Текст книги "ЯТ"

Глава 28. Вокруг политики

Утром Гид поднялся в номер. Я привычно делал зарядку, а Том промывал глаз – сорринка сама не выскользнула. И, мало того, не собиралась! Хотя была малой.

– Пойдём в госпиталь, – предложил Гид. – Сегодня знакомый врач дежурит в первую смену. Я рассказал ему о вас, и он заинтересовался вашим случаем.

– А эпидемия? – спросил Том.

– Пошла на убыль.

– Это далеко? – спросил Том.

– За городом, рукой подать.

– А если поддать ногой, ближе будет? – Том явно не выспался, и я решил сгладить его недовольство:

– Том имеет в виду убыль. Она далеко?

– Так я и говорю, что за городом.

– А госпиталь?

– Немного дальше.

По пути в госпиталь нам пришлось пересекать… затрудняюсь сказать, что… Скажем так: место, где когда-то, по словам Гида, находилась бывшая главная площадь так называемого Старого города, который есть, наверное, в каждом городе. На ней в целости и сохранности накренилась старая ратуша – старатуша, над которой продолжал развеваться национальный флаг неопределённой расцветки. Обычно так выглядят вылинявшие флаги, но Гид никаких пояснений по его поводу не сделал. Стало быть, так и должно было быть.

Посреди просторной площади покоилась громадная грязная лужа, или небольшое болото – до таких размеров она доросла.

Лужа странно смотрелась на фоне городских зданий. Я хотел подумать: не в Миргороде ли мы очутились? Но всё окружение отрицало нелепую мысль – нет, Ярмарка оставалась Ярмаркой, и миргородская лужа могла завистливо вздыхать, глядя на лужу здешнюю. Но они, несомненно, находились в недалёкой родственной связи: у края лужи свиньялись гуси и гуселились свиньи, но были ли они действительными гусями и свиньями, или просто казались, а на самом деле были козами и лисами. Точно разглядеть со своей стороны мы не могли: они тасовались на противоположной.

– Что это? – привычным хором спросили мы с Томом, указывая на лужу.

– Политика, – отозвался Гид, морщась. Политика ему явно не нравилась. И тайно – тоже. А уж тайная политика – вдвойне.

Мы с любопытством смотрели на поведение людей, находящихся рядом с лужей. Но немало людей находилось почему-то и внутри.

Первые, осторожно двигаясь по берегу, опасливо обходили лужу, брезгливо сторонились, зажимая носы от доносящегося зловония – я подумал, не сбрасывают ли в лужу городскую канализацию? – и страмились поскорее уйти. По их поведению мы сделали вывод, что они с трудом терпят соседство лужи, но если бы удалось проложить путь в стороне от лужи-болота, то с удовольствием пошли бы другой дорогой. Верной или неверной – неважно.

Вторые, наоборот, с размаху бросались в грязь, которая жидко хлюпала, обдавая соседей, сидящих в ней – кто по пояс, а кто и по горло – крупными каплями. Те, нисколько не возмущаясь, радостными криками приветствовали нового товарища, в свою очередь поливая его грязью. И все с удовольствием размазывали грязь по лицу и прочим выдающимся частям тела.

– А эти кто? – указал Том на тасующихся в луже.

– Политикаины, – Гид поморщился ещё сильнее.

Барахтающиеся в грязи вели яростную схватку за легко болтавшийся посреди лужи белый предмет неправильной формы – не то огромный кулак, не то здоровенный кукиш. Во всяком случае, четыре сжатых пальца виделись отчётливо, а куда был направлен пятый – то ли между указательным и средним, то ли в иное место – я никак не мог рассмотреть: мешали сражающиеся. Они вырывали его друг у друга, перепасовывали от одной группки к другой, причём недавние союзники через небольшое время оказывались противниками… Некоторые подныривали под соседей и, ухватив за ноги, топили, утаскивая на дно. Иногда схваченному удавалось отбиться, и, в свою очередь, начать топить топящего. В общем, правил игры – или не-игры – я не понял. Да и не старался понять, посчитав неподхлодящей для себя – я отнёсся к ней более чем прохладно. Но лужа от моего отношения к ней не замёрзла.

Что интересно: в качестве спортивной униформы сидящие в луже использовали хорошо сшитые солидные костюмы и престижные галстуки известных фирм. Кое-кто правда, снимал галстук – но лишь для того, чтобы накинуть соседу на горло. «Вот чудаки, – подумал я, – да схвати того за собственный галстук – и души!» Но, видно, потому и снимали свой, чтобы сосед не схватил. А сосед, видно, недогадливый попался – недостаточно гадкий.

– Откуда взялись галстуки? – спросил Том.

– Раньше чиновники носили на шее петлю-удавку, чтобы каждый, недовольный их работой, мог с ходу взять и удавить любого. Говорят, эту деталь одежды ввёл ещё Пётр Первый, – пояснил я. – Потом она трансформировалась в галстук.

Двое, сидя по пояс почти у берега, держали друг друга за руки и быстро-быстро бились лбами. Раздавался мелодичный звон, вычерчивающий несуразно неприличную мелодию.

– Это кто? – спросил Том.

– Лоббисты, – усмехнулся Гид.

– А я думал, лесбисты, – протянул Том. Я мысленно ахнул и решил извратить смысл слова.

– При чём тут лес? – спросил я. – Здесь же лужа.

– Ну, тогда лужбисты, – испрувился Том, слегка скривившись при ответе.

– А-а, службисты? – «догадался» я.

Том согласился, но крайне неохотно и только потому, что двое сидели у края лужи.

Неподалёку от лужепруда стояло несколько тележек, бочек и автоцистерн с надписями: «Охаивание», «Клевета», «Клеветки» («так вот для чего их разводят!» – догадался я), «Популизм», «Обман», «Неуёмные посулы», «Обещания», «Трепотня», «Болтовня»… И ещё несколько, которые я не разобрал: одни виднелись под неудобным для чтения углом, а другие были написаны на каком-то иностранном языке. Но какой язык является иностранным на Ярмарке, я не понял.

Поблизости колыхался и бесформенный грязно-серый мешок аэростата с криво выведенными буквами «Надувательство».

Время от времени барахтающиеся – по очереди, или целым скопом – выбирались из болтолужи, подползали к тележкам и бочкам, покупали что-нибудь мелкое и протитивное и возвращались обратно. Один политик протащил от тележки «Предвыборные обещания» гроздь радужных мыльных пузырей. Они лопались ещё по пути к болоту, попадая людям в глаза. Но те, вместо того, чтобы накостылять ему по шее, закопошились, собрались вместе, притащили кучу досок и стали сколачивать не то помост, не то мостки, не то эшафот («Ага! – подумал я. – Всё-таки!..» – но я ошибся), на который он тотчас же опёрся и, размахивая руками, вкатился обратно в лужу, гоня перед собой мутную тяжелезную волну.

– Обеспечили поддержку, – вздохнул Гид.

Ещё один выбрался из прудолужи полностью распаренный, красный. Подскочил, размахивая руками, к расположившемуся на берегу с походной парикмахерской куафёру, и что-то прошептал ему на ухо, усаживаясь в кресло перед двумя зеркалами василькового цвета. Куафёр принялся незамедлительно перекрашивать политика, накладывая различные тонирующие присадки, масла, пудры, кремы. Политик беспрестанно менял окраску, но, глядя в зеркало, оставался перманентно недовольным.

– Эх, жаль, маловато пасты «хамелеон»… – подойдя поближе, услышали мы досадливый шёпот куафёра.

– А что за паста? – поинтересовался Том.

Куафёр, обладающий способностью (присущей исключительно людям его профессии) улавливать каждое относящееся к нему слово на любом расстоянии, услышал и пояснил:

– Из чистой полизеркальности на основе преломления, отражения и искажения. Намажешься – и в любом обществе приобретаешь окраску окружающих. Всюду за своего примут. Но очень уж дорого стоит…

– Мажьте! – рявкнул политик. – За всё уплочено! Наши проигрывають!.. – и, не дожидаясь конца процедуры, выхватил из руки куафёра тюбик, мощными скачками поскакакал в лужу, что-то теряя по пути.

– А кто ему теперь наши? – удивлённо спросил Том.

– Да он и сам уже не знает, – ответил Гид. – И вряд ли знал. Для него главное – участвовать в процессе.

– Кто он такой? – спросил Том у куафёра.

– Лидер, – почтительно произнёс куафёр.

– Лидер? – переспросил Том и продолжил, по своему обыкновению: – Лидер, танер, наташер, анжеликер, светланер, тонер, маринер… Тьфу! Одни из них бывают, другие – нет. Или есть?

– Есть все хотят, – неодобрительно произнёс случайный мимо прохожий, – а работать заставлять нужно…

– Лидер – лидирует, – неуверенно произнёс куафёр.

– А тонер – тонирует, – сурово отвечал Том. Как я понял, он решил отыграться на куафёре.

Куафёр оживился: звучали профессиональные термины, и он думал, что почувствовал себя на колне. На волне? На копне? Но уж не на коне – точно. В лучшем случае, в знакомой тарелке.

– Тонирует тон, – постукивая расчёской по ладони, назидательно сообщил он скувчающим голосом, шевеля губами, как бы пережёвывая ждвачку – двойную.

– Тонны тона, – пробормотал Тон – Том как-то сразу изменился, утоньшился, что ли?

– И смотря в какой тональности выбранный, – продолжал куафёр, начиная, на его взгляд, осваиваться в дебрях разговора.

И тут Том нанёс ему жестокий удар:

– Тональность – тонкая анальность, – сказал Том.

Куафёр побледнел.

– Очень тонкая, – безжалостно продолжал Том, – вот такая: пш-ш-ши-и-и-и…

Это прозвучало некрасиво. Очень некрасиво. Я упоминаю об этом абсолютно диком эпизоде только по одной причине: из песни слова не выкинешь. Единственное, что я могу предположить в оправдание Тома – что он надышался испарениями из лужи, как давеча флюидами у школы злословия и автоматов для продажи бранных слов и выражений. И с себя вины я не снимаю: не успел отвлечь Тома.

Куафёр не нашёл, что ответить, но тут к нему подбежал следующий клиент, не то позеленевший от ряски, не то посиневший от холода, и куафёр занялся привычным делом.

– Это тоже лидер? – спросил я его, чтобы как-то скрагладить дикую выфходку Тома. Я даже слегка фыркнул, осуждая слова друга и принимая на себя его вину. Плечи мои дрогнули под её тяжестью. Слегка.

Куафёр кинвул – конвульсивно задёргал головой, принимая извинения и наматывая на шею на манер разорвавшегося хула-хупа, не в силах оторваться от клиента.

– А вы кто? – спросил я у куафёра. Тот молча ткнул в вывеску над креслом: «Хареограф», и занялся тщательной обработкой сидящего.

– Что оно значит? – спросил Том.

– Хари политикам делает, – высказался я, – рисует.

– Другим словом, имиджмейкер, – пояснил Гид

Чуть поодаль от куафёра стоял небольшой столик. За столиком сидел лысоватый старичок. На столе в строго продуманном живописном беспорядке располагались идиомы и фразеологические обороты. Они слегка вращались, наверное, в подшипниках. Старичок густо мазал их патетикой (а может, патокой, а может, патетикой на патоке, а может, патокой на патетике), жёлтой, словно горчица, из белого фарфорового соусника. Потом расставил на столе акценты – аккуратными столбиками – и залюбовался ими, склонив голову. Над столиком парила табличка: «Идеомагогическое обслуживание. Стрилистика». Я прочитал надпись и подумал: «Идеологическое? Идеоматическое? Идиотическое? Демагогическое? Или просто магическое? Или всё вместе, в одной куче?»

Подходили и к нему, но много реже: то ли не умели прочесть вывеску, то ли не понимали смысла.

У края прудоболота в позе Наполеона – заложив руку за отворот мундира – стоял внушительного вида гражданин, и молча, но с интересом наблюдал за ведущимся сражением. Интерес он имел неподдельный: прочно опирался на него второй рукой, как на трость или же короткий посох, перевитый мишурой.

При взгляде на гражданина возникало ощущение, что он только и ждёт подходящего момента, чтобы пустить посох в ход – против кого-нибудь из тех, кто в луже. А может, он специально кого-то высматривал, выжидал? Намерения его остались для нас тайной.

– А то что? – кивнул я на предмет, болтающийся посреди лужи. Гид охотно и коротко пояснил:

– Власть. И они за неё борются.

– Я слышал выражение: «коридоры власти», – медленно проговорил я, – как же тогда…

– Откуда вы знаете, что у неё внутри? – удивился Гид, указывая на летающий кулак… или фигу. – Вполне возможно, что и коридоры…

– Но… как же надо измельчать, чтобы войти туда?

– Думайте сами, – хмуро произнёс Гид.

И я представил, как внутри этой штуки сидят и трясутся… – От страха? От ударов? От страха ударов? – маленькие-маленькие человечки. Как бродят в темноте по длинным извилистым коридорам – и никого-никого вокруг них нет: только точно такие же, как они сами…

По краям и около лужи-болота-пруда рос в жёлтой жиже камыш не камыш, тростник не тростник… скорее, безшляпочные грибы, типа плесени. Либо и то и другое и третье вместе, но по отлдельности, отличающиеся от дельности. Дельность дельности рознь. И все покрытые слизью от поднимающихся и опускающихся по ним улиток.

Все растения резко различались по цвету. Взгляд привлекали и белые, и голубые, и синие, и зелёные, и розовые, и красные, и красно-коричневые, и чисто коричневые, и грязно коричневые, и чёрные – словом, почти весь спектр красок. Торчали пучки совсем невообразимых оттенков, а также бесцветные, полупрозрачные, полупризрачные и полипризрачные – расходящиеся веером. Росли они отдельными группами, не смешиваясь, не скрещиваясь и не сращиваясь друг с другими. Хотя провести чёткую границу между цветами некоторых пучков я бы не взялся: нечем было.

С другой стороны, пестрота и разноцветность некоторых удивляла: они представляли собой результат гибридизации основных расцветок, но если у корня растения цвета и пятна были чёткие, то ближе к верхушкам сливались в невообразимую мешанину, постепенно переходя друг в друга.

Несколько человек пытались связать соседние растения между собой, но то и дело или рвалась верёвка, или ломались стебли – из чего я и сделал вывод, что они относятся к роду безшляпочных грибов. Словом, у связистов-вязальщиков ничего не получалось, они с ног до головы перемазались цветным соком, тиной и грязью. По-моему, только чёрные грибы стояли уже связанными, наподобие снопов или фасциев для ликторов. Но для чего их связали, оставалось неясным.

Иногда то один, то другой политик отрывался от основного занятия и входил в разноцветные камыши, а, сделав дело, возвращался обратно. Другие наоборот, сначала входили в камыши, а уже затем – в лужу.

– А это что? – решил я дорасспрашивать Гида до конца, а заодно и сострить, проявив эрудицию – или ерундицию? Я уже начинал путаться: – Мыслящий тростник?

– Партии, – снова поморщившись, сказал Гид.

– Парии? – недорасслышав, переспросил Том.

– Партии, – повторил Гид и снова поморщился. Всё окружающее вызывало в нём большое неприятие, отвращение и рвотный рефлекс, старательно сдерживаемый и скрываемый, поэтому он не стал развивать предлагаемую тему разговора ни в какую сторону.

Отходя от лужи, я заметил в одном из маленьких заливчиков – лужа имела неправильную, неправдоподобную, сложную вплоть до ложной форму – небольшую группку людей, сосредоточенно борющихся, сражающихся, выхватывающих друг у друга из рук точную копию большой центральной фиги, или кулака. Тренируются?

Но спрашивать о них Гида я посчитал неудобным.

По берегу лужеболота, будто бы не обращая внимания на расходящиеся зловонные испарения, бродили офени, расхваливая товар:

– Кому затратная экономика нитратная?

– Масса народная – весьма неоднородная.

– А одногородная есть? – мужичок-дачничок тормознул охотно остановившегося офеню.

– Ну, ежели покопаться…

– Под городом?

– По огородам.

– Годится, если родится, – согласился покупатель.

Они быстро поладили и разошлись, весьма довольные друг другом, а больше – сами собой.

Офени продолжали надрываться:

– Кому негодный народ свободный?

– Почему негодный? – спросил я офеню, остановив его.

– Работать не хочет, – пожал он плечами.

Я заглянул в лукошко. Среди бесформенной многорукой и мноогогоголовой массы, ревевшей тоненькими голосками не то «Хлеба и зрелищ!», не то «Хлебай и ешь!», не то «Х…(неразборчиво) и режь!», переползали ещё более бесформенные существа, по внешнему виду – паразиты: они присасывались то в одном, то в другом месте, делали несколько судорожных глотательных и хватательных движений и заметно распухали.

– Это кто? – спросил я.

– Чиновники, – кивнул офеня.

– А убрать их нельзя?

– Пробовали. Ничего не берёт: ни революция, ни эволюция. Тут действует неизвестно сложный закон природы. Вот, посмотрите, – он удалил пинцетом одного чиновника, с видимой брезгливостью размазав по стенке корзинки. Затем выдернул что-то сильнее всего кричащее из массы народа и посадил на место удалённого чиновника. И я с удивлением увидел, как выдернутое худосочное существо незамедлительно потеряло первоначальную форму, раздулось, и принялось точно так же переползывать по народной массе, попискивая и присасываясь время от времени то в одном, то в другом месте.

– Закон природы, – повторил разносчик.

Продолжая наблюдать, я заметил среди относительно спокойных чиновников мечущихся существ бледного вида с длинными и не очень длинными жгутиками, которыми они бичевали, хлестали, жгли чиновников. Но те ударов будто не замечали.

– Ого! А это кто? – спросил я, чувствуя, что мои глаза вылезают на лоб, помогая друг другу. – Паразиты паразитов?

– Юмористы, – махнул рукой разносчик, – сатирики. Жил когда-то один мощнейший – Салтыков-Щедрин его звали. И что же? Сколько он ни старался, ни бичевал – всё впустую. Всё повторяется вновь и вновь.

– Не читают, наверное? – посочувствовал я офене.

– Может, и читают, – вздохнул он, – да не думают.

– Скажите, пожалуйста, – обратился я к офене, – почему вы продаёте народ возле лужи? Кто-нибудь из тех, – я кивнул на лужу, – хоть раз интересовался?

– Да ну! – скривился офеня. – Им народ не нужен. Они своим заняты. По горло или по уши, кто как.

– Почему же вы продаёте здесь?

– Случайно забрёл, – хитро сощурился офеня. – А может, кто купит? – и пошёл дальше, затянув:

– Кому опасное правительство красное? Кому ошалелое правительство белое? Кому корявое правительство правое? Кому склизкое правительство центристское? Кому реакционное правительство коалиционное? Кому новое правительство дубовое?

– Скажите, а дуб морёный? – услышал я, как кто-то остановил офеню.

– А как же! – обрадовался тот покупателю. – Конечно, морёный. И клопомором морили, и мухомором обрабатывали, и в море кидали – и в Чёрное, и в Белое, и в Красное, и в Жёлтое…

– И моримолью? – робко спросил покупатель.

– Ещё бы! Посмотри, какие заморыши! – и офеня достал из лотка полную горсть чего-то мелкого.

– А морковью? – чувствовалось, что покупатель сам дока по правительственной части. Такому палец в рот не положишь – сам возьмёт.

– И мороженым, – кивнул офеня. – Морды, морды-то какие!.. Ты только посмортри! Мортира меньше…

– Морды не главное, – пробормортал покупатель, но всё-таки согласился: – Мордовороты будь здоров.

– Вороты, – передразнил офеня, впрочем, беззлобно, – не вороты, а парадные двери. Из зала в зал переходить. Не двери – звери! Звенят. Звонком прямой связи. С гербом на ряшке.

– Морока… – протянул покупатель, и офеня спохватился, поняв, что потянул не туда, где-то переборщщил:

– Морозцем трахнешь – и забирай.

– Февральским? – с надеждой спросил покупатель.

– Февральским?! – снова почему-то рассердился офеня. – Сойдут и октябрьские.

– Какие там морозы, – скривился покупатель, – утренники одни. Ну, ночники иногда. Ночные вазы… Ночь, улица, фонарь… Под глазом.

– Сначала утренники, а потом – дискотека. Из пулемётных дисков. Кружа-атся диски…

– А мораль? – не отставал покупатель.

– Мораль отдельно… – расстроился офеня. Он понял, что покупателю товар с кондачка не всучить, и попытался уговорить:

– Ну, посуди сам, какая мораль? Морок один… Морсом если угостить? Мопрмышки иногда попрыгивают, кикиморы попадаются, изморось…

– Измором взять хочешь? – усмехнулся мужичонка. Он почти вышел из роли покупателя, и теперь копался в сумке, примеряя новую личину.

– Что ты, что ты, господь с тобою! – замахал на него руками офеня. – Не захочешь – не бери!

– Нет уж, возьму – если скинешь.

– Сам скидывай! – снова озлился офеня. – Я тебе его на шею не сажал! Сначала бери, потом скидывай.

– Ну, ладно, уладим. Договоримся, – не найдя новой личины, мужичонка вновь нацепил старую и продолжил торговаться.

– Договоришься… с вором, – продурчал офеня, впрочем, достаточно беззлобно, прикидываясь дурачком. – Договоришься тут…

– Ну, пойдём там договариваться, – указал уда-то в сторону мужичонка.

И они ушли, продолжая о чём-то спорить. До меня донеслось ещё однло, полурасслышаннлое, смутнло пронлотевшее мимо:

– А переморот будет?

– Будет! – решительно ответил торговец. – Переморут обязательно! Мор нападёт… – или «вор», но последнее я не расслышал точно.

Забегая немного вперёд, хотя и не хотелось бы, сообщу, что, огибая лужу, мы снова наткнулись на этого торговца-офеню, который то ли успел обежать её кругом, то ли переплыл неглубокий заливчик. А, может, то был не он? Мне они все казались если не на одно лицо, то, во всяком случае, очень похожими, вроде братьев-близнецов. Скорее всего, он тоже забежал вперёд – и намного успешнее, удачнее, удачливее: «Если взять левее, у дач…» – пояснил позже Гид…

Офеня вопил:

– Кому солёное правительство зелёное!

К нему тотчас подлетел покупатель, хитро подмигнув:

– Солёное?

– Малосольное, – чуть уступил торговец.

– Словно огурчики?

– Словно крокодильчики.

– Зелёненькие?

– Зелёненькие.

– Зелёненькие-зелёненькие?

– Зелёненькие-зелёненькие.

– И с пупырышками?

– С пупырышками.

– С пупырышками-пупырышками?

– С пупырышками-пупырышками. Так вы брать будете?

– Нет. Я пришёл сказать, что я их боюсь.

Я усмехнулся. Анекдот они озвучили – анимировали или реанимировали – достаточно старый, но именно поэтому его могли забыть. И ещё я подумал, что меня всегда беспокоило то место у Джерома К.Джерома, когда он упоминает какой-то старый анекдот. Я так хотел прочитать его, услышать, узнать… а автор не привёл в книжке, что, я считаю, является существенным издевательством со стороны Джерома К.Джерома. Хотя, с другой стороны, приведи он его – запомнил бы я тогда это место?.. Вот то-то и оно.

А, с третьей стороны, применительно к контексту разговора… Я вспомнил незабвенной памяти Феликса Кривина с сакраментальным: «Из жизни крокодилов. Молодо-зелено – ещё не страшно: страшно, когда старо, но по-прежнему зелено…»

Мы двинулись дальше, уходя от зловония и сырости. Почва становилась суше, идти приходилось легче. Всё снова превыращалось в обычную Ярмарку, разве что пустырей стало побольше, и на них самосевом выращивался дремучий бурьян. На одном из пустырей Том остановился и указал рукой:

– Что там катается, как перекати-поле?

– Где? – обернулс – вполоборота, ища глазами – Гид. – А-а-а, это фантазии.

– Фантазии? А почему они такие?

– Да потому, что беспочвенные.

– Беспочвенные? Это что, на гидропонике?

– Ну да, на гидропонике.

– А есть и другие?

– Есть. Много и разные.

– Маразмные, – резюмировал кто-то, проходя мимо и услышав наши последние слова. Что он хотел сказать, неясно. Мы не стали догонять его и выяснять, взяв за грудки, тем более что у него их могло и не быть.

На другом пустыре, ещё более обширном, чем первый, мы завидели издалека мрачное одноэтажное здание на два очка, возле которого целый взвод солдат – а то и побольше – вбивал колышки для оттяжек, натягивал и устанавливал режим, окрашенный в строгий серый цвет.

Нас задержал военный конный патруль, хотя и без лошадей – один патрульный попался очень смешливым, и всё время ржал. Ну, а на что ещё походил его смех, я умолчу: вы и так поняли.

Нас привели к командиру.

Командир выглядел не просто, а очень внушительно, настоящим бравым воякой: каждый шаг он начинал с левой ноги, над звёздочками его погон блестели увеличительные стёкла, глаза сверкали подобно начищенным сапогам, околыш фуражки был вытерт от частого отдавания чести, а на левой лодыжке болтался пристёгнутый ярлык «Пушечное мясо. 1-я категория».

– Командир, тут цивильные! – доложил патрульный.

«Цивилизация и милитаризация – абсолютно противоположные вещи», – подумал я, оглядываясь.

Поле покрывал невыпавший снег.

Солдаты были вооружены до зубов. Но зубов у многих не было.

Нам повезло: оказалось, командир хорошо знал Гида: они даже обменялись рукопожатиями. После чего мы почувствовали себя намного легче. Рукопожатие, полученное от вояки, Гид положил в карман.

– Что вы делаете на пустыре? – спросил Гид.

– Это не пустырь, это поле брани, – ответил командир и витиевато выругался, надстроив сортир на несколько этажей.

– А для чего всё? – спросил Гид у командира, указывая на шевеление солдат.

– Дурные примеры. Эпиде – имя. Армия обязана вмешаться, и она вмешивается.

– А мне сказали, эпидемия пошла на убыль, – удивился Гид.

– Совершенно верно. Мы обязаны её задержать и не позволить. У меня приказ. Мой батальон прикрывает основной рубеж.

– Батальон? Что-то маловато народа для батальона, – заметил я.

– Демографический взрыв, – хмурдито отвечал вояка, сурово супя брови, – всех поубивало. А вы куда направляетесь?

– А мы в Госпиталь. Мой друг – главврач.

– А-а, ну-ну, – сказал командир и распорядился отпустить нас.