Текст книги "ЯТ"

Мы шли и молчали.

Но, как обычно, хорошее настроение долго длиться не может: оно либо исчезает само, либо кто-то его портит. Вот и сейчас – перед нами шёл человек, который нёс-нёс обязанности самостоятельно, а рядом шли сопровождающие. А потом вдруг взял да и бросил – прямо перед нашими носами.

– Всё, – говорит, – хватит. Надоело.

Зашумели все. А что такого? Они идут налегке, а на него кучу обязанностей взвалили.

Мы не стали влезать в их ссоры и дрязги, тем более что увидели газетно-журнально-книжный киоск, и сразу примагнитились к нему, знакомясь с ассортиментом продукции.

В киоске продавалась «Общая газета», «Частная газета», «Особенная газета», «Единственная газета» – действительно, в единственном экземпляре. И в выходных данных указывалось: тираж – 1 экз. А под прилавком у киоскёрши лежало штук сто таких.

Продавались также газеты «Ещё», «Хватит!», «Мало», «Велико», «Авто-мото».

Под стеклом лежали и книги: «Альманархия», «Гнусеологический слорварь», «Справочник странностей», «Словарь мерзостей и отвращений», «Озарения и омерзения», «В.Г.Деятель. речи и встречи», «Тарас Вульва» – что-то эротическое из жизни сексменьшинств, «Правовые основы рабского труда», «Семь суток под килем» и подколотый листочек с написанными от руки словами: «пиратский роман».

При мне потенциальный газеточитатель спросил продавщицу:

– Газеты свежие?

– Солёные… – ответила продавщица.

И всё же он взял одну и развернул, превратившись в обычного газеточитателя. мне бросилась в глаза рубрика «Чёрт знает где» – обзор зарубежных новостей.

Отойдя от киоска, мы обнаружили, что он здесь не один, От него начинался настоящий информационный центр, вернее, линия, длинная линия киосков с различными надписями. Тот, от которого мы отошли, назывался просто «Печать рос». Следующий имел более поэтическое название: «Печать рос и дождей».

Мы пошли по ряду. Кое-где он разрывался, и вдаль уходила новая линия, перпендикулярно предыдущей. Тут был словно целый городок киосков. И каждая улица имела свою направленность. На киосках одной, отходившей от киоска «Печать рос и дождей» шла «мокрая» линия со следульющимися надписями: «Дождьпечать», «Туманпечать», «Моросьпечать», «Ливеньпечать» – как бы символизируя пролитваемую на страницах литературно-печатных изданий воду.

Мы просто пошли по городку, зачитывая вывески на киосках: «Розпечать», «Грёзпечать», «Грозпечать», «Грязьпечать», «Мразьпечать».

Вне всякого сомнения, что линия киосков «Розпечать» продолжалась киосками «Гвоздикапечать», «Хризантемапечать», или им подобными.

Мы с Томом малость поэкспериментировали с остальными рядами, но чисто теоретически.

Почти на выходе из киосочного городка мы увидели, что киоски с надписями «Союзпечать» убирали и уносили – шла грандиозная реконструкция, работало несколько бригад разнорабочих, устанавливающих точно такие же киоски, но с другими надписями.

Как нам показалось, хотя рабочих перемещалось много, они делились всего на две группы: одни устанавливали киоски с надписями «Обществопечать», «Товариществопечать», «Унияпечать» и – даже! – «Кодлапечать».

Другая группа ставила киоски, над которыми высились вывески «Раздорпечать», «Раззорпечать», «Раздрайпечать», «Распадпечать», «Подлопечать». Иногда только что поставленный одной группой киоск тут же сносился другой, а на его место водружался аналогичный, но с другой вывеской. Перевешивали бы вывески, всего и делов-то…

Ничего для себя подходящего не обнаружив, мы сами отошли к торговому прилавку, на котором в ряд лежали шёпот, ропот, топот и сопот. А также людская молвь и конский топ.

– Килограмм шёпота, пожалуйста, – попросила юная мамзелень с хозяйственной художественной сумкой.

– Уже и это продаётся? – поразился Том.

Гид продолжительно кивнул:

– Мало того. Продают и шум и гам. А также ор и рёв.

– Рёв – он же от дури? – углубился Том.

– От дури до одури.

– Дурь – это у нас, – услышав последние слова и не поняв контекста, зазвал продавец с сигаретами.

«Сигареты «Помёт»«– прочли мы на пачке. На другой было написано: «Помлёт». И чуть пониже, меленькими буквами: «Здрав предупреждает: будешь болен».

– Фу! – только и успел выговорить Том.

Но его оттеснил в сторону невысокенький люмпен-интеллигент, на лице которого отчётливо читалось: «А идите-ка вы все!». И даже указывалось, куда.

Он улыбнулся продавцу сладко-сладко, как десять килограммов сахара в сиропе, чуть ли не прилипнув к прилавку, и произнёс:

– Цивилизнёмся?

Продавец молча подал ему пачку.

Тот вынул из пачки сигарету, заправил её в рот, словно шланг бензоколонки и поднёс к губам запальчивость – нечто вроде газовой зажигалки. Во всяком случае, прикуривать от неё удавалось. Что он и сделал.

– Пойдём, – тихо сказал Гид. – Что-то будет…

Мы могли выбрать, куда пойти, но выбрали то, что находилось прямо: огромный магазин «Карьеры» – здесь, помимо песчаного, глиняного, железорудного и угольного продавались и обычные служебные карьеры, составляющие для некоторых людей большую часть если не самой жизни, то хотя бы СЖ – тс-с-с!..

Отдел делился на несколько подотделов: «Военная карьера», где блистали разнообразные нашивки, звёздочки, крестики, нолики, погоны, прогоны и погонялы – с шитьём и без оного. С плечей свисали аксельбанты, мишельбанты, паульбанты. На поясах покачивались шпаги и кортики вперемешку с бронзовыми птицами – как на погонах, так и на кокардах.

В особой витрине были выставлены сабли, рапиры, эспадроны, эскадроны, палаши, паласы, палацы, палаты, палатки, платки, планки и планы, а также плавсредства.

Стояли высокие оклады – чтобы рассмотреть весь, приходилось задирать голову. На особом стенде специальными защёлками крепились пистолеты, автоматы, пулемёты, гранатомёты, миномёты, снарядомёты, ракетомёты и бомбомёты. А также танкомёты, самолетомёты, кораблемёты и подметальщики плацев – как обычных, так и аппельплацев.

– А автоматы при чём? – возмутился Том. – Кто кого ругает?

– Ругань в военной карьере присутствует автоматически, – пояснил Гид, – потому и автомат: авторугательство.

Триптихами нараспашку раскрывались наборы: рядом с высокими тульями и окладами, большими звёздами и чинами соседствовали мокрые окопы, бессонные ночи нарядов и свои собственные, портяночная вонь и рвань, ранения и контузии, пороховая гарь и копоть.

Мы стали свидетелями того, как желающий приобрести военную карьеру спрашивал:

– А можно ли из набора приобрести часть?

– Нет! Набор на то и набор. По отдельности могут приобретать лишь те, кто включён в особый список. Вы там есть?

Том включился:

– Набор-наборка, налес-налеска, нагай-нагайка…

В отделе «Церковные карьеры» всё выглядело интереснее, тише и внешне спокойнее. Курился ладан, горели свечи, создавая особую атмосферу покоя и умирротворения. С потолка сталактитами свисали молочные сосульки благости.

Тут тоже блистали: оклады икон, оклады верховных иерархов, обрезы книг и обрезы лиц монашествующего люда.

На отдельных подставках продавались посты: великий пост, малый пост и блокпост. А также пост-ель (в дремучем лесу), пост-а-мент (для регулировки дорожного движения), пост-у-пок (я не понял. Может быть, пупок с пирсингом? Или же для тех, кто считает себя пупом земли), пост-авка (для собак), пост-ой (с самобичеванием), пост-ирушки (что-то очень игривое, не с Тверской ли?), пост-о-вой (для профессиональных плакальщиков), пост-рел (на рельсах. Для тех, кто намеревается положить голову на рельсы и усиленно ищет их), пост-ыдно (для северных народов, почитающих Ыргырыдына), пост-ер (явно из древнецерковнославянского: ер да еры…), пост-риг (происходящее после редакционно-издательской группы, то есть тиражирование отредактированного), пост-тупление (в противовес посту точения), пост-роение (для пчёл и иных кучкующихся насекомых).

Наше внимание привлекли двое молодых людей, желающих выбрать церковную карьеру. Они дышали на ладан и никак не могли надышаться. Примеряли епитрахили, клобуки, рясы, власяницы, вериги – телесные и духовные, – как необходимые атрибуты карьеры. Брали в руку то крестик, то нолик, то полумесяц, то полный месяц, то худой, то одну толстую книгу, то вторую, то третью. То разворачивали триптихи, то снова сворачивали их – словно играя на баяне. Или на гармони. Искали гармонию соответствия своих мыслей и внешней атрибутики в этом бутике, чтобы сыграть на ней.

Мы наблюдали за ними, пока не надоело, а надоело очень скоро. Слишком долго смотреть на подобное зрелище без слёз или смеха невозможно, а у нас не имелось ни того, ни другого. Мы оставили двоих решать свой вопрос, не затронув ни словом – до того серьёзный вид на них напустился. Или ниспустился? Короче, был у них. Или при них? И вообще, кто при ком был в этой троице – вид при них, или они при виде? Мы услышали обрывок их разговора:

– Им выстрелили из орудия?

– О да!

– Значит, канонизировали…

– От латинского слова «canon» – орудие, – понял Том и передал нам. Мы молча согласились.

Здесь же продавец отвешивал поклоны немолодому покупателю. По двадцать ятиков за килограмм, с походом.

Имелся и отдел «Торговые карьеры». Здесь продавались килограммовые гири весом восемьсот пятьдесят граммов, прецизионные метры длиной девяносто сантиметров. Прилавки были обмотаны длинными очередями ожидания, очередями ругательств и автоматными очередями нетерпения. С витрины широко улыбалась святая троица: усушка, утечка и утруска, злобно скалила зубы пересортица.

А в самом конце прилавка, вдали от нескромных очей, высилась чёрная тюремная решётка, усыпанная сверкающими бриллиантами…

Вывеска отдела «Научные карьеры» сияла полированными гранитными буквами, в некоторых местах слегка подгрызенными. Под вывеской, едва не превышая её размерами, светилась изнутри громадная лысина, протёртая бесчисленными раздумиями, которые свисали с близлежащих ушей прокисшей лапшой.

С белых халатов научных работников, прожжённых кислотами, щелочами и электрическими разрядами, свисали аксельбантами студенческие недоедания, ночи зубрёжек, шпаргалочные деревья, компилятивные диссертации, взрывающиеся установки, химические испарения, физические облучения и бесчисленные гирлянды безжизненных белых мышей, кроликов и свинок…

Отдел «Административные карьеры» встретил нас канцелярской пылью, неисправными дыроколами, нервной дрожью, скрипящими столами и суставами. Все полки ломились от баночек с чернилами, лестью и завистью. Здесь продавалось всё: от бюрокротии до бюрокретинизма.

Мы последователёдно, перемерзая от одной части прилавка до другой, рассмотрели бюрокрытию, скрывающую всё и вся, за которой ничего не удавалось увидеть, бюрокрасию, укращивающую действительность – чтобы та стала приукрашенней и укрощённей. А заодно и упрощённей. Но упрочнённой ли? Деталей разглядеть не удалось. Зато бюрокрысия прекрысно виделась отовсюду, окрысившаяся на всё и на всех, тонко попискивая и показывая белые зубки. Бюрокроссия одним видом посылала всех подальше – бегать на длинные дистанции по многоэтажным коридорам. Бюрокрения кренилась в разные стороны от направленных на неё вопросов, ловко избегая самых противоположно направленных.

Среди прочего на прилавке были выставлены и наборы чинопочитаний – самых различных и разобщественных видов и размеров, уткнувшиеся в подобострастие.

Продавалось всё: лица, чины, личины и личинки.

Отдел «Политические карьеры» мы, не сговариваясь, дружно обошли, отвернувшись. Во-первых, потому, что Том никоим образом не думал о подобном поприще – даже если бы не упоминалась попа, – во-вторых, потому что хорошо помнили лужу и всё связанное с ней, а в-третьих, потому что из политического отдела пахло много хуже, чем из лужи. Мы поспешили к выходу, на относительно чистый воздух.

– Наверное, политические карьеры поставляются из той лужи? – предположил Том попутно, пока шли. Он даже немного покашливал от испарений политкарьер.

– Не только, – ответил Гид. – Многие – из карьера под лужей.

– Карьеры из карьера… под лужей?

Гид молча кивнул.

– Кошмары… – пробормотал Том.

– Кошмары дальше, – указал Гид, – в отделе «Мистические карьеры». Пройдём?

– Ну их! – отмахнулся Том, увлекая нас к двери. – Почему тут ернуда продаётся? Она же не имеет никакого отношения ни к настоящей военной карьере, ни к научной, ни к религиозной…

– Правильно, – кивнул Гид головой, – на Ярмарке товар больше продаётся по принципу «на тебе убоже, что мене не гоже» – я говорил вам как-то. Мишура, подделка, суррогат, плесмень, налёт на настоящем. Но настоящее его вскормило и вспоило. Кто-то когда-то сделал подлинную карьеру – военную ли, гражданскую, научную – а другой, посмотрев, каким того окружили почётом и уважением, решил повторить, но принял лишь внешнюю атрибутику: написал диссертацию – получил степень. А что в диссертации? Дала она Науке что-нибудь? То же и с военным делом: отслужил положенный срок – получи следующее звание. Если должность позволяет, конечно. А что он сделал для Армии? И церковная: насколько его дух познал Абсолют, приблизился к нему? Внешняя атрибутика не отражает соответствия внутреннему содержанию, которое является более важным.

– А как увидеть внутреннее?

– То-то и оно. Обычным глазом невозможно.

– А вооружённым, для военных?

– Есть, конечно, критерии…

– Практика?

– Именно. И верная оценка самой практики – честная, искренняя оценка. Не огульное одобрение, а честное высказывание личного мнения, без боязни «испортить отношения». Отношения не испортятся – испортится человек. Уж лучше охаивание, чем неправедное восхваление. Но охаивание для честного человека невозможно. И всё же лучше сказать «нет», чем «да». «Нет» даёт возможность человеку ещё раз обдумать, попытаться улучшить. А «да» означает прекращение работы, почивание на лаврах.

– На сухих лаврах особо не попочиваешь, – возразил Том, – колоться будут.

Идя и беседуя, мы остановились перед большим магазином, на котором высилась короткая вывеска: «Часы».

– Ты смотри! – восхитился Том. – Зайдём? Посмотрим, какие здесь часы продаются.

– Пожалуйста, но они опять-таки не те, что вы привыкли видеть у себя дома, – ответил Гид.

– То есть? – не понял Том. Хотя после увиденного мог бы и догадаться.

– Там нет приборов для «измерения времени», хотя ни одни часы время не измеряют. Они показывают условные единицы интервалов времени, не имеющих ни малейшего отношения к времени настоящему.

– Почему? – удивился Том.

– Да потому, что люди договорились, что в одном часу будет шестьдесят минут, а в одной минуте – шестьдесят секунд… Но они могли выбрать и иные единицы измерения. А откуда изначально взялись именно такие промежутки времени? Массу можно определить взвешиванием, для измерения интенсивности света тоже есть приборы. Но кто и где видел хотя бы одну минуту… у вас?

– Значит, у вас они есть?

– У нас – другое дело, – уклончиво неответил Гид.

– Ладно, давайте зайдём и посмотрим, – настоял Том. – Может, что и увидим.

Глава 36. Потехе – час

Магазин, довольно большой снаружи, изнутри выглядел ещё более пространней, и часов на витринах стояло много.

У самого входа рекламно выпятился час пик, за которым находились час треф, час бубён и час червей. Но они были главными представителями в рядах, которые простирались за ними намного дальше, чем мы могли видеть, не поворачивая головы. А если голову поворачивать, ряды уходили ещё дальше и дальше.

Ряд часа пик продолжался часом алебард, часом дротиков, часом копий. Далее следовали, естетственно – они выглядели очень красиво – час мечей, час ножей – длинных и коротких, – час кортиков – словом, целый ряд часов холодного оружия. Рядом находились часы оружия огнестрельного: час мушкетов, час фузей, час аркебуз, час винтовок. Час «браунингов» соседствовал с часом «маузеров» и часом «кольтов», а также парой часов пулемётов «максим» под южным солнцем Крыма.

Час треф начинал ряд часов досуга, символом которого демонстрировались системы puzzles, а продолжался часами отдыха, часом потехи, олбеденным часом – или олбиденным, часом кино, часом Кио, часами Ки и Клио.

Час бубён возглавлял ряд музыкальных инструментов, в котором присутствовали: час барабан, час гитара, час саксофон, контрачас…

Час червей переползал в начале ряда животрепещущих, в числе коих были: час позвоночных – просыпающихся по звонку будильника или же болезвонно (болезвенно?) реагирующих на телефонные звонки, час беззвоночных – на которых звонки не действовали, час хордовых – хорошо довлеющих, час насекомых – носящих штаны с насечками. И так далее.

Особо привлекали несколько экзотических часов, для которых выделили отдельную полку среди всего полка полок.

Впечатлял большущий-пребольшущий час, весь измятый, перекошенный, словно вобла, которой били об стол, а потом ещё и крутили – чтобы легче отчистить шкурку с чешуёй. Так выглядел битый час. Сейчас в нём остался всего один бит.

Мне понравился звёздный час: стоял он под самым потолком, выше всех, и лучился голубыми и сиреневыми иглами света.

Присутствовал среди прочих парламентский час в виде большой сосновой шишки, торчаще испещеренной красными трепещущими язычками; сельский час, покрытый плотными золотыми зёрнами и такими же мозолями; хмуро взирал из-под насупылённых бровей суровый час; лежал, оклеенный лейкопластырем и перемотанный бинтами, истёртый до крови от частого употребления, санитарный час.

При нас продавец снова полез за ним – не то для использования магазином, не то для ожидающего у прилавка исцарапенного покупателя, сбрызнувшего царапины дезинфицирующей пеной – и неосторожно свалил ещё один час, скромно стоящий в сторонке и беззвучно упавший на пол.

Продавец неслышно чертыхнулся (я прочёл по губам) и полез искать закатившийся под прилавок.

– Надоел мне этот тихий час! – прошипел он вполголоса. – Упадёт – не услышишь!

Впрочем, он скоро нашёл его и поставил на место, вручив покупателю санитарный.

Ещё один торчал кривобоко, перекошенно – хотя и не так сильно, как битый.

– Это какой же? – не понял Том.

– Неровен час, – пояснил Гид.

Сбоку на прилавке, под стеклянным колпаком, стоял совсем уж несообразный звёздный час пик. На колпаке висела табличка: «Изучение покупательского спроса».

Рядом с прилавком находилось титаническое сооружение из цепей и опор, удерживающих от падения тяжёлый час. До того великой инерцией он обладал, что даже не шелохнулся, когда я, по идиотской привычке – однако возле него не было таблички «Руками не трогать!» – толкнул его рукой.

Выйдя из магазина, мы прошли мимо лавчонки, на прилавке которой лежало что-то лоскутное, оборванное, будто куски засохшей человеческой (или человечьей?) кожи.

– Что это? – испуганно спросил Том.

– Шкурничество, – раздражённо поморщившись, пояснил Гид.

– А почему не в стволах?

– Так это же результат его стрельбы! – ошибочно догадался я, а Гид сказал:

– В стволах другое, то словно противотанковый ёж. Там и ствол расчехвощен.

– Расчехлён?

– Не только. Ещё и расщеплён.

– На несколько?

– Вот именно. Чтобы «стрелять» с разных направлений.

Рядом с лавчонкой некий старичок, из бывших сотрудников специальных органов внутренней секреции – настолько секретных, что секреты из них сочились вовсю – продавал эксгибиционизм, за ненадобностью. Укрылся за ней от солнца и продавал.

– Что такое эксгибиционизм? – спросил Том.

– «Экс» – значит «бывший», «гиби» – принадлежащий ГБ, госбезопасности. Ну а «ционизм» – цинизм в особо крупных размерах, особо опасный цинизм. А всё вместе означает, что бывшие сотрудники госбезопасности очень циничны по отношению к людям.

– А нынешние?

– Мда-а…

– Может быть, обозначить их поведение как гибиционизм?

– Возможно. Но лучше не надо. Чем меньше гибели…

– Ли?

– Да. Они-то и мешают.

– А ционизм?

– А с цинизмом мы уже разобрались.

Глава 37. Что-то слышится родное…

У ниверсальный магазинчик «1000 мелочей не бывает!» хотя и не зазывал рекламой, за исключением вывески, сам по себе выглядел так, что зайти хотелось.

Магазинчик и в самом деле являлся универсальным: в нём продавалось всё, на любой вкус и на любую безвкусицу, как продовольственные, так и полупродовольственные и непродовольственные товары, как промышленные, так и помышленные – о которых помышляли – и полупромышленные и непромышленные, за которыми не промышляли.

В видно-воточном отделе – в магазине имелся и такой, на самом видном и ближайшем ко входу месте (вот-вот, совсем рядом) – стояли бутылки с палкоголем.

– Это что такое? – решил выяснить я у продавца, оттеснив Тома: детям до восемнадцати лет задавать вопросы об алкогольных напитках не разрешалось.

– Если вы помните «Золотого телёнка», палкоголь – дальнейшее развитие табуретовки. её улучшенное, очищенное состоние. То есть состоятьние. То есть сосо… Тьфу! После него человек становится бревно бревном. Стоеросовым. Или тысячееросовым, кому как повезёт. Или не повезёт.

– А еросы что означают?

– Это единицы измерения брёвности человека после употреблевания палкоголя.

– Брёвности или бренности? – влез Том.

Я покосился на него, но вопрос задать разрешил: палкоголем в нём не пахло.

– Чем больше брёвности, тем больше бренности, – ответил Гид. – Между ними прямая корреляция.

На полках стояло шампуньское, шармпанское, шумпанское. Из более крепких напитков – вотка, здеська, тутка, тамка, тамтамка.

Около крилавка – специального прилавка, сделанного с математически подобранным наклоном, удобным для облокачивания людей, находящихся под градусом – околаколачивался, качаясь (мы сначала испугались: не окочурится ли?), знаток-сцепиалист. Или сцепиволист. Или спецпиволист? Спецвыпивалист. Но не тот, кто выпиливает, а тот, кто выпивает в стельку, являющуюся частью кожаного листа.

– Не поделитесь ли опытом? – обратились мы к нему. Мы с Гидом. Том молчай. Молоко и чай – вот всё, что мы ему дозволяли.

– Мне нечем делиться, – отвечал спецвыволист грустно и печально, – всё давно выпито.

– Тогда не подскажете ли, что есть что? То бишь что пить что?

– Охотно, – оживился он и задвигался немного быстрее, – что вам интересно?

– Расскажите попоброднее о напитках, – попросили мы. – Попобродильнее.

– Хорошо, – он покачнулся в такт ответу. – Вотка – это обычная местная, умягчённая. Брать не солветую, кроме как если горло уже продрали, и оно горит. Чтобы его успокоить, можно смягчить воткой. Здеська делается на базе авоськи и небоськи: авось поможет, небось не повредит. Тутка – это тутовка, тутоввая настояка. Из тутовника. Тоже местная: тут делают. Сколько ни пьёшь, всё тут да тут. Другое дело – тамка. Выпьешь – и сразу там. А тамтамка ещё круче: выпьешь – и сразу аж там-там… Делается на основе ударов там-тамов. Один глоток – и ты сам как там-там.

Он объяснил нам и отпал. И крилавок не помог.

В бакалейном отделе особым спросом пользовались конфеты «Мишка колченогий», «Арлёнушка», «Карровка».

Продавался также чай чёрный, молотый.

– А ломовый у вас есть? – спросили мы.

– Извозчики повыбрали, – извинилась продавец, фигурно пожимая плечами.

Стояли бутыли с луксусом.

– Сразу для домашнего консервирования, – предупредила продавец, – лук с уксусом.

– А лук какой – лукавый?

– Лукоморный. На излучине росший.

Через наши плечи подали чек.

– Пачку чаяния, – сказал подавший. Взял её в руки и принялся недоумённо вертеть. Потом спросил:

– А где дата выпуска?

– Осталась на заводе-изготовителе, – пояснила продавец.

– Есть ли ещё шорох в шороховницах? – спросил кто-то.

– Только шероховатый, – отвечала продавщица.

– А шурум-бурум есть?

– Только на шурпу.

– С шурупами?

– С шампурами.

Человек средних лет и аналогично одетый, ходил, подобно нам, ничего не покупая, однако тщательно осматривая товары.

Мы обратили на него внимание потому, что изо рта у него свешивался кошачий хвост.

– Не обращайте внимания, – прошамкал он, – это одна из кошек, скребущих мне душу.

Ещё два хвоста торчали из ушей.

– Я приглашаю их шпечшиально, – признался он, – за шоответштвующую плату, разумеетша. Они превошходно отшкребают вше наштлоения плохого наштроения, оштатки и ошадки дошадки, што не увезёшь на лошадке, и я хожу шо шпокойной душой, ни о чшом не забочшась.

В хозяйственном отделе выбор товаров соответствовал наличию. Но, подойдя к отделу, мы нарвались на следующий диалог:

– У вас лампочки есть?

– Да. Только они не горят.

Из особо впечатляющего нам понравились продаваемые и продаватые зубные защёлки, позволяющие удобно держать язык за зубами, да настольные лампы Аладдина – очевидно, названные по имени изобретателя.

В ряд лежали патрон-таш, ягд-таш и таш-кент – специальная сигаретница. Правда, сейчас её заполняли высохшие хлебные крошки. А может, табачные.

Продавались обогреватели – для обогрева, обозреватели – для обоза, ободриватели – для ободрения, ободреватели – для обдирания деревьев, одобриватели – для одобрения, обориватели – для борьбы, а также для превращения леса в бор, обобриватели – для бритья под бобрик.

В галантерейном отделе мы отметили трусы с длинным рукавом, да солнцезащитные зимние очки с меховыми стёклами. На особом прилавке лежали рядком барокко, сирокко, рококо и кукарекуу, предназначения которых мы выяснить не сумели.

В отделе уценённых товаров лежали амбиции.

– Амбиции, наверно, сделаны из амёбы? – решил выяснить Том гносеологию.

– Именно. Только не сделаны, а произошли от, – пояснил Гид, – следующая стадия развития амёбы – амбиция.

– А потом?

– А потом – амба.

– После амбиции?

– Да, если начинают очень разрастаться. нечто вроде раковой опухоли. Перекрывают дыхание – и всё. Амба.

Когда мы вышли из магазина, ко входу подъехали турусы на колёсах и с шашечками на боку. Колёса на них стояли хейлиевские.

Около них, обсуждая технические достоинства, заспорили набежавшие дети:

– А двигатель какой?

– Реклама, я знаю!

– То есть? – переспросил, не поняв, Том.

– В качестве двигателя они используют рекламу, – пояснил Гид, – реклама – двигатель…

– А я думал, они на спирту работают, а это – водитель, – хмыкнул Том и указал на нетрезвого вида мужчину, ходящего вокруг фонарного столба и вопрошающего:

– Ты что, офонарел? Слышь, хватит, пошли домой.

Мужчина, похоже, хорошо хватанул табуретовки, а его близкий друг – очень хорошо, отчего ему и стало плохо.

– О, а это что? – обратил Том внимание на проходящего мимо разносчика. Тот продавал абсолютно диких животных: леденцовых зайцев с петушиными хвостами. – Василиски?

– Что вы! Те петухи с ящеричными хвостами.

Чем оно являлось – или то продавались настоящие леденцовые игрушки? – узнать не удалось, потому что мы увидели Гидова друга, бежавшего, размахивая руками и чуть ли не крича ими, а за ним волочилось-тащилось святотатство, высоко подпрыгивая на камнях.

– Где ты его достал? – спросил Гид.

– По случаю, – прохрипел друг, отцепляя святотатство и подавая Гиду. – По чистому случаю, – подчеркнул он.

– Пойдём ко мне, – задумчиво произнёс Гид, осматривая поданное. Он оглянулся на нас, замешкался, потом спохватился. – Пойдёмте, я же обещал вам показать свою коллекцию ересей.

– Вы идите, я подойду чуть попозже. Надо зайти в одно местечко, – сказал друг Гида, которого, как он представился, звали Диг – или Дик: мы не расслышали, а выглядел он действительно диковато. Прошлый раз он даже не представился.

Он напустил на себя степенность, вынув её из «дипломата». Она окружила его чем-то вроде пушистого сияния, и он медленной поступью, напоминающей походку Медного всадника из одноимённой поэмы Пушкина, а может, иноходь верблюда-дромадера в дальнем походе, удалился.

Провожая его взглядами, мы напоролись ими на магазинчик «Моменты, мгновения, миги», куда и зашли, недолго думая. Там мы осмотрели решающий момент, уставленный калькуляторами и компьютерами; острый момент, до половины прорезавший витрину и упёршийся в пол; переломный – около него всё валялось переломанным. И сам он кособочился, кособачился, кокошкился и косолапился.

Мы увидели полный аквариум волнующих моментов, роковое мгновение и даже семнадцать мгновений весны…

На ослепительный миг разрешалось смотреть только сквозь чёрные очки, несмотря на то, что сам он находился под светонепроницаемым колпаком.

Миг удачи метался по клетке так, что уследить за ним смог бы далеко не каждый.

Среди мигов я заметил парочку МиГ-27 и один МиГ-29.

Выйдя из магазина, мы увидели свадьбу, направляющуюся за счастливыми мгновениями. Невеста выглядела пресосходно. Даже фата её окутывала не обыкновенная, а Фата Моргана – та самая, которую американский миллиардер Морган подарил дочери в день свадьбы.

Заглядевшись на свадьбу, мы едва не пропустили небольшой магазинчик с неброской – она никуда не бросалась – вывеской: «Суждения».

– Это для судебных работников? – спросил Том.

– Нет, скорее для портных, – возразил я, – суживать. Или сужать.

– Тогда было бы «Сужения», – возразил Том и предложил вариант: – Может, для ростовщиков, или как их – банковских работников: ссужать… или ссуживать? В общем, давать ссуды.

– Тогда написали бы «Ссуждения», – возразил я.

– А давай спросим? – предложил Том и обратился к человеку, стоящему в очереди последним:

– Вы не скажете, какие суждения продают?

– Хорошие, – лаконично отозвался человек, – у меня имеется два или три, но я хочу иметь ещё.

– А зачем они вам?

– Чтобы попытаться составить из них точку зрения.

– Точку зрения?! Вот как они делаются! – и я представил, как некто плетёт из разных суждений панталыко – то бишь собственную точку зрения.

– Пошли, пошли, – заторопил меня Том, и я оставил свои представления у дверей магазина. Замечу, что, выйдя, мы их не обнаружили: должно быть, их кто-то стащщил – остались длинные следы.

– Вы куда? – остановила нас очередь.

– А мы только посмотреть, покупать не будем, – пояснил Том.

Суждения делились на три группы: суждения о, суждения по, суждения на. Ничего из них нам не понравилось.

По пути к дому Гида нам попался магазин «Сонет и сода», но мы заходить не стали – устали. Только Том удивился:

– Что за странное название?

– Сонет – это совместное нет, – пояснил Гид.

– А «совместное да», – спросил Том, – со-да?

– Именно.

– Тогда со-веты – совместные веты, то есть вето?

– Вполне возможно. Когда советуют – одновременно что-то и запрещают, пусть неявно.

– Со-я, со-ты, со-вы… – забормотал Том, мысленно вслушиваясь в каждое слово, но дискуссию не начинал.