Текст книги "Белая борьба на северо-западе России. Том 10"

В это время приехали из Гельсингфорса князь Волконский¹¹⁶, генерал Гулевич¹¹⁷ и г-н Лианозов. Шли какие-то переговоры между этой группой лиц и эстонским правительством, сущность коих я не знал, но думаю, что кончились они неудачей, так как лица эти вскоре же уехали обратно в Гельсингфорс. Вопрос о командующем Северным корпусом так и остался открытым: генерал Арсеньев, еще до моего отъезда побывавший в Эстонии, уехал обратно в Гельсингфорс и более не возвращался; очевидно, были какие-то причины, нам в Ревеле неизвестные, задерживавшие его в Финляндии.

Отношение к нам, русским, в Эстонии было скорее хорошее, хотя и было ясно, что вся борьба против большевиков основана на пробудившемся национальном чувстве и на стремлении к независимости. Отношение к русским офицерам было вполне корректное и вежливое. По отношению лично ко мне предупредительность эстонцев простиралась до того, что меня приехал встречать командующий морскими силами капитан Питка.

На фронте шли незначительные бои. Активных действий большевики не предпринимали, и настроение в их рядах, по-видимому, было неважное, так как отдельные отряды добровольно часто переходили на сторону эстонцев, несмотря на то что эстонцы раздевали и грабили переходивших и помещали их в концентрационные лагеря. Вскоре после приезда полковнику графу Палену было поручено осмотреть один из подобных лагерей, причем он выяснил, что содержавшиеся в нем солдаты и офицеры отнюдь не большевики и держать их в лагере является совершенно бессмысленным. По докладе об этом генералу Лайдонеру полковнику графу Палену было поручено сформировать из находящихся в лагере батальон, к чему он немедленно и приступил.

Вскоре после приезда я был вызван на совещание старших военных чинов в Ревеле. Вопрос шел о появившемся в Ревеле присяжном поверенном Иванове¹¹⁸, который, очевидно, хотел сыграть в Северном корпусе какую-то роль и для этого сблизился с подполковником Булак-Балаховичем. В результате совещания было предложено мне и полковнику графу Палену разобрать в качестве судей дело по обвинению присяжного поверенного Иванова¹¹⁹ в ведении среди армии вредной агитации. Личность присяжного поверенного Иванова меня сильно заинтересовала, и я просил разрешения с ним переговорить, на что получил согласие полковника Дзерожинского. Через несколько дней разговор мой с Ивановым состоялся, причем Иванов говорил весьма разумно, высказал большую осведомленность, показал мне программу какой-то своей партии (Практической народной партии), особенно напирал на необходимость признания самостоятельности Эстонии. Во многом я не мог с ним не согласиться. Помню, что, подробно передавая этот разговор графу Палену, я сказал, что ни для суда над Ивановым, ни для предъявления к нему каких-либо серьезных обвинений не имеется достаточных данных.

Между тем начали появляться признаки порчи отношений между эстонцами и русскими. Доходили слухи, что ни Колчак, ни Деникин не желают признавать независимость Эстонии, что, конечно, дразнило эстонцев, которые, как я уже сказал, вели борьбу с большевиками только в надежде на независимость. Ни командующий корпусом, ни начальник штаба полковник фон Валь не хотели брать на себя ответственности за признание независимости Эстонии. На одном из заседаний старших чинов в Ревеле я заявил, что признание это является совершенно необходимым, если русские люди хотят в борьбе своей с большевиками опираться на Эстонию, и предлагал объявить об этом, то есть признании Северным корпусом независимости Эстонии, эстонскому правительству и командованию. Полковник Дзерожинский заявил, что в принципе он со мной совершенно согласен, но что он не знает, как посмотрят на это русские люди, и что поэтому он сделает эстонскому правительству такое заявление, какое найдет для себя, как для русского офицера, более приемлемым. Предполагалось выработать новый договор между Северным корпусом и эстонским правительством.

Полковник Дзерожинский и полковник Валь ездили и делали правительству какие-то предложения, но в чем они заключались, я и до сих пор не знаю. Было мне очевидно только то, что лица эти не в состоянии договориться с эстонцами. Мне казалось, что нужно договориться с эстонским правительством до конца, так как иначе в дальнейшем отношения должны были испортиться, хотя пока наружно они оставались совершенно приличными.

В конце февраля командующий корпусом предложил мне вступить в командование Южной группой, состоящей из отряда подполковника Булак-Балаховича; с такой же просьбой обратились ко мне и заправилы этого отряда. Я охотно согласился, тем более что отряд состоял главным образом из кавалерии. Здесь я впервые познакомился с главными действующими лицами этого отряда: братьями Пермикиными, поручиком Видякиным¹²⁰, сотником Аксаковым и др. Впечатление они произвели на меня людей весьма энергичных и крепко между собою сплоченных. Полковник Дзерожинский предложил мне переименовать отряд в Псковский отряд, переформировать его и привести к регулярному виду. Я обещал сделать в этом отношении все возможное. К отряду должен был присоединиться и отряд полковника Ветренко, набранный им в лагере военнопленных. Перед отъездом к вверенному мне отряду я заехал в санаторий к раненому штабс-ротмистру Борису Пермикину, командовавшему Талабским отрядом. Офицер этот произвел на меня самое хорошее впечатление; ранен он был в голову, но счастливо, следов почти не осталось, несмотря на то что пуля прошла через обе щеки.

В конце февраля я выехал для принятия отряда в командование, взяв с собой начальника штаба отряда поручика Видякина, своего адъютанта поручика барона Менгдена, только что прибывшего из Копенгагена, и офицеров отряда, подъесаула Пермикина и сотника Аксакова. Приехав в Юрьев, я явился к начальнику 2-й Эстонской дивизии полковнику Пускару, а также финскому генералу, которому были подчинены в оперативном отношении все части, оперировавшие на южном Эстонском фронте; переговорив с ними, я убедился, что мнение их об отряде, которым и приехал командовать, было очень невысоко. Два дня прошло в налаживании штаба и его работы и в переговорах с финским и эстонским начальством. В Юрьеве встретил меня подполковник Булак-Балахович, произведенный в подполковники полковником Нефом за удачное отступление от Пскова и за сохранение своего отряда при выполнении этой тяжелой операции. Ни для кого не было тайной, что подполковник Булак-Балахович был не очень доволен моим приездом, вел он себя по отношению ко мне вполне корректно, но между ним и его сподвижниками по партизанскому отряду велись по поводу моего приезда какие-то бурные и шумные переговоры. Он опять неприятно поразил меня рассказами о своих собственных необыкновенных подвигах и о различных партизанских набегах и комбинациях. В это время большевики напали на Мехикорм, переправившись на эстонский берег, и потеснили части отряда; я предложил подполковнику Балаховичу, если только он в состоянии (он был болен), ехать немедленно к отряду и сделать все возможное для отражения неприятеля, обещав возможно скорее прислать ему на помощь подтягивающийся к Юрьеву отряд полковника Ветренко. Из знакомства с отрядом полковника Ветренко и с ним самим я вынес и об отряде, и о полковнике Ветренко самое хорошее впечатление, несмотря на то что отряд состоял из людей большей частью только недавно перешедших от красных и одеты люди были плохо (у многих из них не было сапог).

Между тем наступление большевиков на Мехикорм и дальнейшее их продвижение могло поставить в неприятное положение весь Южный эстонский фронт; поэтому я вторично приказал подполковнику Балаховичу принять самые энергичные меры к ликвидации прорыва, а полковнику Ветренко немедленно двигаться со своим отрядом к нему на поддержку. С большим трудом мне удалось выпросить у начальника Эстонской дивизии 50 пар сапог для отряда полковника Ветренко, и на следующий день отряд на подводах двинулся в поход. Вслед за ним и я выехал в штаб отряда, который находился в деревне Разин. Приехав туда, я узнал, что большевики уже отбиты Балаховичем и отошли обратно за Чудское озеро. На следующий день я вместе с начальником штаба отправился осмотреть части отряда, побывал на батареях капитана Смирнова, в конном отряде имени Булак-Балаховича и в отряде полковника Ветренко, который расположился на правом фланге всего отряда, соприкасаясь с эстонскими частями, находившимися около деревни Разин. В отряде полковника Ветренко был виден порядок, чего нельзя было сказать про батарею капитана Смирнова и про Конный отряд Балаховича.

Вернувшись в штаб, я нашел там подполковника Балаховича, приехавшего предложить сделать набег на красных. Переговорив подробно о различных возможностях, я принципиально согласился с целесообразностью набега и, приказав все к нему приготовить, уехал в Юрьев, дабы переговорить с эстонским начальством.

В это время в Юрьеве произошли какие-то неурядицы между финнами и эстонцами, и финский генерал предупредил меня, что, согласно вызову из Гельсингфорса, он уезжает и передает общее командование полковнику Пускару. Я подробно переговорил о возможности набега с полковником Пускаром, причем последний высказал сомнение в том, чтобы предприятие это дало какие-нибудь результаты; отношение его к отряду Балаховича вообще было отрицательное, и он говорил, что нужно или разогнать весь отряд, или заставить его работать по-настоящему. Во многом я не мог с ним не согласиться, но все-таки решил попробовать произвести набег, для чего и поехал в деревню Разин, куда перевел весь оперативный штаб отряда. Здесь я собрал всех старших начальников, то есть полковника Ветренко, подполковника Балаховича и капитана Смирнова, и мы в общих чертах наметили план действий, причем Балахович все время настаивал на немедленном осуществлении его и уверял, что ждать нельзя. Окончательно решив, что набег состоится, и разработав совместно план действий, день и час начала операции, начальники разъехались по своим частям, я же с начальником штаба поручиком Видякиным приступил к тщательной разработке плана и к составлению приказа, причем полковник Ветренко должен был занять ближайшие деревни по ту сторону пролива, а подполковник Балахович должен был с острова Перрисар зайти в тыл, выслав заслон со стороны левого фланга полковника Ветренко. Наступление должно было начаться в 4 часа утра, то есть еще до наступления рассвета. Казалось, что операция была разработана во всех деталях, но в час ночи этого же дня я получил от полковника Балаховича донесение с просьбой отложить набег до следующего дня; переменить приказ не представлялось уже никакой возможности, так как части полковника Ветренко уже с вечера выступили и связи никакой не было. Я вынужден был послать подполковнику Балаховичу срочное приказание приступить к выполнению приказа и ответственность за неудачу операции, в случае несвоевременного выполнения приказа, возлагал на него. Это мое приказание Балахович вовремя не мог получить, так как до острова Перрисар (Норка) было около 40–50 верст. С рассветом в день операции я отправился в деревню Мехикорм, где действовал полковник Ветренко. Первое, что бросилось мне в глаза, – это неисполнение приказания капитаном Смирновым, орудия которого не были направлены на поддержку полковника Ветренко, как то должно было быть по приказу. Сделав соответственное внушение, я приказал орудиям немедленно выехать на указанную позицию. Приехав в Мехикорм, я нашел там части полковника Ветренко, которые отступали с того берега из-за того, что полковник Балахович их не поддержал и даже не выслал заслонов для обеспечения их левого фланга. Отряду полковника Ветренко удалось взять довольно большое количество пленных и военного снаряжения, но благодаря отсутствию заслона ему пришлось с трудом отойти, причем отряд потерял убитыми и ранеными около 50 человек. Поблагодарив отряд и разъяснив как офицерам, так и солдатам причины неудачи, я немедленно отправился на остров Перрисар к подполковнику Балаховичу, чтобы на месте выяснить обстоятельства, заставившие его не исполнить приказ. На Перрисар я приехал как раз в то время, когда весь отряд собрался на молебен, назначенный по случаю наступательных действий. Здесь я впервые познакомился с Талабским отрядом, люди которого напоминали своим видом настоящих солдат и произвели на меня самое хорошее впечатление. Пропустив церемониальным маршем отряд, прошедший отлично, я отправился в Офицерское собрание, где собрались господа офицеры. Я потребовал от подполковника Балаховича разъяснения, почему он ослушался моего приказания. Он начал оправдываться и доложил мне, что на Чудском озере появились трещины и нельзя было двигаться без большого риска. Я поставил на вид подполковнику Балаховичу, что набег был предпринят в значительной степени благодаря его же настоятельным предложениям и что отказ его выполнить операцию в то время, когда другие части уже приступили к ее выполнению, находились уже в движении и остановлены быть не могли, – заставил отряд полковника Ветренко понести совершенно неоправдываемые потери. Кончив разговор с подполковником Балаховичем, я начал объяснять господам офицерам, в чем именно состояла задача. Подполковник Балахович спросил у меня разрешения высказать господам офицерам по этому поводу свое мнение; я разрешил, но, когда подполковник Балахович сказал, что будто бы я нападаю на офицеров на неудачу набега, я его оборвал и заявил, что единственно, кого я обвиняю в этой неудаче, – это его, подполковника Балаховича. Поговорив еще немного с офицерами, я уехал обратно в штаб.

Впечатление, получившееся у меня от частей, находившихся на острове Перрисар (Норка), было самое хорошее. Население было исключительно русское, занимавшееся рыболовством. Представители населения просили меня договориться с эстонскими властями относительно разрешения им рыбной ловли, иначе они будут обречены на голодовку.

Вернувшись поздно вечером в деревню Разин, я приказал начальнику штаба поручику Видякину упразднить штаб отряда подполковника Балаховича как являющийся совершенно излишним, Талабский отряд приказал переименовать в Талабский полк, отряд полковника Ветренко переименовать в 53-й Волынский полк на том основании, что ядром его были остатки 53-го пехотного Волынского полка, прибывшие вместе с полковником Ветренко с Украины, Конный отряд приказал переименовать в Конный полк имени Булак-Балаховича, а батарею капитана Смирнова в Конную батарею. Это были совершенно необходимые первые шаги для преобразования партизанского отряда в чисто строевую часть. После подписания приказа о переименовании я решил ехать с докладом к командиру корпуса и немедленно выехал в Юрьев, дабы испросить на то разрешение. Перед самым моим отъездом явился ко мне подполковник Балахович с просьбой о разрешении произвести набег на Раскопель, за успех которого он ручался на основании донесений своих разведчиков. Я дал свое согласие, причем указал подполковнику Балаховичу, что он своими боевыми действиями должен оправдать себя за неудачу последнего набега.

На следующее утро, с разрешения начальника Эстонской дивизии, я отправился на несколько дней в Ревель. В Юрьеве мне стало известно, что финны окончательно рассорились с эстонцами и уезжают обратно в Финляндию. В Ревель я приехал поздно вечером, на следующее утро явился к командиру корпуса и доложил ему о мероприятиях, принятых мною для создания из партизанского отряда более боеспособной части. Побывав в штабе и там же повидав кое-кого из русских, находившихся в Ревеле, я усмотрел, что штабом все недовольны, главный упрек, который ему делали, это отсутствие энергии и самостоятельности. Между прочим, я говорил с полковником Генерального штаба Крузенштерном¹²¹ и с графом Паленом, причем оба они, так же как и многие другие, говорили о необходимости перемены в командном составе. По мнению всех, единственный, кто ввиду неприезда генерала Арсеньева мог и должен бы принять командование корпусом, – это я. Даже присяжный поверенный Иванов, с которым я виделся и который, очевидно, был в тесной связи с балаховцами, говорил мне то же самое. На все эти разговоры и намеки я ответил, что, конечно, если я действительно буду признан единственным подходящим человеком, – я от командования корпусом не откажусь, но что никаких подкопов под полковника Дзерожинского производить не намерен и что приму назначение только в том случае, если оно будет произведено законным путем, то есть если буду назначен на эту должность Главнокомандующим генералом Лайдонером, считая всякий иной путь для себя неприемлемым, дабы избежать подобных же инцидентов в будущем. Пробыв в Ревеле 3 дня, я поехал обратно в Юрьев и еще по дороге в вагоне узнал об удачном набеге подполковника Балаховича на базу Чудской флотилии Раскопель. Немедленно по приезде в Юрьев я вызвал к себе подполковника Балаховича и приказал ему подробно доложить о набеге, который был чрезвычайно удачен. Подполковник Балахович собрал свой отряд в количестве около 300 охотников на острове Перрисар, двинулся прямо на восток и, благополучно миновав береговые посты, свернул вдоль берега Чудского озера на юг, прямо на базу Раскопель; занял врасплох без потерь базу, продержался на ней несколько часов и за это время успел вывезти все самое ценное, между прочим, 3 автомобиля, радиостанцию, несколько пулеметов, массу табаку, папирос и довольно большое количество денег. Я приказал всю добычу собрать в назначенное место и сделать ей подробную опись, но, конечно, большую часть добычи разобрали партизаны, и в опись попала едва ли V ее часть. Опыт этого набега показал мне, что действительно, когда подполковник Балахович хорошо осведомлен о расположении находящегося перед ним противника, его партизаны могут провести отряд незамеченным в тыл красных и этим гарантировать успех набега при почти полном отсутствии потерь.

Должен несколько остановиться на отличившемся в этом набеге поручике Опарнеке, который с командой подрывников и лазутчиков за несколько дней до набега отправился в тыл к красным для взрыва моста у станции Ям. Через два дня поручик Опарнек вернулся и доложил, что мост у станции Ям ему взорвать не удалось, но что им взорван один из железнодорожных мостов ближе к Пскову. Донесение это впоследствии вполне оправдалось. После возвращения с набега на Раскопель части вверенной мне бригады расположились вдоль Чудского озера: правый фланг соприкасался с эстонцами у Нового Раппина, левый фланг был на острове Перрисар. Бригада несла на занимаемом участке разведывательную службу, причем были выделены резервы. Наиболее крепко был занят остров Перрисар, на нем находился Талабский полк и Георгиевский отряд. Сделал это я потому, что остров нам необходимо было держать, так как с него было удобно делать набеги и отражать всякие попытки большевиков переправиться на нашу сторону, действуя им в тыл. Набеги небольшими отрядами в разных пунктах участка, с целью разведки и беспокойства большевиков, делали мы за этот период довольно часто. Со своей стороны большевики несколько раз делали попытки переправиться через пролив, но неудачно.

В конце февраля месяца противник стал теснить эстонские части, занял линию железной дороги у станции Печоры. У Раппина обозначилось большое сосредоточение его сил, а вместе с тем по всей линии эстонского фронта большевики начали проявлять активные действия. Эстонские части на нашем правом фланге были очень неважные и при первом же натиске большевиков начали весьма поспешно отходить. Большевики повели энергичное наступление довольно значительными силами от Нового Раппина и вдоль по линии железной дороги Псков – Валк и на Мариенбург, с очевидным намерением разрезать эстонскую дивизию на 2 части. Положение делалось серьезным, и прорыв эстонского фронта мог стать угрожающим для городов Юрьева и Верро. Приехав в Юрьев и переговорив с начальником Эстонской дивизии полковником Пускаром и начальником штаба капитаном Генерального штаба Мунтом о серьезности положения, я решил сосредоточить на своем правом фланге возможно больший кулак для нанесения удара во фланг наступающему противнику. Сам полковник Пускар уехал в Верро, где к этому моменту положение сделалось весьма серьезным, так как большевики, заняв Мариенбург, стали действовать по линии железной дороги Псков – Валк и приблизились к Верро на 8–9 верст. Атаки их отражались главным образом эстонскими бронированными поездами, которые действовали – нужно отдать им справедливость – весьма умело и храбро. Оставив на охрану побережья запасной эстонский батальон, поддерживаемый незначительными русскими частями, я приказал всему Волынскому полку с двумя ротами Талабского полка, с одним пешим эскадроном Конного полка сосредоточиться в районе Радома – Толома под общей командой полковника Ветренко и, действуя по направлению к югу, очистить от большевиков берег Псковского озера. Я лично поехал руководить этой операцией. Одновременно с очищением отрядом полковника Ветренко берега озера и нанесением им удара во фланг наступающему противнику эстонцы тоже должны были перейти в наступление вдоль железной дороги и действовать к северо-востоку на Орраву, а также на Мариенбург. (Я проводил этот отряд до Левако, где находился штаб Эстонского батальона, отошедшего из Раппина; батальон этот должен был содействовать нашему движению.) Полковник Ветренко весь свой отряд посадил на подводы и с четырьмя орудиями двинулся от Талома к югу на Левако. В тот же день я получил от него донесение, что он достиг Доброоца и что дальнейшее наступление идет удачно. Донесение следующего дня извещало, что отряд вклинился в большевиков и ведет бой. Я приказал энергично вести дальнейшее наступление и, очистив берег Псковского озера, войти в соприкосновение с эстонскими частями, действующими у Оррава. Действия полковника Ветренко были настолько удачны, что они скоро отразились на действиях эстонского батальона, который без особенных усилий занял Раппин и начал наступление вдоль Псковского озера. Оставив эскадрон Конного полка Балаховича для прикрытия в этом направлении тыла отряда полковника Ветренко, я уехал в Юрьев доложить об успехе наступления и переговорить с эстонским начальством. Конный полк Балаховича находился в это время в 10 верстах от Юрьева, в деревне Каверсгоф. Приехав в Юрьев, я у начальника эстонской дивизии встретился и познакомился с генералом Лайдонером, Главнокомандующим эстонскими войсками, который произвел на меня очень хорошее впечатление. В его вагоне я рассказал ему о действиях вверенной мне бригады; действия эти он одобрил и, между прочим, сказал мне, что желал бы видеть меня во главе Северного корпуса. В этот же вечер он уехал, а на следующее утро явился ко мне подполковник Балахович и предложил сделать с охотниками набег на Раскопель или, если будет возможно, на Гдов. Переговорив с начальником Эстонской дивизии, я дал ему разрешение вызвать охотников действовать от деревни Вороньей на Гдов или Раскопель, как он находит для себя более выгодным, причем я тут же вместе с ним установил день набега. Охотников нашлось достаточное количество – около 300 человек; через Чудское озеро они должны были переправиться на подводах. Для поддержки всех этих действий из Перрисара пришлось перебросить на побережье у Мехикорма часть Талабского полка. В то же время начальник гарнизона Перрисара, капитан Смолин, предложил сделать небольшой набег на деревню Подборовье. Я согласился и на это предложение. Когда выяснились все подробности предполагаемых набегов, я приказал полковнику Ветренко очистить от противника Псковское озеро и двигаться далее между озером и Изборском. Таким образом, мною был отдан приказ всей бригаде перейти в наступление тремя отрядами: первому – под командой полковника Ветренко – по направлению на Псков, второму – под командой капитана Смолина – на Подборовье и третьему – на Гдов, под командой подполковника Балаховича. Само собой, по выделении этих отрядов на берег Псковского озера на острове Перрисар осталось весьма небольшое количество защитников.

Действия подполковника Балаховича на Гдов были весьма удачны, хотя он опоздал на два дня с началом набега. Он захватил Гдов и, несмотря на то что большевики стянули против его малочисленного отряда значительные силы, – он захватил казначейство, пленных, пулеметы, много снаряжения и благополучно, почти без потерь, вернулся в исходное положение. Отряд капитана Смолина не двинулся, так как перед самым набегом проводник исчез, очевидно, перебежал к красным. Действия полковника Ветренко были чрезвычайно удачны: очистив берег Псковского озера, он почти без потерь достиг речки Пимжи и переправился через нее.

В тот же день, когда возвратился с набега подполковник Балахович, красные произвели нападение на остров Перрисар и заняли его. Небольшой гарнизон, оставшийся на острове, вынужден был отойти и остановился у деревни Сакса. Я приказал подполковнику Балаховичу немедленно двинуться на помощь этому отряду и вместе с Талабским полком вновь занять остров Перрисар, что и было исполнено без особого труда.

Был конец февраля; наступившая распутица прекратила все действия. Чудское озеро покрылось водой. Отряд полковника Ветренко не дошел до Пскова 16–18 верст, где ему и было приказано задержаться. Я просил разрешения поехать в Ревель переговорить как с командующим корпусом, так и с эстонским Главнокомандующим о дальнейших действиях, причем план мой был – занять Псков; с этим планом был вполне согласен и полковник Пускар.

Теперь хочу сказать несколько слов о составе моего штаба и о начальствующих лицах, с которыми мне пришлось иметь дело за этот период. Начальник моего штаба поручик Видякин из Балаховского отряда оказался весьма дельным, работоспособным и энергичным офицером; известная неопытность вполне возмещалась энергией и здравым смыслом. Начальником оперативного отделения был ротмистр Куражев; разведкой ведал штабс-ротмистр Щуровский¹²²; оба они весьма работоспособные и толковые офицеры. Полковник Ветренко показал себя с очень хорошей стороны, прекрасно ориентировался в войне против большевиков и своей личной энергией, храбростью и знаниями офицера Генерального штаба много способствовал успеху бригады. Подполковник Балахович действовал весьма энергично; прекрасно налаженные команды лазутчиков проводили своего «батьку», как они его называли, в тыл к противнику чрезвычайно искусно и почти всегда без потерь. В этих лазутчиках была главная сила и причина успехов отряда Балаховича: Балахович никогда, несмотря ни на какие приказания, не двигался вперед, если его лазутчики не ручались ему за то, что набег можно произвести без риска потерпеть неудачу. Таковое отношение к приказаниям часто расстраивало задуманную операцию, иногда подводило соседей, но зато действительно подполковник Балахович почти никогда не нес потерь и часто самыми незначительными силами достигал больших результатов и захватывал большую добычу.

Заканчиваю этим описание зимнего периода действий 2-й бригады на Псковском направлении.

Остальные части Северного корпуса, стоявшие по реке Нарове, во время этих операций, совместно с Балтийским полком, составленным из местных прибалтийских немцев и принадлежащим к эстонской армии, тоже перешли в наступление, переправились на правый берег реки Наровы, и к весне оба берега оказались в наших руках. Это давало возможность сосредоточить весь корпус в этом районе. В боях на Нарове за зимний период особенно отличился своими набегами храбрый поручик Данилов – начальник партизанского отряда, и конный отряд полковника Бибикова.

* * *

Как я уже говорил, в Ревеле, еще до начала нашей операции, завязалась борьба вокруг вопроса о том, кому стать во главе Северного корпуса. Все боевое офицерство безусловно было на моей стороне и с нетерпением ждало моего назначения. Главнокомандующий генерал Лайдонер, во время одного из моих приездов в Ревель, еще раз лично подтвердил, что желал бы видеть меня во главе Северного корпуса и что назначение мое будет им подписано в ближайшие дни; между прочим, генерал Лайдонер сказал мне, что он мне доверяет не только как офицеру, но и как лицу, носящему известное имя, слово которого является для Эстонии гарантией от каких-либо агрессивных действий со стороны русского оружия. Вокруг вопроса о назначении нового командующего корпусом поднялись разные нежелательные толки; очевидно, были и противники моего назначения (чем я и объясняю то обстоятельство, что оно так долго задерживалось), и я решил для окончательного выяснения своего положения лично съездить в Ревель.

В момент моего отъезда на Юрьевском вокзале произошел следующий характерный инцидент: я узнал от начальника станции, что в экстренном поезде едет финский полковник Кальм; ввиду того что поезда шли переполненными или с большим опозданием, я просил начальника станции устроить мне поездку в том же поезде, на что он ответил мне, что полковник Кальм человек весьма грубый и необязательный и что поэтому будет лучше, если я обращусь к нему лично. Узнав, что полковник Кальм находится в станционном здании, я подошел к нему, назвал себя и в самой вежливой форме спросил его, не будет ли он так любезен и не возьмет ли меня и моих спутников в свой поезд. Полковник Кальм весьма грубо ответил, что русским офицерам он не желает оказывать никаких одолжений. Меня это взорвало, но я пересилил себя и отошел, не желая затевать скандала. Немного погодя полковник Кальм приказал одному из своих солдат уступить мне стул, на что я громко заметил, что так как финны вообще лишены вежливости, то я отказываюсь воспользоваться его любезностью. На этом инцидент кончился. Он ясно указывает, какое настроение царило тогда среди финских военных; впрочем, должен прибавить, что Кальм, «эрзац-полковник», и на службе в русской армии, насколько я знаю, состоял недолго. Финские добровольцы отряда полковника Кальма, возбужденные своим командиром, тоже стали проявлять относительно русских офицеров и солдат агрессивные действия и начали срывать у них кокарды и погоны. Я категорически приказал чинам бригады при таком озорстве прибегать к оружию. Об этом приказе я официально сообщил эстонскому командованию лично по моем приезде в Ревель. Я мог это смело приказать, так как эстонцы ненавидели добровольцев-финнов за их буйство и чрезмерно нахальное поведение. Кажется, два или три раза действительно были случаи вооруженных столкновений, после чего финны перестали нас затрагивать, так как эти столкновения кончались для них очень плачевно; неофициально мне было доложено, что два или три финна были в Юрьеве убиты партизанами Балаховича. Помню, что подполковник Балахович очень возмущался срыванием погон и кокард. Кто мог тогда подумать, что в недалеком будущем этот офицер начнет в русской армии пропагандировать снятие погон у господ офицеров и солдат! Полковник Кальм прославился тем, что самовольно «реквизировал» у полковника Зейдлица¹²³ его очень ценную скаковую и заводскую конюшню.