Текст книги "Бородино"

Глава двенадцатая

Наполеон наблюдал за битвой с Шевардинского кургана. Утро обрадовало его: левый фланг русских довольно скоро был сбит, а потом взята и в батарея в центре! Он уже думал, что битва решена, как оказалось, что русские отбили батарею, а на левом фланге восстановили фронт по линии оврага. Наполеон понял, что битва будет долгой. Но не это беспокоило его – в конце концов, под Ваграмом битва шла два дня и он победил. Беспокоило другое: русские сражались так, как не сражался ещё никто и никогда.

Он в общем-то не стремился убить как можно больше людей, для него смысл победы заключался в превращении неприятельской армии в толпу живых мертвецов: людей без сил, гордости и решимости, людей, стыдящихся самих себя.

Главной его надеждой было то, что почти трехмесячное отступление и русских измотает душевно так же, как трехмесячное наступление душевно измотало и опустошило Великую армию – может, не всю, но многих, слишком многих. Наполеон и сам чувствовал, что невероятно устал. Он вспомнил свой спор с Даву, сказавшим, что русских мало убить – их надо ещё и повалить. Выходило, что Даву прав, и даже артиллерия, которой Наполеон обещал повалить русских, не давала эффекта.

«Что же, от них и картечь отскакивает?.. – угрюмо подумал Наполеон. – Не зря, выходит, они молились своему богу».

Он вдруг попытался и сам вспомнить молитву, но тут же ему стало стыдно: «Ага, скажет, вот и ты ко Мне приполз! – подумал Наполеон. – Нет уж. Прости, Господи, но обойдусь без Тебя».

В 10 утра его известили о том, что генерал Монбрен, командир 2-го кавалерийского корпуса, смертельно ранен. Это было уже после известий о ранениях Дессе, Компана, Раппа, Даву, так что Наполеон только горестно поморщился. Оглянувшись, он подозвал к себе Огюста Коленкура, 35-летнего красавца с обычным в те времена круглым открытым лбом и завитком над ним – словно случайно, этот завиток был похож на такой же завиток надо лбом императора.

– Коленкур, принимай команду над 2-м корпусом и с ним атакуй Большой редут (так французы называли то, что в русской истории называется батареей Раевского). – сказал Наполеон. – Действуй как при Арсобиспо.

Коленкур поклонился, и подождал, пока Бертье напишет приказ. Затем Коленкур подошёл к своему брату Арману, который хоть и был тоже генерал, но уже давно пошёл по дипломатической линии. Армана вдруг поразили глаза брата: Огюст будто видел что-то – страшное, но неизбежное.

– Дело такое жаркое, что я, наверное, тебя больше не увижу… – сказал Огюст Коленкур брату, до которого не сразу доходил смысл этих жутких слов. – Мы добьёмся торжества, или же я буду убит.

И прежде чем Арман успел сказать хоть что-то, Огюст пошёл к лошадям. Арман с побелевшим лицом и пересохшими губами смотрел ему вслед. «Что же делать?! Что же делать?! – мысли в голове путались. – Остановить? Но как? Да он и не остановится – как же он может не исполнить приказ императора? Неужели он правда чувствует? Но разве это бывает вот так?». Арман Коленкур участвовал в боях ещё в 1799 году, давно и недолго, сам с предчувствиями смерти не сталкивался, а рассказы о таких предчувствиях слушал с недоверием. Теперь же ему не хотелось верить особенно.

Огюст Коленкур тем временем вскочил на лошадь и понёсся по полю, сопровождаемый своим адъютантом. Он понял, что сказал ему Наполеон, напоминая об Арсобиспо.

Наполеон помнил большие и мелкие эпизоды разных больших и мелких битв, боёв и стычек, как опытный шахматист помнит бесчисленное количество шахматных партий – из этого числа ему остаётся только выбрать то, что в данную минуту сулит победу. При Арсобиспо в Испании в 1809 году Коленкур переправился с отрядом драгун через реку и ударил неприятелю в тыл. Так Наполеон несколькими словами пояснил своему генералу, как он представляет его действия.

Однако даже на шахматной доске редко какая партия играется чисто, без сюрпризов со стороны соперника. На поле боя сюрпризом становится любой ручей, любая пушка, любой решивший держаться до конца неприятельский взвод. Поэтому Коленкур, явившись к командовавшему атаками русского центра Мюрату, рассказал ему о поставленной императором задаче – атаковать редут с тыла, – и уже вместе с Мюратом, его начальником штаба Бельяром, командиром 4-го кавалерийского корпуса Латур-Мобуром, и ещё несколькими офицерами они уставились на курган, почти до самого подножия окутанный пороховым дымом, решая, как же добраться до вершины этого вулкана и удержать его за собой. К этому времени французы уже предприняли несколько кавалерийских атак, но результатов это не дало. Мюрат, услышав, что Коленкуру велено атаковать редут с тыла, покрутил головой.

– Это опасная затея! – сказал он. – Хотя в этом есть смысл: когда вы отрежете редут с тыла, мы сможем захватить его с фронта. Вместе с кавалерией Латур-Мобура вам надо будет выйти к редуту с юга, оттеснить русскую пехоту и атаковать редут с фланга. Если русские отобьют вас, возвращайтесь тем же путём.

Коленкур усмехнулся – он чувствовал, что возвращаться не придётся.

– Я буду на редуте, живым или мёртвым! – сказал он Мюрату и тот внимательно посмотрел на него.

– Атакуйте после того, как вам передадут мой приказ… – сказал Мюрат.

Коленкур выехал ко 2-му корпусу, стоявшему южнее под огнём русского укрепления. Старшие офицеры корпуса смотрели на него угрюмо, у молодых адъютантов Монбрена лица были мокры от слёз.

– Не плачьте о нём, а идите отомстить за него! – сказал им Коленкур. – Нам недолго ждать приказа к атаке.

Так и вышло – вскоре приехал гвардейский офицер с приказом. Коленкур собрал полковников и распределил, кому в какой линии следовать. Затем сказал, кому из них принять командование, если он будет убит. Затем сказал главное: «Редут надо взять при первой же атаке…» – он почему-то знал, что до второй не доживёт.

И только когда полковники разъехались по своим частям, Коленкур отъехал в сторону – он знал, что наступили последние минуты его жизни и хотел хоть несколько из них заполнить любовью. Коленкур достал из кармана портрет своей молодой жены. Свадьба их состоялась перед самым походом, в апреле, они и насладиться друг другом не успели. Вчера накануне битвы Коленкур всё смотрел на её портрет, вспоминая её всю – руки, губы, объятия и вздохи, то мурлыканье, которое она издавала в минуты любви. Обычным делом было, когда молодые вдовы, погоревав, выходили замуж. «Неужели и с ней будет так же? – подумал Коленкур, чувствуя ужас – не от того, что вот сейчас он умрёт, а от того, что так быстро он будет забыт той, дороже кого не было у него на свете. – Вот ведь и другие жены так же, наверное, любили своих мужей, а утешились. Впрочем, что же ей – умереть на моей могиле?». Но к мысли о том, что через какое-то время она вот так же будет мурлыкать при прикосновении других, не его, рук, привыкнуть оказалось труднее, чем к мысли о смерти. Он так и не привык к ней, трогая с места коня и крича офицерам:

– За мной! За мной! Да здравствует император!

Глава тринадцатая

Корпус Раевского к моменту атаки Коленкура был совершенно разгромлен и курган занимали полки 24-й дивизии генерала Петра Гавриловича Лихачёва. Он был постарше многих в русской армии, но в свои 54 года оставался генерал-майором. Причиной тому была, видимо, долгая служба Лихачёва на Кавказе – хотя он сделал там немало, но как раз в эти годы европейский театр войны приковывал к себе всё внимание государя и забирал себе все награды.

На подходах к Бородинскому полю генерал Лихачёв простудился. Он ещё надеялся поправить здоровье ко дню битвы, но вчера вечером понял, что не поправил. Слабость в рука и ногах была такая, что утром, чтобы выйти из палатки, пришлось просить адъютантов помочь. Однако и речи не было о том, чтобы не участвовать в битве.

Полки 24-й дивизия были поставлены вокруг кургана почти сразу после отражения атаки Бонами – уже тогда от корпуса Раевского мало что осталось (Томский полк, участвовавший в атаке, был из состава 24-й дивизии). С этого времени полки находились под артиллерийским огнём – не только с фронта, но и, после взятия французами флешей и продвижения вперёд, с фланга. Потери были огромны. Лихачёв понимал, что по причине слабости не сможет объезжать линию своей дивизии и выбрал для себя место на самом редуте – здесь, в углу укрепления, поставили ему складной стульчик, на который он сел.

Тысячи мертвецов лежали к тому времени на кургане и на подступах к нему. Кавалерия ходила в атаку по ковру из человеческих тел и, отбитая огнём, возвращалась, устилая на этот ковёр новый слой.

Лихачёв сидел на своем стульчике, иногда сам удивляясь тому, как он ещё жив. Неподалеку, впереди от него, орудовали артиллеристы. То и дело кого-то из них ранило или убивало, но у артиллеристов не пропадало весёлое настроение, а может, от этого оно делалось ещё веселее. Вдруг взрыв грянул совсем рядом с одной из пушек, и Лихачёв увидел, как один из пушкарей с криком катается по земле, зажимая правой рукой левое плечо, из которого хлестала кровь. Левой руки у него не было.

– Рученька моя, рученька! – кричал солдат.

К нему бросились двое других солдат, потащили подальше от орудия, и, когда они проходили мимо, Лихачёв услышал, как один артиллерист говорит раненому:

– Жаль твою рученьку, а вон смотри, Усова-то совсем повалило, а он и то ничего не говорит!

Лихачёв оглянулся – возле пушки, забросанный землёй, лежал ещё один артиллерист, должно быть тот самый Усов.

«Жизнь – шутки, и смерть – шутки… – подумал Лихачёв. – Кому скажи – не поверят».

Тут он уловил какую-то перемену в тоне артиллерийской стрельбы, как бывает слышно по шуму дождя за окном, стал ли он сильнее или слабее. «Добавили что ли пушек? – подумал он. – Не к добру».

– Михайло Иванович, – позвал он к себе адъютанта. – Прикажите сказать в полках, что сейчас, видать, опять пойдут…

Это был тот самый момент, когда на русский центр обрушился огонь 150 пушек, а Коленкур во главе 34 полков кавалерии двинулся вперёд. Атака на этот раз была такой силы, что французы прорвали русский фронт. Построенные в каре полки 24-й дивизии стреляли во все стороны, но кавалерия, не обращая на них внимания, частью бросилась по склону кургана наверх, частью продолжила движение вперёд, расширяя прорыв.

Коленкур был во главе 5-го кирасирского полка, атаковавшего курган. Перед глазами у Коленкура мелькали русские солдаты, силившиеся достать кавалеристов штыками. Лошадь его хрипела, она озверела от запаха крови и сейчас неслась так, что её было не остановить. Кирасиры шли линиями, пригнувшись к лошадиным гривам и подняв палаши высоко над головой. Коленкур увидел разломанный палисад, из которого клубами валил дым. Всадники бросались прямо в этот дым и пропадали там. Коленкур пришпорил коня, хотя тот и не нуждался в этом. И тут, в нескольких шагах от себя, Коленкур увидел русского, целившего ему прямо в лоб. Он даже успел его немного разглядеть: закопченный, с чёрным измазанным лицом и чистыми синими глазами, Коленкур ещё удивился – совсем как у его жены… Солдат выстрелил и Коленкур ещё успел увидеть этот дымок, а затем мир пропал для Коленкура навсегда…

Барклай находился позади русского центра и видел, как массы французской кавалерии частью захлестнули Шульманову батарею, а частью разлились по полю. Момент был критический, но Барклай готовился к нему. Напротив центра была поставлена вызванная из резерва 1-я кирасирская дивизия гвардейской кавалерии генерала Бороздина, и едва корпуса Коленкура и Латур-Мобура прошли через русскую пехоту, Барклай сам повёл дивизию против них, надеясь хоть сейчас встретить свою пулю. Началась страшная схватка. Тысячи латников бросались друг на друга. Солнце сияло на касках, палаши гремели о кирасы. Издалека от свалки слышен был странный звук: звон, скрежет и крики. По полю носились сотни лошадей, целые табуны лошадей без всадников. Вырвавшиеся из свалки полки, как русские, так и французы, собирались, строились и снова шли в атаку. Исступление достигло предела. Русский генерал Киприан Крейц, командир драгунской бригады, к двум часам пополудни был ранен уже трижды, но приказал адъютантам посадить его на лошадь и снова повёл в атаку свои поредевшие полки. Они схлестнулись с французской конницей, и Крейца в схватке ранили ещё три раза – порубили и искололи. Только после этого его унесли в лазарет. Однако полки из бригады Крейца остались на месте – они тоже знали, что «всякий человек теперь нужен». В пятом часу вечера остатки дивизии Бороздина и кавалерийские корпуса генерала Фёдора Корфа пошли в атаку на французов. Возможно, именно в этот момент и решалась судьба битвы. Конница Коленкура и Латур-Мобура была рассеяна. После этого Корф собрал тех, кто ещё мог держать оружие и приказал удерживать место за собой, стоять и умирать, умирать, но стоять.

Глава четырнадцатая

После ранения Багратиона и потери флешей русская линия составилась по правому берегу Семёновского оврага, где стояла гвардейская бригада генерала Матвея Храповицкого. Бригада эта была отправлена на левый фланг ещё утром, после того, как Багратион, видя после первой атаки чрезвычайное усиление неприятеля (во вторую атаку на флеши пошли сразу три дивизии Нея) послал за подкреплениями. Гвардейские резервы стояли в центре – потому и успели.

Вместе с бригадой Храповицкого, состоявшей из лейб-гвардии Измайловского и Литовского полков, к Багратиону были отправлены сводные гренадерские батальоны князя Кантакузена, лейб-гвардии Финляндский полк и две роты артиллерии. По дороге отряд встретил икону Смоленской Божией Матери, стоявшую за войсками. Храповицкий, хоть время было дорого, приказал остановиться и молиться – верил, что за время, потраченное на молитву, Господь не допустит случиться плохому. Полки скинули шапки и встали на колени, только офицеры остались на лошадях.

– Спаси, Господи, люди Твоя и благослови принадлежащих Тебе, помогая побеждать врагов и сохраняя силою Креста Твоего святую Церковь Твою! – загудел басом дьякон, размахивая кадилом. Ещё с самого темного утра несколько священников встали с иконой позади линии войск и беспрерывно молились, чтобы Господь укрепил русских и даровал им победу. Кругом сыпались ядра, а священники всё были живы и почти не удивлялись этому. В разных битвах не раз и не два бывало, когда священники, подняв над собой крест, вели в атаку замешкавшиеся полки и пуля их не брала – берёг Господь. Сбережёт и сейчас. А призовёт к себе – ну значит, на всё Его воля.

– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас! – загудел дьякон и за ним эти слова стали повторять все полки. – Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас! Святый Боже, святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас!

«Помилуй нас!» – повторил в этот миг каждый, но молился не о себе: «нас» в этот день было армия, Россия, а «помилуй» – помоги выстоять, дай сил победить. Когда полки снова тронулись в путь, это были уже другие люди – смерти не было для них и жизнь потеряла ту цену, которую обычно видят за ней люди. Отряд шёл сквозь ядра, вырывавшие из строя целые ряды, и не замечал этого. Упавшие раненые благословляли своих друзей и молились за них, пока были силы.

Когда отряд Храповицкого пришёл к Семёновскому, Багратион был уже ранен, а флеши остались за французами. На левом фланге всем распоряжался граф Сен-При, которому до ранения оставались считанные минуты. Бригада Кантакузена по его приказу перешла овраг – Сен-При надеялся её штыками удержать продолжающего наступление неприятеля. Бригаде Храповицкого велено было встать за Семёновским оврагом.

Полковнику гвардии Матвею Храповицкому было 28 лет и почти половину этой жизни он провел на войне. В отличие от большинства русских офицеров, много воевавших с турками, Храповицкий только с французами и сражался: ещё 15-летним пажом великого князя Константина он попал в Итальянский поход и за отличие в битве при Треббии получил свой первый офицерский чин. В 19 лет он был уже полковник лейб-гвардии Измайловского полка. При Аустерлице, когда император Александр, надеясь на чудо, приказал батальону Храповицкого отбить Праценские высоты, батальон пошёл вперёд с развернутыми знамёнами и музыкой. Эту атаку помнили многие, она, как и атака кавалергардов, скрашивала позор Аустерлица. С 1799 года служил Храповицкий в лейб-гвардии Измайловском полку, командовал им и только в июле назначен был одновременно и командиром гвардейской бригады. Измайловцы ревновали своего полковника – не больше ли внимания от него будет литовцам? Храповицкий помнил это и старался делить внимание поровну. Нынче это означало делить поровну смерть: хотя Литовскому полку, как младшему, полагалось идти впереди, но Храповицкий, дабы никто не думал, что он даёт измайловцам поблажку, поставил в первой линии по батальону обоих полков.

«В такой момент – такие церемонии… – всё же усмехнулся он при этом про себя. – Не всё ли равно – в таком бою смерти на всех хватит»…

Уже по дороге сюда ядрами и гранатами вокруг него побило несколько человек, а шедшему рядом с командиром барабанному старосте Корельскому оторвало обе ноги. Храповицкий думал, что и с ним случится что-то, не может же пронести, но думал как не о себе – так подействовала и на него молитва у иконы Смоленской Богоматери. «Совсем страха нет… – с удивлением думал, проверяя себя. – Совсем. Как не на войне. А ведь всегда чуток, да боялся»…

Он посмотрел на поле, туда, где должны были быть флеши. Над левым крылом русской армии тучей стоял дым, от чего кругом было темно, будто собиралась гроза. Флеши едва видны были за дымами. Ушедшая к ним бригада Кантакузена пропала в темноте. Время от времени оттуда появлялись люди – по одному, по два, группами. Кто-то был ранен, а кто-то и цел, но совершенно – Храповицкий видел по лицам и глазам – опустошён. Не раненых останавливали, ставили в строй и приводили в чувство – словами и водкой.

Храповицкий вдруг увидел мчащегося во весь опор всадника. Он подъехал ближе, разглядев Храповицкого по золоту эполет. Храповицкий узнал его: это был Сипягин, флигель-адъютант, состоявший при Багратионе ординарцем. Несмотря на холодный день, Сипягин был весь в поту, взъерошен, в изорванном мундире.

– Матвей Евграфович, неприятельская кавалерия несётся на вас! – проговорил Сипягин. – Вон оттуда! Массой идут!

Храповицкий понял – началось.

– Строиться в каре против кавалерии побатальонно эн-ашикье! – закричал он. Забили барабаны, ординарцы бросились к батальонам, крича на скаку: «В каре против кавалерии!». Масса войск пришла в движение, шеренги превращались в ровные квадраты, расставленные в шахматном порядке – чтобы доставать кавалерию огнём даже когда она проедет между каре.

– Прикажите подойти ближе к берегу оврага… – сказал Сипягин. – Через овраг конница не враз перескочит, лошади собьют аллюр и если вы будете стоять близко, то они не успеют снова разогнаться.

Это было резонно. По команде каре сделали несколько шагов вперёд и замерли в пятидесяти шагах от обрыва. Вдруг луч солнца прорезал пороховую тучу и от него блеснули уже совсем невдалеке медные доспехи – это шли саксонские кирасиры Тильмана. В батальонах закричали офицеры – Храповицкий знал, что это они подбадривают солдат. Храповицкий был при 2-м батальоне измайловцев и слышал, как его командир полковник Филатов кричит солдатам: «Сегодня вы разделываетесь с французами, а кто начнёт стрельбу без команды, с тем я разделаюсь завтра!».

Медная стена саксонских кирасир неслась прямо на гвардейцев. Кирасиры все как на подбор были на карих лошадях, только командиры по флангам на белых. Храповицкий смотрел на неприятеля, хмуря своё холёное, с твердым подбородком и полными губами, лицо. Вдруг он просветлел: саксонцы наткнулись на овраг и – Сипягин был прав – мах лошадей сбился. Колонна стала переезжать овраг, всадники выскакивали на русский берег, и когда их скопилось побольше, Храповицкий закричал: «Огонь!!». Страшный залп грянул, мир вокруг Храповицкого на мгновение потонул в дыму и страшном общем крике-вздохе – кричали люди, лошади.

– Держись, гвардейцы! – закричал и сам Храповицкий, хотя знал, что и без него есть кому кричать: офицеры командовали огнём, залп гремел за залпом, а потом началась частая одиночная пальба, когда каждый выцеливал себе своего. Сквозь дым и пыль стало видно, что конница рассеена, атака не вышла, и уцелевшие убираются вспять. «Не так страшен чёрт»… – подумал Храповицкий.

– Перестраивайтесь из эн-ашикье в уступный порядок! – прокричал он полковнику Ивану Козлянинову, командовавшему Измайловским полком вместо него, толстому, с двумя подбородками, лежащими на воротнике мундира, и с выпяченными губами. Козлянинов закричал приказ дальше. Масса войск снова пришла в движение. Но и с той стороны за этим следили – Тильман заметил перестроение и решил атаковать в этот момент. Трубы у саксонцев запели «атаку», всадники воротили коней, на ходу создавая атакующую массу.

«Ловок, французская собака!» – подумал Храповицкий и закричал:

– Остановить перестроение, встречать неприятеля!

Литовский и Измайловский полки замерли, кто как был. Минута была роковая. Солдаты уперлись ногами в землю, словно надеясь своими телами остановить огромную массу людей и лошадей. Однако овраг снова помог – саксонцы расстроились ещё до атаки и, будучи обстреляны, отступили. 2-й батальон Литовского полка вдруг бросился за саксонцами вслед и начал стрелять им в спину, а упавших добивать штыками. Храповицкий пришпорил коня и поскакал к литовцам. Командира батальона подполковника Василия Тимофеева он нашёл среди солдат – с адъютантами и трубачами он собирал батальон, увлекшийся резнёй кирасир, особенно привлекательной тем, что кирасиры, упав на землю, из-за своих тяжёлых лат становились беспомощны, словно перевёрнутые на спину жуки.

– Быстрее собирайте людей! – прокричал Храповицкий. – Быстрее!

Литовцы возвращались в строй. Храповицкий оказался в этом каре. Тимофеев рядом с ним вытирал платком пот со лба. Он и Храповицкий посмотрели друг на друга и рассмеялись.

– Как же это вам, Василий Иванович, в голову пришло гнать кавалерию штыками? – спросил Храповицкий. – В истории войн такого не было.

– Теперь будет… – отвечал Тимофеев. – Да не мне это пришло – солдаты сами пошли. Накопилось, видать… Да мы и атаку отбили без выстрелов – приказал я солдатам водить штыками перед лошадиными мордами, а если кто подъедет близко, то колоть лошадей в морду. Лошадь сама на штык не прыгнет, это только если массой идут, разогнались и сзади подпирают. А тут они разгон потеряли. Хотели они нас атаковать, начали уже выстраиваться для атаки на нашем берегу, но тут мы на них и бросились! Век бы так воевал!

Лицо Тимофеева было счастливым. Солдаты вокруг хохотали, вспоминая подробности необычайной схватки с неприятелем – до сих пор не доводилось ходить на кавалерию в штыки.

– Поздравляю вас, господин подполковник! И спокоен за это место, пока на нём ваш батальон под вашей командой! – громко сказал ему Храповицкий, зная, как много значат такие слова, сказанные в такую минуту. Тимофеев тоже почувствовал важность момента, выпрямился и отдал честь.

Оба они увидели, как через ручей переезжает небольшая группа конников в русских штаб-офицерских мундирах и в шляпах с перьями. Храповицкий откланялся Тимофееву и поскакал узнать, кого это принесло по его душу. Оказалось, это приехал Коновницын с остатками своего штаба и своих ординарцев.

– Всё! Никого нет, Матвей Евграфович, совсем никого! – не со страхом или с ужасом, а с детским удивлением говорил ему Коновницын, которому словно и правда странно было, куда же все – Багратион, Воронцов, Сен-При, Неверовский и многие, многие другие – подевались. – Будто метлой сметает людей! Такой день! Вот Кантакузена бригада и часа нет как пришла – а ведь нет уже из неё никого, и самого князя Григория Матвеевича убило возле меня!

И опять в этих страшных словах не было страха, а было только изумление. Коновницын вдруг улыбнулся, поднял заговорщицки палец и повернулся к Храповицкому задом.

– Видите?! – как-то даже ликующе спросил Коновницын.

– Что? – удивленно спросил Храповицкий, не понимавший, что он должен видеть.

– Да вот же, вот – фалды мундира мне ядром оторвало! Вот это куриоз! – проговорил Коновницын, сияя. Храповицкий и правда увидел, что полы мундира оторваны. «Да как же тебе задницу-то не оторвало?! – с удивлением подумал Храповицкий. – Вот был бы «куриоз». Только ты бы уже не смеялся»…

Странности Коновницына, который был не совсем от мира сего, были известны в армии. Но, как всегда бывает на войне, тому, кто в бою не теряет головы, прощалось всё. Коновницын же головы не терял. Храбрость его происходила от детского неверия в смерть и от того, что всё вокруг он воспринимал, будто читал книжку – зная, что вот-вот, как надоест, он её закроет и пойдет пить чай с булочками. Страшное он забывал почти сразу, как оно кончалось. Вот и сейчас атаку, перед которой Багратион простился с ним, он уже едва помнил, хотя с тех пор прошло меньше двух часов. По такому счастливому устройству его психики ужасы войны не действовали на него. Он и командовал немного по-детски, удивляясь в душе, что ему повинуются и что после его слов приходят в движение массы войск. После Бородина он отослал свой мундир с оторванными фалдами домой к жене – хотел, чтобы и она посмеялась над «куриозом». Жена долго плакала над этим мундиром вместе со всеми коновницынскими слугами.

Храповицкий сумрачно смотрел на Коновницына и гадал, не сошёл ли тот с ума. Думать об этом долго не было, впрочем, времени – доложили, что на полк снова идёт кавалерия. Это был тот страшный момент, когда на Измайловский полк пущены были конные гренадеры, а на Литовский – кирасиры генерала Нансути, которых Наполеон называл «железные люди». Однако две уже отбитых атаки подбодрили людей, да и овраг снова помог – отбили и конно-гренадер, и железных людей Нансути. Гвардейцы выбегали из строя и напоследок кололи «железных людей» штыком в бок. Кирасиры – не такие уж они были и железные – валились замертво.

Поняв, что кавалерия не пугает русских, французы выставили напротив 80-орудийную батарею. Ещё когда она начала выезжать на позицию, Храповицкий увидел, как напряглись лица у его солдат и офицеров – в сущности, это было то же самое, как видеть приготовления к своему расстрелу. Потом французы начали стрелять. Храповицкий к этому времени снова переехал в каре 2-го батальона Измайловского полка. Здесь же был Коновницын. Ребёнок в нём, видимо, устал и уснул – Коновницын поскучнел и только иногда, когда ядра вырывали из рядов людей, кричал вместе с другими офицерами «Сомкните ряды!» (солдаты смыкались и сами, но надо же было хоть что-то делать). Иногда они с Храповицким объезжали батальоны, подбадривая людей. Солдаты в ответ кричали «Ура!» и бывало, что грохот разрыва приходился на самое это «ура!» и не всем, кто начал, доводилось его докричать.

Храповицкий с Коновницыным были как раз у батальона подполковника Тимофеева, как вдруг кто-то из офицеров указал им на французскую пехоту, явно намеревавшуюся занять высоту невдалеке, с которой потом можно было бы расстреливать русских продольно. Коновницын совсем как дитя закричал: «Боже! Что делать?», и начал растерянно оглядываться вокруг. Храповицкий с удивлением глянул на него и потом распорядился идти батальону к высоте, занять её и удерживать.

Русские успели выйти раньше французов. Обосновавшись на высоте, Тимофеев оттуда увидел, в каких силах неприятель идёт к нему, пересчитал батальонные колонны – выходило, что французов больше вшестеро. Тимофеев, чтобы создать видимость большого войска, построил резервные два взвода в одну линию, причем не в три, а в две шеренги. Когда французы пошли, взводы шагнули вперёд так, чтобы французы могли видеть только верхушки их киверов. Французы, полагая за высотой большие русские резервы, остановились и открыли перестрелку. Долго эта игра в солдатики продолжаться не могла, но Тимофеев понимал, что сейчас и минута важна, а там может что и придумается. Но потом сначала был ранен Тимофеев, потом – капитан Арцыбашев, которому подполковник сдал батальон.

Литовцы отступили с высоты в кустарник, французы заняли высоту и начали оттуда палить русским во фланг. Тогда решено было высоту отнять. Остававшийся старшим в Литовском полку подполковник Шварц пошёл с 1-м батальоном литовцев в атаку, в самом начале которой Шварц был ранен в руку и в живот, но приказал нести себя впереди батальона. Двое солдат скрестили ружья и несли его, глядя, как сереет его лицо и мутнеют глаза. Он был ещё жив, когда они взяли эту высоту. Скоро на неё перёшел весь полк, а к вечеру к нему подошли Измайловский и Финляндский полки. С измайловцами не было уже ни Храповицкого, ни Козлянинова, ни принявшего полк после них полковника Мусина-Пушкина 1-го – всех уже вынесли с поля боя ранеными. Команду принял полковник Александр Кутузов, человек с поджатыми губами и жестким выражением лица. Под Аустерлицем он был ранен в левую руку, под Фридландом – в правое плечо. «Куда-то сейчас?» – думал он время от времени, стоя на своём месте, в осыпаемых неприятельским чугуном рядах. К этому времени во всех трёх полках было чуть больше тысячи человек – в строю оставался один из шести. Не было ни рот, ни батальонов – были только знамёна, и люди, решившие умереть под ними на этом месте. Французская конница время от времени бросалась на гвардейцев, и тогда артиллерия прекращала стрелять. Это время считалось у гвардейцев отдыхом.