарился, по причине упразднения державы…

Такой вот постой и незатейливый диагноз: я – винтик…

Обидно… Мне всегда, чуть ли не с детства, хотелось большего. Хотелось, чтобы от меня что-то зависело, хотелось участвовать в серьёзных делах и видеть результаты этого участия. Но серьёзное дело или серьёзная цель – это непросто. Это долгий путь и тяжёлый труд на этом пути. Это осознание смысла своей жизни и своего предназначения. Это выбор цели, ради которой существует и делается всё остальное. Цели, которая оправдывает твоё рождение и потраченные на тебя средства.

Гораздо проще ничего не хотеть и ни к чему не стремиться. Амбиции свести к минимуму и довольствоваться тем, что есть. Стать отшельником или, если повезёт, иждивенцем. Много ли такому надо? Одна неувязочка: вдоль и поперёк изучившие вопрос учёные божатся, что когда пропадают желания, люди умирают без видимых причин. И вовсе не надо брать на душу грех: в петлю там лезть или стреляться. Человеку достаточно лишь в подробностях представить, КАК И ПОЧЕМУ ему НЕ ХОЧЕТСЯ жить, а потом какое-то время удерживать это состояние. Сжиться с ним. Поверить в него как в реальность. Остальное произойдёт само. Разучившиеся жить вкусно уже не живут, они отпадают, словно струпья с переболевшего фурункулёзом организма.

Перестав любить и желать, человек умирает потому, что его жизнь теряет смысл. Но у меня есть вы, и, значит, он есть, и его не отнять, как преданную политиками страну; не разрушить, как дом, в котором вырос. Человека можно лишить свободы и всего материального, и, в конце концов, он падёт духом и смирится. И только любовь к близким не проходит у него при любых испытаниях. Едва только тронут близких сердцу людей, как в человека тут же вселяется ярость. Он тут же забывает о своих страхах и, безоружный, зубами готов перегрызть горло каждому из их обидчиков. Любовь – это сильное чувство. Настолько сильное, что, если есть загробная жизнь, то она и там не пропадает. Главное в человеческой жизни – любовь к ближним: к тем, кто понимает тебя, и кого понимаешь сам. А загробная она, эта жизнь, или вполне земная – не всё ли равно? Цену и смысл ей придаёт любовь. Даже в ад попадают не за неисчислимые прегрешения, а за неумение любить. Ледяное сердце – единственный смертный грех, который невозможно отмолить».

Не спалось…

Сашка отложил ручку в сторону и задумался.

Мысли, как это бывает перед сном у вдрызг уставшего человека, скакали с одного на другое и никак не могли остановиться на чём-то определённом. Сашке вдруг пришло в голову, что многомудрые составители Писания явно что-то напутали со своим никак не приживающимся на человечестве тезисом: «Возлюби ближнего, как себя самого».

«Как себя?.. Ну-ну…» – люди всегда понимали сказанное по-своему и безбожно субъективничали в этом понимании. Вот и выходит, что все всегда хотят как лучше, но в результате их усилий почему-то получаются одни крайности да несуразности. Со времён Соломона они или неистово друг дружку любят, или столь же неистово ненавидят.

Первое – более характерно для ополоумевших супругов, в упор не видящих в собственном чадолюбии причину неприспособленности к жизни целых поколений самовлюблённых эгоистов. Неспособность любить и неуёмная ненависть друг к другу служит их отпрыскам прекрасным механизмом взаимного уничтожения. Возникает эдакая идеальная самоочищающаяся экосистема, как вполне закономерный результат их слепой родительской любви, в которой тотальная война каждого против всех – норма. В конечном итоге, от живущих по таким правилам людей не остается никакого следа.

Homo homini lupus est, или естественный отбор на марше.

После исхода в небытие очередного непутёвого поколения, мир опять напоминает тщательно убранную, подготовленную к капитальному ремонту комнату.

Пустую комнату.

Что в ней теперь будет – на первых порах неизвестно. Или новая детская, полная пёстрых игрушек, или пыточная камера. Тут уж как повезёт.

Именно поэтому самые дальновидные родители гоняют своих детей до седьмого пота. Они понимают, что пожизненной опеки не бывает, вот и готовят – кто детей, а кто учеников – к самостоятельной жизни.

Сашка вспомнил ежедневные изнурительные тренировки, которым себя подвергал, и нескончаемые терриконы книг, которые прочёл, чтобы хоть немного понять, как устроен окружающий мир, и улыбнулся.

Ситуация и в самом деле выглядела забавно.

Если с ближнего потребовать то, что он обычно требовал с себя, – этот ближний взвоет благим матом и в мгновение ока станет дальним. Сашка ещё некоторое время иронично размышлял, бывает ли близким «благой мат» (да и можно ли вообще материться во благо?), а также о том, кому из его знакомых мат ближе. И, главное, насколько. Мысли были забавными, но вялыми, какими и положено у окончательно сползающего в сон человека.

Философский запал иссяк окончательно.

Так и не придя к определённому выводу, Сашка зевнул, сонными непослушными пальцами сложил исписанный листок вчетверо и, спрятав его в нагрудном кармане, уснул.

Утро вечера мудренее.