Текст книги "ЯТ"

Глава 19. На второй Ярмарке

– А что у вас в пакетиках? – поинтересовался Том, пытаясь прочитать написанное на этикетке и выворачивая голову.

– Мука. Читайте внимательнее, всё написано: «Мука, высший сорт, вес нетто 2 кг, вес брутто…».

– А откуда вам её привозят? – не отставал Том.

– С мукомолен, конечно.

– А туда откуда?

– В карьерах добывают. Выламывают из стен. невероЯтно мучительное дело.

– Для чего она и кому нужна?

– Э-э, дорогой, на Ярмарке всегда что-нибудь кому-нибудь нужно. Не все покупают для себя, – подмигнул продавец. – Есть люди, что ничего не пожалеют, лишь бы досадить ближнему своему, доставить что-нибудь экзотически противное. В какие расходы влезают!.. Бывает, всю жизнь на это потратят.

– А в других чего?

– Типунчики, чесунчики, трясунчики – полный набор. Дрязги – кухонные, домашние, случайные, служебные, слежубные, автобусные. Даже армейские, – он указал рукой на иссиня-чёрные. – Склоки, ссоры, споры, раздоры, распоры, упоры и ступоры – стандартные.

– И всё для того, чтобы людям жилось хуже?

– Почему хуже – веселее!

– Кому – веселее, а кому – хуже. Кому смех, а кому – слёзы.

– Не будете покупать – не загораживайте товар, – окрысился продавец. Даже хвост из штанины высунулся.

– Будем покупать – загородим! – прошипел Том, но не укусил, а отошёл в сторону.

Мы сделали несколько шагов и стали. Килограммов пять. Стали свидетелями обрывка рекламного разговора-продажи высокого и худого продавца и низенького и толстого покупателя:

– У меня – твёрдые принципы, – отчётливо сказал продавец, вытянувшись по стойке «смирно». Другие стойки стояли рядом с ним, пустые, без никого. – Желаете помягче, поищите в другом месте.

– Их ведь не раскусишь! – возмущался покупатель, стоя ко мне спиной.

– И не надо кусать, – так же раздельно сказал продавец, – их нужно глотать целиком.

– Как устриц?

– Как мидий, – твёрдо ответил продавец.

– С лимонным соком?

– Или с уксусом.

– То вы говорите, чтобы не кусали, то – с укусом. Никак вас не поймёшь.

– У всех свой вкус.

– Хороший вкус – уксус.

– Молжете без укусуса.

– Но вы же рекомендуете!

– Дуйте и вы.

– Не обзывайтесь!

– Я вас не обзывал.

– Вы только что назвали меня деревом, ивой. Я сам слышал!

– А вы кем хотели бы быть, дубом?

Дальше пошли сплошные оскорбления – чёрно-красные, со множеством крючков и заусениц, похожие на лжуков и лжужелиц. Одни из них задевали, другие – нет.

– Как разгадать эту головогорлоговорломку, – вполголоса спросил я Тома, – если оба не понимают друг друга? Не понимают, о чём говорят. Более того: и не стараются понять. Им главнее высказать собственное мнение, а не обменяться мнениями. Нет чтобы найти общий язык…

– Вы думаете, будет лучше? – удивился Гид, указывая на двух людей, стоящих лицом друг к другу. – Они нашли общий язык.

Я посмотрел. И присмотрелся:

– Как, один на двоих?..

– Да.

– Ужасно… Том, не смотри.

Но Том увлёкся предыдущими спорщиками, и внимания на нашедших общий язык не обратил.

– Ха! Одно мнение стоит другого, – отхахнулся Том, – ты же видишь, они абсолютно одинаковые, что их менять? Меня интересует другое: разгадать – значит, размышлять, следуя извивам гада… Но это к слову. А вопрос такой: если есть принципы, значит, есть беспринципность?

– Совершенно верно, – Гид стоял начеку, – я вам потом покажу. По соседству, за углом.

– Нет, я так. Лучше не надо, – намекнул Том.

– Нет-нет, вам будет интересно.

– Нет, – вмешался я, – только не сейчас.

Мне показалось, я увидел то, что давно искал.

На полуоблупившейся вывеске, намалёванной половой краской и напоминавшей залитый пивом со вшами лоб под шитой луной, красовалась надпись – и не обычная, а надписище: она занимала значительную часть вывески: «Раритеты старинной Ярмарки».

Мы зашли: я – с трепетом, остальные – спокойно.

Внутри царила пустота. Лишь висел на вешалке старинный камзол с рюшами, ленточками и бантиками, золотым шитьём и… и ещё не знаю, чем. На глаз мы опредатировали его происхождение началом семнадцатого или восемнадцатого века нашего столетия. Так выглядело чванство.

Тщеславием тут не пахло, и на комиссию ничего не принимали.

– Мы торгуем патентованным государственным товаром, – веско произнёс молодой продавец, постукивая костяшками пальцев.

– А что носят вместо чванства сейчас? – Том решил заполнить ещё один пробел в образовании.

– Сейчас? Высокомерие.

– А пыль у вас тоже семнадцатого века? – спросил Том.

– Нет, пыль свежая, – проговорил продавец, – Нынешнегодная. Будете брать? Оптом дешевле. Вам завернуть?

– Каждую пылинку – отдельно, – мстительно потребовал Том.

Пока продавец раздумывал над его словами, подыскивая подходящий ответ – но ему не везло: все ответы отходили, – мы повернулись и вышли из магазина.

Я вышел, оставив трепет внутри – он там до сих пор трепещет, если не выбросили.

Глава 20. Враньё и сенсация

Над нами пролетел мимолётный взгляд, быстро взмахивая крыльями. Провожая его нынешним взглядом, я с удивлением отметил, что это – мой собственный взгляд, брошенный когда-то на гнусную ложь. Вот он куда залетел!

Глядя вслед взгляду, я остановился в задумчивости: в чём-то вроде лёгкого облачка тумана, сгустившегося у ног. Оно принялось меня засасывать, но развеялось, едва я услышал возглас:

– Мильон терзаний!

Я обернулся, ища глазами того, кто мог это произнести, но никого не идентифицировал с возгласом. «Интересно, покупает или продаёт? – подлумал я, хлопая глазами. – Однако же, объёмы…» Но ничего похожего на терзания поблизости я не заметил. Откуда же донёсся возглас? Глас с воза? Воз гласа… vox glass…

Поводя глазами, я уткнул их в человека, явственно занимающегося поисками: он сосредоточенно высматривал что-то у себя под ногами.

– Что вы ищете? – поинтересовался я.

– Да вот, аппетит пропал, – сказал человек.

– И нам сегодня не завезли в ресторан. Глобальные процессы происходят…

Я вопросительно посмотрел на Гида.

– Аппетит – разве понятие?

– Раньше я не стал бы утверждать столь категорчично, но в последнее время всё исказилось… Если оно сейчас не понятие, то скоро может им стать, – ответил Гид, и дружески посоветовал человеку:

– Обратись к гомеопату. Или съешь яблоко…

«Apple, – подумал я, – яблоко. Отсюда и аппетит. И у меня яблоки вызывают аппетит. Но почему древние латиняне ели их в конце трапезы? И поговорку придумали соответствующую: «ab ovo usque ad mala» – от яйца до яблока. Яблоки хорошо очищают зубы… Или они подразумевали другие яблоки, вроде конских, имея в виду конечный процесс? Конец – делу венец.

Гид почему-то сильно разволновался из-за вопиющего несоответствия Ярмарки и аппетита. Чтобы его успокоить, мы обратили его внимание на человека, который колол как будто бы орехи чем-то тяжёлым.

– Что он делает? – спросил Том.

– Разбивает трудности своим характером, – пояснил Гид.

– И куда потом? – спросил Том. – Я хотел бы узнать: куда девают как разбитые трудности, так и испорченный характер? Или он от них не портится, а закаляется? И ещё: что в орехах скорлупа, а что – ядро?

– Это, по-моему, несущественные вопросы, – перебил я, – так, разговор поддержать. Болтовня ради болтовни.

– Нет, вопрос принципиальный, – продолжал упорствовать Том, и подтверждением его упорства мы услышали эхом те же слова, исходящие от сидящего за столиком летнего кафе посетителя, получившего довольно экстравагантный заказ – консервную банку:

– Всё дело в принципе, – бормотал посетитель, орудуя консервным ножом и вскрывая банку. Но в банке ничего не оказалось.

– Ну и принципы, – вхдохнул он – не то вдохнул, не то вздохнул, не то выдохнул, – пустые.

– Разве это принципы? – удивился Том. А я подумал: посетит посетитель ель или не посетит? Или не ель, а пихту? Раз он так пихтит.

– Возможно, широковещательные, – пояснил Гид, – широкополосные, для общего употребления. Уже употребили. А чуть коснись – куда и деваются, сразу исчезают.

– Одноразовые, что ли?

– Да. Или одногазовые… Просто удивительно: широковещательные, но разовые. Как бумажные простыни.

Кафе, вероятно, входило в сеть ресторанов «Пища для ума». Через полуоткрытую дверь кухни желающие могли видеть, как на плите кипит работа, временами побулькивая. А в остальном кухня оставалась настоящей сказочной кухней, похожей на кухню из Королевства Кривых Зеркал: носились поварята, обмениваясь щелчками, пересыпая их из куля в рогожку, а потом снова в куль… Шеф-повар раздавал им затрещины, они спешили пристроить полученное в те блюда, куда положено – положено всё, кроме полученных затрещин.

Пища подавалась настолько здоровой – и по количеству, объёму порций, и по содержанию, сути, – что далеко не каждый мог с ней справиться. Время от времени за столиками вспыхивала настоящая борьба едоков с едой. Некоторых участников, потерпевших поражение, увозила «скорая помощь».

За ближайшим столиком, мимо которого мы проходили, ели, жевали, пытались проглотить, употребить в пищу нечто вроде спагетти – тонкие и длинные вермишелины, вертилящиеся на тарелке.

– (А это что?)

– Враньё, – пояснил Гид на наш немой вопрос. Мы-то промолчали, но уши наши поднялись знаком вопроса, и он уловил тонкое движение.

– Вот откуда взялось выражение «лапшу на уши вешать»! – восхитился я.

– Не совсем.

– Почему?

– Почему? – Гид покрутил головой и указал – но не ею, а рукой – на бегущего навстречу мальчишку. – А посмотрите вот.

Мальчишка бежал по улице, размахивая длинным пучком сухой лапши, зажатой в кулаке.

– Сенсация, сенсация! – кричал он.

– Значит, враньё – варёная сенсация? – спросил Том.

– Не совсем так. Видите: сенсация – плоская, а враньё – круглое, – осторожно пояснил Гид, думая, что мы вспомним о враньё, бывшем в трёх коробах у парня перед павильоном сильных чувств, и приготовился отвечать на вопрос об их непохожести. Но мы успели забыть о том вранье, оно нам встретилось вроде как внове, и Гид облегчённо вздохнул. – Варёная сенсация получается, если варить в чистой воде. Но в жизни такое редко встречается: то вода берётся грязной, то сама сенсация, а если и то и другое, то…

– Привет, Гид! – услышали мы сбоку и дружно повернулись.

Так мы случайно встретили старого знакомого Гида. Во всяком случае, их встреча выглядела встречей старых знакомых.

После обмена приветами – горячими и дымящимися: их то и дело, обжигаясь, роняли, – они перешли на обмен новостями:

– Недавно видел одну жуткую шутку… штуку. Точно не разглядел, но, по-моему, невероятная ересь…

– Ты что?! Это же уник! Архаика! – чуть не заорал Гид. Я его таким никогда не видел, и не предполагал, что он может так выглядеть – словно из собачьей будки. – Какой век? – уже спокойнее спросил он.

– Ты собираешь?.. – спросил я.

– Я… я сейчас… Вы побродите немного, а я сбегаю, – обратился он к нам, оборачиваясь, чтобы уйти.

Они удалились, а мы с Томом остались сами. Смотреть мы умели, равно и выбирать объекты для осмотра. Возможность обдумывать рассматриваемое у нас никому не отнять. Но думать не хотелось: хотелось отдохнуть от своих мыслей и послушать чужие, пускай изречённые, а потому с сомнительной истинностью. Особенно, когда их изрукают на скорую руку.

Но нельзя не слушать, не закрывая ушей: проходя сквозь толпу, если не разговариваешь сам, поневоле выслушиваешь чужие высказывания. И сейчас до нас доносились если не сами разговоры, то, по крайней мере, обрывки их:

– Его и в помине не было! – услышали мы голос. И другой, возражающий:

– Нет, был! Я сам видел, как он оттуда вылезал!

И, когда мы уже проходили, услышали прилетевшее вдогонку: «Лёгок на помине!»

– Это что, нечто вроде антигравитатора? – спросил Том.

– Может быть, – ответил я, и мы снова замолчали. Слушая и проходя. Прислушиваясь и проходяясь. Прохлаждаясь.

– Какое это преступление? – услышали мы спор двух облокотившихся на прилавок. – Всего-навсего шалость. Маленькая невинная шалость.

– Шалость? – возражал другой. – Ваша шалость плохо пахнет. И неизвестно, во что она выльется. Маленькие, знаете ли, всегда имеют тенденцию к росту…

– Плохо пахнет? Примените дезодорант.

– Лучше дезодурант – против дури.

Прилавки менялись перед нами словно в медленно проворачивающемся калейдоскопе, который всегда забавно рассматривать. Но ещё забавнее – представить, что мы стоим на месте, а Ярмарка медленно поворачивается, открывая новые и новые картины.

– А вы знаете, что это наш последний шанс! – ужаснулся один из разговорщиков.

– Не последний! – ухмыльнулся второй (а может, первый – мы не видели, кто начал разговор). – У меня ещё есть! – и он достал из-за пазухи горсть чего-то. – Вот они!

– Отлично! Надо использовать их! Немедленно!

И оба быстро умчались.

Не только мы проходили мимо говорящих – и говорящие проходили мимо нас:

– … ничего – придёт и твой черёд!

– Да, как же, придёт он! Принести надо.

– Ты думаешь, за… – и голоса удалились, следуя за хозяевами.

Нам навстречу – а потому очень быстро – шли двое:

– …Послал ему парочку проклятий в голубом конверте. А они проели бумагу и выпали – до того едкими оказались… – вот и всё, что мы успели услышать: момент встречи прошёл.

Но за ними следовала новая пара разговаривающих, один из которых жаловался другому:

– Моя розовая мечта сгорела голубым пламенем…

За прилавками продолжали торговаться:

– Так что, откровенность за откровенность?

– Баш на баш, значит? Э-э, нет, так не пойдёт. Вы посмотрите, какая она у меня!

– А у меня?

– Это же… это же шарлатанство!

– Что вы! Всего-навсего неболшой обман.

– А почему не небольшой?

– Он гораздо жёстче, не такой мягкий, чем вы сказали.

– А он не вырастет?

– Возможно.

– И что будет?

– не знаю. Давайте поразмышляем: бо-ольшой об-ман. Бо-оман, бооман, бо-омон, бо-омонд, бомон-д…

Кто-то, сгорбившись, продавал индивидуальность – снял с себя и наполовину держал в руке, а наполовину – наброшенной на плечи. Из-под неё виднелось что-то серое и малопривлекательное, скользкое на вид. Но на ощупь проверять не хотелось.

– Зачем вы её продаёте? – спросил Том, которому хотелось узнать как можно больше. А не спрашивая, как узнаешь?

– Нужда заставила, – угрюмо проговорил человек, сутулясь.

Мы посочувствовали, но чужая индивидуальность нас не устраивала: мы имели собственные.

Перед одним из магазинов толпилось ну очень уж много народу.

– В чём дело? – спросили мы. Оказалось, выбросили инкогнито. Из Петербурга. Многие просили хоть одним глазком взглянуть. Этим подбивали один глаз, а вторым разрешали посмотреть. Но много ли после такой операции увидишь?

Чуть в стороне от нас поднимали и опускали хай – большое брезентовое полотнище. То ли проветривали, то ли вытряхивали, то ли встряхивали что-то на нём. Или не что-то, а нечто – нечто конкретное, например.

Незнакомый человек, проходя мимо и улыбнувшись мило, подарил мне обаяние – просто так. Наверное, необходимость в нём отпала, и он решил от него избавиться: не любил обаяния без необходимости.

Для меня оно стало настоящим данайским даром: я ничего не мог поделать с его обаянием, в купленную корзинку оно не влезало. Попробовал сложить его хотя бы вдвое – не получилось. Хотел свернуть в трубочку – не вошло.

Пока я возился с обаянием, отойдя в сторону, к Тому подошёл маленький голупоглазый мальчик, тащивший за рукав большого, и проканючил, подражая хищной птице канюку:

– Дядя, скажи ему, чтобы он сделал мне одолжение.

– Из чего я его сделаю? Охоты нету. Да и не умею я… – отпирался большой, сосредоточенно наматывая сопли на палец и вытирая под носом подолом.

– А что ты с ним будешь делать? – спросил Том, польщённый тем, что его назвали дядей.

– С горки кататься.

– Да сделай ты ему, – обратился Том к мальчику постарше, – трудно, что ли?

– Ладно, пойдём, дружок, – отозвался тот, – поищем должок, растянем…

Мы снова свернули в торговые ряды: они вклинивались в обычную городскую улицу, но быстрее заканчивались. Как и обещал Гид, вторая Ярмарка существенно отличалась от первой, но представляла собой скорее локальный периферийный рынок, а не филиал центрального и даже не филиал филиала центрального. И всё же кое-что новенькое мы увидели и услышали.

– Берите примеры! Берите! Хорошие примеры! – надрывался торговец, стоя за прилавком.

– Так ли они хороши? – усомнился Том.

– Извольте посмотреть, сами убедитесь, – продавец указал на разложенные на прилавке примеры, – примерьте.

Том долго рассматривал предлагаемое. Особенно ему понравился пример для подражания, двойные контуры которого привлекали взгляд. Он долго вертел его в руках, разглядывая, потом спросил:

– Ну, и куда его?

– Вставляется в подражание, – пояснил продавец. – Вот этой стороной.

– А само подражание где? – не успокаивался Том.

– Купите где-нибудь. Вон в том магазине хотя бы, – указал рукой продавец.

– А-а, так это запасная часть! – догадался Том.

– Скорее, расходный материал, – пояснил торговец. – Пример входит в подражание, как магазин – в автомат.

– В магазине купить, а потом магазин – в автомат?

– Но это если вы магазин для автомата купите в оружейном магазине. А само подражание продаётся вон в том магазине, магазине подражаний.

– Ага! – понял Том и со вздохом вернул пример на прилавок.

Продавец не принял вздох в качестве платы, а лишь сувениром.

– Интересно, это те же самые примеры, что мы видели у грузчиков? – спросил Том, отходя от данного прилавка и переходя к следующему.

– Очевидно, – согласился я, следуя по его следам. – Откуда их ещё брать? Всё со склада.

– Характера?

– Не только. Возможно, и ума. А также действий, поступков – и чем ещё определяются примеры?

– Жизнью?

– Да, но подобное определение слишком общо, чтобы считаться определением, – сказал я и остановился. – А вот и что-то конкретное.

Старая бабка продавала красноцветные полураскисшие, полураскишащие – они почти переползали с места на место – ягодки. «Были цветочки, будут и ягодки», вспомнил я, а также почему-то не к месту: «любишь кататься – люби и саночки возить». Саночки странно сассоциировались, переплелись с санацией, но как именно – я понять не смог.

– Что у тебя, бабуся? – поинтересовался Том.

– Вот «клубничка», вот «малина», а вот и «развесистая клюква», – чуть ли не торжественно – во всяком случае, с достоинством, – ответила бабка. Лицо её, закутанное в серый носовой платок, отсвечивало уверенностью.

«Вот какая парфюмерия! – подумал я. – Надо же так намазаться!» Тут и достоинство, и уверенность, и маска из ягод. Маска-намазка. Во время намаза их делают.

– Такого добра нам не надо, – ответил Том и укорил её: – Постыдилась бы, старая – чем торгуешь.

Бабка помолчала, пошамкала губами, пошарила по карманам, но, не найдя ни одного достойного ответа, отвернулась, ничего не сказав. И продолжая одним глазом искоса наблюдать за товаром, чтобы не стибрили.

– Ишь, чем занимается! – возмущался Том.

– Значит, есть спрос.

– Кто его знает, от чего что зависит: и предложение может формировать спрос.

– Ты прямо экономист!

– Прямо – экономист, направо – мот, а налево – обормот.

– Почему обормот?

– А это обратное моту – ещё раз вывернуть, но в совершенно другой плоскости.

– А может, не в плоскости, а по линии?

– По глинии… Или по гнилии.

– А что у вас там? – указал я бабуле рукой немного дальше по прилавку, в стороне от ягод.

Старуха как бы немного засмущалась:

– То… куда обычно всех посылают…

– Хрен, что ли? – уточнил, удивившись, я.

– Точно, – подтвердила бабка.

Хрен был мощный, белый, узловатый. Упитанный.

«Да-а!.. – подумал я. – Сюда пошлют – не скоро вернёшься».

Захотелось пить. Ноль находился намного ниже той температуры, которая сейчас стояла на улице. Как она вообще могла стоять? Асфальт плавился. Мы устали от жары, пыли и прогулок.

Завернув в проулок торговых рядов, мы зашли напиться в одну из лавочек, и увидели продаваемые в ней ежовые рукавицы. Они висели под притолокой на верёвочке, и острые иголки торчали из них в разные стороны.

– Вот к тебе что надо было применить, в своё время! – указал я Тому. Тот рассеянно кивнул и обратился к продавцу, как бы с наивной хитростью:

– Нет ли у вас рукавиц иголками внутрь?

Продавец лукаво подмигнул:

– А как же! Бывают. И внутри и снаружи – и причём одновременно…

– И для чего это?

– Для памяти.

– Для памяти?

– Да.

– А что помнить-то?

– Себя.

– Странно. Я, например, при вгляде в них вспомнил некрасовское: «сорвалась цепь великая, сорвалась и ударила – одним концом по барину, другим – по мужику».

– Так всегда получается, когда нарушается равновесие, – спокойно подтвердил торговец, – закон природы. Его надо учитывать и в человеческих взаимоотношениях. Человек тоже часть природы.

– Кстати о природе, – заметил Том. – Воды у вас можно напиться?

– Сколько угодно, – ответил хозяин.

Воду пили нормальную, без колючек.

В лавке, как во многих мелких лавочках, старающихся охватить ассортиментом весь спектр товаров – мне вспомнились пояснения Гида, когда он говорил, почему ему нравятся мелкие лавочки: можно найти какую-то редкость, – продавалось панибратство.

Том поморщился:

– Есть в нём какое-то извращение. Если «пани», почему «братство»? Если в братстве кто-то кому-то приходится пани, такое отношение сильно отдаёт голубизной.

– Есть и другие цвета, – указал я на умеренность и аккуратность.

Они шли в одном наборе. Лежали рядом в полихлорвиниловом пакете, перевязанном перевитыми жёлтой и розовой ленточками.

Мы напились и вышли.