Текст книги "Белая борьба на северо-западе России. Том 10"

Стремительное отступление бермондтовских войск вызвало полнейшую панику в Митаве. Бермондтом был отдан приказ о немедленной эвакуации Митавы, причем эвакуация должна была, из опасения нападения литовцев, происходить не в направлении Митава – Шавли, а в направлении Митава – Можейки. Больше всех нервничал, как показывали впоследствии пленные, штаб Бермондта. Но когда все канцелярии были запакованы в ящики и погружены на возы, запасы обмундирования и продовольствия розданы солдатам, а лишние и больные лошади были проданы или застрелены, приказ об эвакуации Митавы неожиданно был отменен генералом фон Эбергардом, установившим в Митаве некоторый относительный порядок. Им же на линию Шлок – Туккум– Митава – Бауск были отправлены сравнительно надежные части для прикрытия Митавы. 17 ноября штаб полковника Бермондта опубликовал сообщение, что паника предыдущего дня была организована латышскими шпионами, что латышские войска отбиты у Олая и Эккау и оттеснены обратно к Рижскому взморью и что армия, получив новые подкрепления из Германии, вновь поведет наступление на Ригу, чтобы достойным образом наказать правительство Ульманиса, решившееся заключить мир с большевиками.

Что произошло вслед за этой нелепой бравадой, неизвестно, но латышский комитет с Недрой и Ванкиным вдруг исчез из Митавы, вслед за ним, через несколько часов, выехало и правительство графа Палена в Шавли…

19 ноября полковник Бермондт неожиданно исчез. Разумеется, не как физическое лицо, а как главнокомандующий Западной русской армией, потому что в «Die Trommel» появился приказ, подписанный генералом Эбергардом:

«После того как под давлением Антанты продолжение борьбы германо-русских войск против большевизма в Прибалтике стало невозможным, я, по просьбе полковника князя Авалова-Бермондта и с согласия германского правительства, принял на себя командование русско-германскими войсками в Прибалтике. Я убежден, что все офицеры и солдаты беспрекословно исполнят все мои приказы; только тогда будет возможна окончательная эвакуация Курляндии и Литвы. Солдаты моей балтийской армии, германское правительство гарантирует вам амнистию, родина открывает вам свои границы, сохраняйте в себе те великие цели, которые вас привели сюда и сопровождали вас в боях и победах и несокрушимую веру в будущее нашего отечества».

Того же 19 ноября генерал Эбергард послал радиотелеграмму латышскому главнокомандующему:

«Радиотелеграмма № 1899,

в Ригу, латышскому главнокомандующему.

Западная русская армия перешла под охрану Германии, и я принял на себя командование. Прошу сообщить радиотелеграммой о Вашем согласии объявить в ночь с 19-го на 20 ноября перемирие, чтобы начать мирные переговоры.

Генерал-лейтенант фон Эбергард».

В связи с этим того же 19 ноября министр иностранных дел Латвии послал в Берлин телеграмму:

«Берлин. Министру иностранных дел Германии.

Латышский главнокомандующий только что получил следующую радиотелеграмму (передается текст телеграммы генерала Эбергарда). Мы просим германское правительство немедленно сообщить нам, во-первых, признает ли германское правительство генерала Эбергарда германским главнокомандующим в Курляндии и, во-вторых, солидарно ли германское правительство с содержанием вышеприведенной телеграммы.

Министр иностранных дел Мееровиц».

На эту телеграмму ночью 24 ноября был получен следующий ответ:

«Из Инстенбурга через Либаву. Министру иностранных дел Латвии.

В ответ на Вашу искровую телеграмму от 19 ноября германское правительство сообщает, что оно назначило генерала Эбергарда германским главнокомандующим в Курляндии, поручив ему перевести обратно из Курляндии в Германию германские и бывшие германские военные отряды. Германское правительство признает, что оно, в согласии с комиссией Антанты, признает предложение генерала Эбергарда о перемирии».

В данном случае латышское правительство ловило германское правительство «на слове», чтобы впоследствии учинить ему основательный иск за военные убытки, причиненные Латвии бермондтовщиной.

При необыкновенно благоприятной военной обстановке латыши совершенно не думали о перемирии. Их задачей теперь являлось не только окончательное изгнание немцев из Курляндии, но и… ответный поход на Берлин, как того требовали досужие стратеги из числа газетных латышских борзописцев. Вместо перемирия, латышское командование приступило к обложению Митавы с целью нанесения ей одновременного удара с трех сторон.

Не получая ответа на предложение о перемирии, генерал Эбергард издал приказ об эвакуации Митавы в кратчайший срок. Но произвести сколько-нибудь основательную эвакуацию Митавы не представлялось возможным.

21 ноября, с пяти часов утра, латышская артиллерия начала сильный обстрел Митавы с трех сторон. От разрыва снарядов загорелся исторический замок Бирона, горела гимназия и реальное училище. В какой-нибудь час в городе возникло до сорока пожаров. Стрельба продолжалась непрерывно, причем главная сила огня была направлена на вокзал и пароходную пристань, где стояли задержанные пассажирские пароходы товарищества Аусбург, зачисленные в военный флот Бермондта под названием «Митавская речная флотилия». Около 2 часов утра латышские войска ворвались в Митаву и на улицах начались ожесточенные штыковые бои между латышами и не успевшими уехать немецкими солдатами. Особенно жаркие сражения произошли на станции Митава-товарная, защищавшейся немцами воистину геройски. Станция была взята только спустя два часа, после того как латыши ворвались в город и все защитники ее пали. Добыча латышей в Митаве была огромная. В их руки попало 200 груженых вагонов, 6 пароходов, 20 орудий, 10 тысяч снарядов, 1 броневой поезд, 5 бронированных пароходов, 30 грузовых и легких автомобилей, 500 бочек бензина и станция беспроволочного телеграфа.

Германские войска отхлынули в Литву на Шавли.

Пожар митавского замка Бирона продолжался трое суток, и замок выгорел дотла, к огромной радости латышей, исторически ненавидевших этот замок.

Митавский замок был построен великим Растрелли, в момент возведения Эрнеста Иоганна Бирона, находившегося тогда в зените своей славы при дворе Анны Иоанновны, в Курляндские герцоги (1737). Постройка замка была задумана и начата Бироном в грандиозных размерах, но была прервана его опалой и ссылкой в 1741 году. Лишь вернувшись после 22-летнего изгнания, он снова взялся за довершение своей заветной мечты. Однако денежные средства Бирона были уже не те, что раньше, и оттого внутренняя отделка зал и помещений грандиозного здания не была доведена до конца. Митавский замок Бирона, наряду с Зимним дворцом, Пажеским корпусом и Смольным в Петербурге, являлся одним из самых грандиозных произведений Растрелли, где он мог проявить свой гений в полном размахе. Жертвой огня также сделалась декоративная роспись плафонов и супрапортов, исполненная знаменитыми итальянскими художниками Ротари и Фонтебасса, старинная мебель и курляндский губернский музей.

Описание бегства самого Бермондта дает уже не раз цитированная докладная записка офицера для поручений при армии Бермондта:

«К началу ноября вполне ясно выяснилось, что русские войска совершенно не желают сражаться с латышами, а немецкие части, убедившись в том, что латыши оказывают сопротивление, отказывались драться и заявляли, что они пришли не для того, чтобы подставлять свои головы под пули.

В середине ноября, когда положение на фронте считалось серьезным, полковник Бермондт собрал офицеров, находящихся в Митаве, и сказал им речь, в которой ругал офицерство за распущенность, за плохое поведение на фронте и в боях, и в то же время говорил, что его плана войны никто не знает и что, во всяком случае, никто в Москве раньше его не будет.

Офицеры речь Бермондта резко критиковали и почти открыто высказывали свое неудовольствие. По расспросам офицеров и солдат было видно, что вообще никто не хочет вести войну не только с латышами, но и вообще воевать. 17 ноября в Митаве была полнейшая паника, и каждый собирался удирать из города. Панику, собственно, устроил сам штаб армии, который в спешном порядке стал упаковывать вещи.

18 ноября все улеглось, и занятия пошли нормально. 21 ноября получились сведения с фронта, что латыши обходят Митаву, и тогда штабу армии было приказано оставить Митаву и двигаться на Шавли. Обоз штаба ночью выступил по дороге на Альт-Луц и Муравьеве, а штаб с Бермондтом утром 21 ноября уселся в поезд и поехал в Шавли. Не доезжая до Шавли, поезд был обстрелян ружейным и пулеметным огнем со стороны литовцев; во время обстрела солдаты и некоторые офицеры выбежали на полотно железной дороги и стали отстреливаться. Суматоха была полная, каждый командовал и действовал по-своему. Бермондт в страхе сидел в купе вагона и никаких приказаний не отдавал. Многие улеглись на пол вагона и находились в таком положении, пока поезд не вышел из-под обстрела. Приехав в Шавли, штаб армии не имел никакого понятия, где находятся войска и что они делают. 23 ноября Бермондт со штабом поехал в Муравьево, куда должны были отступать русские войска. В Муравьеве выяснилось, что русские войска в беспорядке отступают прямо на Муравьево, а немецкие на Шавли. Там же, в Муравьеве, было объявлено, что все русские части будут направлены в Силезию, в Нейссе. Солдаты, придя в Муравьево, стали большими партиями направляться к литовскому коменданту и переходить в литовские части. Перед эвакуацией Муравьева русских солдат там оказалось не более тысячи человек, которые были посажены в поезд и отправлены в Германию.

«Корпус» Вырголича действовал совершенно самостоятельно. К концу ноября Вырголич имел в своем распоряжении лишь пятьсот штыков, которые отправились пешим порядком к германской границе…»

Так бесславно закончилась кровавая эпопея бермондтовтцины, стоившая десяткам тысяч людей жизни и здоровья, не считая убытков на сотни миллионов, сотен сожженных и разоренных домов и громадных неприятностей германскому правительству, которому пришлось ликвидировать всю эту кашу.

26 ноября на экстренном заседании Народного Совета латвийский министр иностранных дел в своей речи сообщил, что отныне Латвия находится в состоянии войны с Германией. Интересна была мотивировка объявления войны… уже по окончании войны и обстоятельств разрыва дипломатических сношений.

«Высокоуважаемые члены Народного Совета, – говорил г-н Мееровиц, – давно уже всем нам было известно, как готовилось немецкое нападение на Латвию. Несмотря на пункт 433 Версальского мирного договора, на основании которого немецкие войска должны были быть выведены из Латвии, несмотря также на пункт 479, которым запрещался переход германских частей в иностранные войска, немцы еще с июля месяца начали снабжать и массами переходить в организуемую Западную русскую армию под предводительством Бермондта-Авалова. Мы все знали, что это немецкая работа, хотя Германия свое участие в ней упорно отрицала. Уже после того, как мы сокрушили Бермондта, 19 ноября к нам поступило сообщение генерала Эбергарда, что он является главнокомандующим всеми немецкими силами в Прибалтике и, в качестве такового, предлагает нам заключить перемирие.

Правительство на это предложение не отозвалось, а ответило тем, что через два дня нами была взята Митава. Чтобы вполне выяснить положение, временное правительство обратилось к германскому правительству с запросом, является ли генерал Эбергард действительно немецким главнокомандующим и сделано ли им предложение о перемирии с ведома германского правительства. Это было необходимо сделать для того, чтобы вполне выяснить положение, ибо, как вам известно, по распоряжению германского Верховного главнокомандования все те части, которые до 11 ноября не покинули пределов Курляндии, должны были считаться дезертирами и выбывшими из состава германской армии. Это решение правительства 14 ноября, по докладу Носке, было одобрено германским Учредительным собранием.

В ответ на наш запрос я получил прошлой ночью от германского министра иностранных дел извещение, что генерал Эбергард действительно является главнокомандующим немецкими войсками в Прибалтике и что его предложение о перемирии сделано им с ведома и согласия германского правительства.

Теперь маска снята! Теперь стало совершенно ясно, что мы вынуждены были обороняться от германских войск. Следовательно, приходится признать, что мы находимся в состоянии войны с Германией.

Принимая во внимание, что Германия уже после поражения просит перемирия, что мы местами перешли уже литовскую границу и что Курляндия в ближайшем времени будет совершенно очищена, правительство просит Народный Совет уполномочить его затребовать от германского командования точные условия предлагаемого перемирия. Далее, ввиду того, что Латвия находится в состоянии войны с Германией, правительство просит Народный Совет уполномочить его: 1. прекратить дипломатические сношения с Германией и отозвать нашего представителя в Берлине, 2. защиту интересов латвийских подданных в Германии поручить эстонскому представителю, 3. ограждение интересов германских подданных в Латвии предоставить датскому консулу».

Подобный казус во всей истории мировых войн едва ли не единственный. Насколько латвийская дипломатия необъективно информировала Антанту о роли Германии в бермондтовщине, может служить маленький, но характерный факт. В то время как премьер-министр Ульманис в своей ноте Верховному Совету от 8 октября сообщал, что германское консульство в Риге «тайно бежало в ночь с 3-го на 4 октября», министр иностранных дел в своей ноте германскому правительству писал, что германское консульство «уехало 5 октября, сообщив о своем отъезде только по переселении в Митаву».

Между тем 27 ноября тому же германскому консулу Шнеману были возвращены его верительные грамоты, и он только 28 ноября покинул Ригу, передав защиту германских подданных в Латвии датскому консулу Герскинду.

По распоряжению министерства внутренних дел, все германские подданные в Латвии были подвергнуты регистрации и не имели права менять своего местожительства под страхом интернирования в концентрационные лагеря.

Более серьезная кара постигла «врагов внутренних».

27 ноября во всеобщее сведение был опубликован следующий указ временного правительства:

«Основываясь на пункте 17 правил о военном положении от 11 февраля с. г., правительство объявляет, что следующие граждане Латвии: 1. пастор Андрей Недра, 2. доктор Теодор Ванкин, 3. князь Николай Дмитриевич Кропоткин, 4. барон А. Пилар фон Пильхау, 5. граф Константин Константинович фон дер Пален, 6. присяжный поверенный Фридрих Альберт, 7. присяжный поверенный Янис Айсберг, 8. барон Гаральд фон Ренне, 9. журналист Вальтер Краузе, 10. граф Николай Федорович Борх, 11. магистр Георг Сесков, 12. пастор Юлиус Купче и 13. инженер Янис Кампе – принимали участие в преступном нападении Бермондта на Латвийское государство и содействовали его замыслам, вследствие чего они объявляются предателями Латвийского государства. Правительство постановило подвергнуть секвестру движимое и недвижимое имущество и всю собственность вышеуказанных Недры, Ванкина, князя Кропоткина, Пилара фон Пильхау, гр. Палена, Альберта, Айсберга, Ренне, Краузе, гр. Борха, Сескова, Купче и Кампе, вменяя в обязанность всем учреждениям, должностным и частным лицам, имеющим какие-либо сведения об имущественном положении вышеуказанных лиц, как то: о движимом и недвижимом имуществе, вкладах, требованиях и т. д., немедленно заявлять административному департаменту министерства внутренних дел.

Секвестрируемое имущество подлежит заведованию согласно российскому закону от 12 января и 22 октября 1916 г.».

Итак, в вечность канула тень незваного и непрошеного спасителя России, вокруг имени которого не родилось ни легенд, ни вымыслов, как это часто бывает вокруг имени разных таинственных незнакомцев, чем-либо поразивших народные умы. Если же в рижской печати своевременно появлялись сведения о личности Бермондта, то они не шли дальше уровня заурядной хроники происшествий. Привожу две характеристики Бермондта, напечатанные в рижских газетах двумя офицерами, не беря на себя ответственности за их точность.

Один из русских офицеров писал в газете «Народ»:

«Павел Рафаилович Бермондт, лютеранин, состоял до японской кампании капельмейстером в Приморском драгунском полку, квартировавшем во Владивостоке. Во время японской войны он поступил добровольцем в качестве рядового в 1-й Читинский казачий полк, пройдя последовательно все казачьи звания до подхорунжего включительно. За это время Бермондт получил солдатские Георгиевские кресты 3-й и 4-й степени и, за боевые отличия, был произведен в чин прапорщика. Во время японской кампании он был несколько раз ранен.

В 1908 г. Бермондт выплыл в Ржеве. Благодаря его боевым отличиям и покровительству, оказанному ему одним влиятельным лицом, он получил доступ в один из старых полков – 1-й С.-Петербургский уланский, князя Меншикова, полк. Вследствие своего невысокого происхождения Бермондту пришлось в полку пережить много неприятных дней, тем более что по своим личным качествам он не умел завоевать себе расположения сплоченного общества офицеров этого полка. Если бы Бермондт имел малейшее основание претендовать на аристократическое происхождение, он, при тяжелых условиях, сложившихся для него в Петербургском уланском полку, не преминул бы заявить о своем княжеском происхождении. Прослужив около двух лет в полку, он принужден был его оставить…»

О позднейшей карьере Бермондта в другой рижской газете, «Jaunakas Sinas», какой-то латышский офицер, служивший в старой русской армии, писал:

«Уже нынешним летом, когда в связи с курляндскими событиями впервые промелькнуло имя полковника Бермондта, я невольно подумал: не наш ли это Бермондт? Правда, речь здесь шла о «полковнике» Бермондте, между тем «тот» Бермондт, имея 33 года от роду, тогда только стоял на первой ступеньке военной службы в чине корнета кавалерии. Притом казалось плохой шуткой, что «тот» Бермондт когда-либо займет такое положение, что печать всего мира заговорит о нем и он станет исторической личностью.

Но сомнения мои рассеялись, когда недавно Науенское радио передало данные самим Бермондтом сведения о своей личности, в частности сообщение, что он, между прочим, во время войны был адъютантом генерала Мищенко. Таким образом, вождь курляндской авантюры, восстановитель великой могучей России, «полковник Авалов», а иногда «князь Авалов» был «наш» Бермондт, с которым я имел частые сношения в 1915–1916 годах в Пинских болотах. Мне ясно вспоминается первое знакомство с Бермондтом, состоявшееся на обеде в тыловом управлении Красного Креста. Корнет Бермондт тогда был личным адъютантом командира 31-го корпуса генерала Мищенко. Первое впечатление, произведенное на меня Бермондтом, было очень благоприятное. Изящная внешность, средний рост, довольно приятное и располагающее лицо, но лысина и седые виски странно не соответствовали моложавому виду. В обществе он умел поставить себя на первый план и, несмотря на то что за столом были офицеры гораздо выше его чином, фактически тон задавал он, и, нужно признать, с удивительной ловкостью. Было заметно, что Бермондт прилагал все старания, чтобы очаровывать всех; для каждого у него находилось ласковое слово, молодых офицеров или студентов-медиков он фамильярно брал под руку, дружественно хлопал по плечу, точно помнил имя и отчество каждого, и разрешал иногда фамильярно буршикозное замечание, от которого собеседник чувствовал себя польщенным. Особенным успехом Бермондт пользовался у прекрасного пола; все дамы 31-го корпуса перед ним таяли».

По окончании обеда я обратился к одному из офицеров с вопросом – кто такой Бермондт? Офицер рассказал, что Бермондт очень непопулярен в кругу своих однополчан и в штабе он держится только благодаря тому, что умеет угодить генералу Мищенко.

В 1916 году при перегруппировке корпуса я потерял из виду Бермондта и до нынешнего лета ничего о нем не слыхал. Говорили только, что летом 1918 года Бермондт оказался в Киеве, уже в чине полковника».

Такова в самых общих и в самых беглых чертах история бермондтовской эпопеи. Многое в ней неясно, темно и запутанно и требует тщательного выяснения. Но если эта объективная передача внешних событий и фактов послужит будущему историку хотя бы слабой нитью для углубления в эту трагическую историю, автор строк будет считать свой труд не лишним и не бесполезным.