Текст книги "От Орла до Новороссийска"

Для полноты картины происшедшего с 3-м Корниловским Ударным полком привожу показание полковника Румянцева Николая Кузьмича¹⁴², присланное им мне в 1970 году из США. После выздоровления от тяжелого ранения, полученного им в рядах 1-го Корниловского Ударного полка при наступлении на Курск, он назначается в 3-й Корниловский Ударный полк на должность помощника командира полка по строевой части. «В момент моего прибытия полк стоял верстах в 30 от Екатеринодара, и здесь я впервые познакомился с полковником Щегловым. Он – кадровый офицер, но почти всю первую Великую войну провел на нестроевых должностях. До этого в боях с ним мне не приходилось быть. Полк только что был пополнен. Старых офицеров, знакомых по 1-му полку, было очень мало, и таким образом весь состав 3-го полка был мне незнаком. Потом полк был переведен в Екатеринодар, где ему был сделан смотр генералом Деникиным, и в конце февраля 1920 года полк выступил в 20 часов в станицу Елизаветинскую. Дату помню хорошо, так как трагическая переправа была с 3 на 4 марта. Здесь у меня происходит первое расхождение с командиром полка, как и у части старших офицеров полка, из-за решения о переправе через Кубань. Мы настаивали, чтобы переправу делать в Екатеринодаре, он же отдал распоряжение идти по берегу Кубани на станицу Елизаветинскую. Полковник Щеглов был упрям и мало считался с мнением своих помощников. Постараюсь быть объективным. Итак, полк выступил из Екатеринодара на Елизаветинскую в полном составе, с двумя орудиями. При подходе к Елизаветинской было обнаружено, что ни переправы, ни средств для переправы не было. Командир шел в голове полка, а мне было приказано быть в арьергарде. Не найдя переправы, полк двинулся дальше. Станичники относились к нам, не скажу, чтобы враждебно, но очень и очень осторожно, с опаской. Сведения о дальнейшем нашем движении были разноречивы, одни говорили о переправе в 10–15 верстах, другие отрицали это. Я предлагал полковнику Щеглову оставить полк у станицы и выслать конный разъезд для поисков переправы, самим же, на месте, заняться подысканием перевозочных средств. Мне было разрешено оставить несколько конных и полуроту, сам же повел полк дальше. Оставшись, я выслал конных для освещения окрестностей и станицы. Была найдена одна лодка в исправном состоянии, на 15 человек, и ялик, на 3–4 человека. Часа через четыре было получено сообщение, что полк возвращается. К этому времени лодка и ялик были доставлены к нам на берег. С подходом полка началась переправа. Она шла интенсивно. Сам полковник Щеглов переправился на одной из первых лодок для приема переправляющихся. Сначала были переправлены сестры милосердия, больные и инвалиды. Все садились в лодку «налегке», забрав только винтовки, патроны и медикаменты. К сожалению, и мне пришлось бросить ящик с моими документами и фотографиями со времени моего детства и Первой мировой войны. Часть конных была выслана на розыски средств переправы. Время близилось к рассвету, когда я получил донесение от заставы, что красные приближаются к станице. Часть людей, видя, что надежды на переправу нет, стала уходить вдоль реки от станицы, а часть тронулась в станицу. Сейчас мне это тяжело вспомнить, я пишу и нервничаю. Насколько еще память не изменяет, в полку было 800–900 человек, переправилось же 300–400. Переправили и три легких пулемета, так как пулеметчики не хотели с ними расставаться. Были брошены орудия, пулеметы и все остальное. Последние лодки уже обстреливались красными. Я лично переправился с казначеем, поручиком Серебряковым, держась за хвост коня. Артиллеристы, испортив орудия, переправились тоже, держась за лошадей. К счастью, утро было туманное, что избавило нас от прицельного огня красных. Говорили, что были и утонувшие в последнюю минуту. Выбравшись на берег, мы были встречены полковником Щегловым, который распределил нас в ауле по домам, где мы обсушились и были накормлены. Затем мы тронулись на станцию Тонельная. По дороге к нам присоединились несколько чинов полка, переправившихся в других местах реки. Боев по пути не было, случались только стычки с «зелеными». На станции Тонельная полку было приказано остаться в арьергарде до получения приказания. Командир полка послал в Новороссийск для выяснения обстановки и получения дальнейших распоряжений. Не помню, сколько мы стояли в Тонельной, но стояли спокойно, и только наши заставы имели перестрелки с «зелеными». Получив распоряжение, полк тронулся в Новороссийск, куда и прибыл благополучно. Мы пришли одними из последних, поэтому некоторым пришлось грузиться на другие транспорты. Наконец мы тронулись. Описывать, что творилось в Новороссийске, не приходится. Некоторые, вместе с другими отставшими корниловцами, под командой полковника Грудино пошли вдоль берега и потом присоединились к полку уже в Курман-Кемельчи. Это все, что осталось в моей памяти об этом периоде моего пребывания в полку. Незадачлив был для него этот период…»

10 марта. Носятся слухи о приказе нашей дивизии двигаться на Темрюк, где удерживать Таманский полуостров и потом там же грузиться для переброски в Крым. Но… в то же время полурота офицерского батальона 2-го Корниловского Ударного полка назначается в распоряжение помощника начальника дивизии полковника Пешни¹⁴³ для несения комендантской службы в Новороссийске. Во 2-й Корниловский Ударный полк были влиты остатки Кавказского стрелкового полка¹⁴⁴ с конной сотней.

11 марта. К 20 часам 2-й Корниловский Ударный полк прибыл в ст. Тонельная (дер. Верхне-Баканская).

12 марта. Разъезды и небольшие группы противника с утра повели наступление, но были легко отбиты. К вечеру была замечена большая колонна красных, спускавшаяся с гор против правого боевого участка полка. С наступлением темноты на усиление сторожевого охранения был послан батальон с конной сотней, с помощником командира полка поручиком Левитовым для объединения действий. При подходе отряда к сторожевому охранению выяснилось, что разведки не велось. Конной сотне было приказано осветить местность перед фронтом участка, а двум ротам и всем пулеметам подошедшего батальона – всего около 20 пулеметов – усилить участок обороны. Едва успели роты занять свои места, а конная сотня продвинуться шагов на 300, как красные стали в упор ее расстреливать и бросились на нее в атаку. Оказалось, что сотня нарвалась на залегшие и приготовившиеся к атаке цепи красных, имевших один полк для удара нам во фланг. Наша пехота расположилась по самой окраине села, вдоль изгородей и завалов. Красные наступали бригадой и при подходе к окраине селения сошлись со своей обходной колонной, а в этот-то момент наша конная сотня их лихо атаковала, согласно приказу поручика Левитова, и заставила их обнаружить себя преждевременно. Бросившись в атаку, красные части еще больше сошлись, имея перед собой только конную сотню, которая в два счета повернула и скрылась в улицах деревни, а красные, по инерции, гурьбой ринулись за ней, опьяненные такой легкой победой. Местность перед селением была ровная, как стол, подходившая к нашей позиции не очень широкой полосой, имевшей по краям почти непроходимые обрывы. Красные были подпущены нами шагов на 250 и встречены убийственным пулеметным, ружейным и артиллерийским огнем. Конечно, их «Ура!» сразу прекратилось и они бросились назад. Преследовать их были посланы две роты под командой капитана Померанцева. На спуске под обрыв они догнали задержавшийся батальон красных, который и сбросили вниз штыками. Убитыми и ранеными противник понес большие потери, были взяты пленные и перебежчики из числа взятых красными до этого в плен марковцев и дроздовцев. Наши потери – четыре убитых и восемь раненых. Благополучный исход этого боя дал возможность спокойно выбраться из села многочисленной коннице и нашей дивизии со всеми обозами, которыми были забиты улицы. Трудно даже представить себе другой исход этого боя, так как выход из села пересекался многими оврагами и обрывами.

13 марта. С 3 часов 1-й и 2-й Корниловские Ударные полки стали стягиваться на сборный пункт, к станции. С рассветом полки уже шли по крутой горной дороге на Новороссийский перевал. Противник не преследовал, а конные его части шли почти параллельно нашему движению: мы шли через хребет к юго-востоку от железной дороги, а красные – к северо-западу от нее. При спуске обеих сторон с перевалов в долину реки Цемес, в районе села Мефодиевка, завязался бой. С начала его все части с обозами ринулись к Новороссийску, а их была такая лавина, что о правильной эвакуации нечего было и думать. Нашей дивизии пришлось остаться в арьергарде. Противник начал спускаться в долину, а его артиллерия с высот вела по нам довольно сильный огонь. Несколько наших бронепоездов, наша артиллерия и флот быстро ликвидировали наступление красных, разогнав одним артиллерийским огнем всю их конницу и батареи.

В этот исторический момент, под гром настоящей канонады, со мной происходило то, что мне, добровольцу Великой войны и Добровольческой армии с самого начала ее зарождения, казалось совершенно лишним: я был произведен сразу в штабс-капитаны, капитаны и подполковники. Младшим офицером я никогда в Великую войну не был. По прибытии на фронт, в 178-й пехотный Венденский полк, в конце 1914 года я сразу же, в чине прапорщика, получил роту и потом более года командовал батальоном «временно» или «за» уже в чине поручика с конца 1915 года. Многие ранения и революция привели меня поручиком на положение рядового офицера в офицерский батальон Корниловского Ударного полка, потом я – фельдфебель офицерской имени генерала Корнилова роты, имел честь быть от полка в конвое Ее Императорского Величества Государыни Императрицы Марии Федоровны; за этим я – командир батальона 2-го Корниловского Ударного полка, был короткое время временно за командира полка в двух полках и потом почти все отступление, от города Фатежа до Новороссийска, провел в должности помощника командира полка по строевой части у выдающегося командира полка полковника Пашкевича Якова Антоновича, в полку, где до конца сохранялся офицерский батальон. Я считался старым поручиком, и это спасало мое положение среди моих многочисленных подчиненных, старших меня в чине, и я ни разу не испытывал от этого ущемления моего самолюбия. И вот теперь, под салют артиллерийской канонады, до морской 12-дюймовой артиллерии включительно, ко мне подъехал начальник штаба нашей дивизии Генерального штаба полковник Капнин и передал мне, с поздравлением, приказ о моих производствах и погоны подполковника. Я был настолько поражен этим показавшимся мне неподходящим к данному моменту производством, хотя давно мной и выслуженным, что был даже скошен. Выручил меня своим поздравлением ныне здравствующий ротмистр Доюн¹⁴⁵, мой младший офицер по Великой войне, теперь перешедший в кавалерию генерала Барбовича. Такое исключительно радостное совпадение встряхнуло меня, и я пришел в себя. Поэтому в дальнейшем повествовании буду именовать себя на законном основании подполковником Левитовым.

После разгрома таким артиллерийским огнем красных дивизия благополучно миновала Мефодиевку и подошла к Новороссийску. Здесь нам сообщили, что для нас назначен транспорт Добровольного флота «Корнилов», который едва удалось погрузить углем и вырвать из рук спекулянтов, пытавшихся грузить его табаком. Отсюда подполковник Левитов назначается от 2-го Корниловского Ударного полка с разъездом обследовать дорогу к своему транспорту.

Был еще день, когда я тронулся в путь, получив все инструкции от командира полка полковника Пашкевича. До этого бой и другие события отвлекали внимание от обстановки в Новороссийске, но теперь она предстала пред нами во всей своей трагической красоте. Бронепоезда, пущенные под откос, взорванные, изуродованные столкновением, являли жуткую картину, понятную только полевым войскам. Все пространство, насколько видел глаз, было заполнено главным образом брошенными обозами, артиллерией и массой кавалерии, уходящей по берегу моря к Сочи. Облака дыма от пожаров и мощные взрывы создавали фон развернувшейся трагедии – поражения Вооруженных сил Юга России. Город битком набит брошенными обозами и проходящей кавалерией, и режет глаза, когда проходят сотня за сотней здоровых молодцов, сменивших здесь все свое потрепанное обмундирование на новое, и с притороченным добавочным добром, но… без оружия. Мне казалось, что на лицах всех, не потерявших самообладания при виде этой ужасной картины, было написано какое-то скорбное выражение, говорящее: «Потерявши голову, по волосам не плачут! Не послушали генерала Корнилова, оставили в одиночестве генерала Каледина, не могли поднять на борьбу русский народ, значит – неси свой крест до конца».

Вопрос: не ошиблись ли они направлением, так как без оружия едут только сдаваться, а они как будто выбираются на сочинскую дорогу спасения? Неужели и здесь у этих несчастных копошатся в голове мысли, что кто-то их спасет?! Да, с этим явлением мы имели несчастье встретиться по всей России в самые первые дни зарождения борьбы за Ее честь, и теперь, в конце, мы видим то же самое… И это неоднократно позорившее нашу Родину падение морали отмечается у нас под мрачным названием «смутного времени», то есть того положения, когда управление страной попадает в руки международных проходимцев, а обезумевший народ, уничтожая друг друга, идет за лозунгом: «Грабь награбленное!»

Отделявшее полк от пристани расстояние версты в три мне удалось преодолеть только к вечеру. На пристани я получил подтверждение, что 2-й Корниловский Ударный полк остается в арьергарде, где он в данное время стоит, батальон 1-го Корниловского Ударного полка – тоже на окраине города, дивизия грузится, а арьергардам отходить по приказанию. Здесь начальник дивизии подчеркнул, что при погрузке 1-й полк станет шпалерами, пропустит всех, а потом погрузится сам. Отправив донесение, я дождался приказания об отходе 2-го Корниловского Ударного полка и, получив его около 21 часа, отправился к полку. К этому времени главная масса отступавших уже покинула город, и я, последний раз проехав на своем «верном коне боевом», быстро доехал до полка. Небывалое шествие полка началось: сняв седла и уздечки, мы отпустили наших верных товарищей-коней на волю. На позиции нашей артиллерии затрещали взрывы динамита, с винтовками на плечах, с легкими пулеметами и на лямках – с тяжелыми шла живая могучая сила, закаленная в боях и по-старому верная заветам своего вождя и шефа полка генерала Корнилова. Вместе с полком идет и приданный ему Кубанский пластунский батальон. Особенно тяжело было расставаться с оружием, сознавая, что оно еще пригодилось бы, но обстановка неумолимо требовала этого. Брали только то, что можно было унести на себе.

При подходе полка к своему транспорту «Корнилов» нам заявили, что места для нас нет. Тогда полковник Пашкевич потребовал к себе начальника штаба дивизии и прямо заявил ему: «Господин полковник, с нами пулеметы и винтовки, а потому без нас пароход не отойдет». После доклада начальнику дивизии погрузка началась.

Был полностью погружен и приданный нам пластунский батальон. Места, действительно, почти не было, как не было и порядка при погрузке. Набралось много какой-то тыловой публики, а для фронтовой части определенного места не оказалось. Из числа посторонних администрация парохода отказалась погрузить 10 офицеров и 60 казаков, которые почти без слова упрека уходили в горы, а некоторые, по выходе с пристани, стрелялись. Транспорт был до того переполнен, что в нижних трюмах без воздуха невозможно было сидеть, и некоторые покончили с собой самым примитивным способом. И только на рассвете транспорт «Корнилов» вышел в море.

В городе слышалась редкая ружейная стрельба, а у Геленджика довольно оживленная ружейная и пулеметная перестрелка. О переживаниях фронтовиков в момент отъезда говорить не буду, так как понять их может только фронтовик. Одно можно сказать, что отступление открывало нам всю гнусность, дряблость и продажность нашего тыла. Новороссийск же с его колоссальными складами и с многочисленным личным составом всевозможных учреждений, взобравшимся на наш транспорт, отшлифовали ужасную картину и придали ей законченный вид.

Оставалась одна только, последняя пядь родной земли в нашем распоряжении – это Крым. Как утопающий хватается за соломинку, так и у большинства из нас надежда зацепилась за этот маленький клочок земли, и каждый из нас, качаясь на волнах Черного моря, как бы подводил итог пройденному нами крестному пути и думал о возможном еще сопротивлении и о своем и общем исцелении в способах ведения борьбы. Та же мысль была у высшего командного состава. Глядя на эту перемешавшуюся массу, наши начальники искали способа приведения ее в надлежащий вид для продолжения борьбы. Даже малоопытный взгляд штатского человека видел, что состав тыловых учреждений колоссален и требует решительных мер к его сокращению. Решение было принято, и было приступлено к его выполнению.

Велись разговоры и о причинах поражения Вооруженных сил Юга России, и все видели их в отсутствии единой власти в руках генерала Деникина, в то время как у нашего противника было не только единство власти и цели, но и звероподобная Чека. Полное истощение физических и моральных сил было таково, что пережитую катастрофу Новороссийска и свою представляли в обычных жестоких военных выражениях: «Сегодня ты, а завтра я». Таковы законы войны.

Из книги «Корниловский ударный полк»: 13 марта Корниловская дивизия подошла к Новороссийску. 3-й батальон 1-го Корниловского полка получил приказание сдерживать противника на подступах Новороссийска, пока все части армии не погрузятся на пароходы.

3-й батальон рассыпался по холмам. Завязалась перестрелка, то вспыхивая, то затихая. Один полк за другим проходил по дороге сзади корниловцев и скрывался в Новороссийске. На душе у корниловцев поднималась муть: неужели нас забудут? Томительные часы тянулись до вечера, когда, наконец, пришло приказание оставить позицию и спешно идти на погрузку. Батальон свернулся в колонну и двинулся. Незабываемый путь… Пушки, танки, пулеметы, повозки, сундуки, чемоданы устилали дорогу. Около них шмыгали «зеленые» и, как шакалы, разбегались по кустарникам. Весь железнодорожный путь был сплошь заставлен вагонами, некоторые из них вздыбились, как быки в стаде. Невиданными чудищами под откосами застыли опрокинутые паровозы. Заревом, как багряным закатом, пылало все небо над Новороссийском. Горели громадные интендантские и артиллерийские склады. С грохотом огненные смерчи вздымались к небу.

Улицы Новороссийска были запружены народом, лошадьми. Из одной повозки со сломленными оглоблями и без лошади непрестанно раздавался крик:

– Братцы, не дайте погибнуть! возьмите меня! я раненый, сам двигаться не могу… Ох больно, осторожнее, не толкайте моей повозки…

Увидев корниловцев, раненый взмолился к ним… Безуспешно…

– Сестрица, сестрица, спасите хоть вы меня! – закричал раненый корниловской сестре милосердия.

Сестра протиснулась к раненому, что-то ему сказала и бросилась догонять свой батальон. Через несколько минут подошедшие корниловцы на винтовках вынесли раненого.

Около пристани ровными рядами в строю стояли донские кони – одни без всадников. Другие кони забрели в море, наклонили свои головы к воде, отфыркивались и сердито били передними ногами. Где-то громко ржали заводские жеребцы. С плачем и криками метались женщины, отыскивая своих мужей и детей, затерявшихся в тысячной толпе. Офицеры, солдаты, казаки с мола бросали в море пулеметы, седла, ящики… Все время подъезжали всадники. Один быстро соскочил с седла, обнял коня за шею, прижался к голове и в то же время выстрелил в ухо своего боевого друга…

Около мостков вплотную сгрудились люди. Зычные голоса наводили порядок. Непокорных тут же застреливали и бросали трупы в бухту…

В ночь на 14 марта Корниловская дивизия была погружена на пароход «Генерал Корнилов».

В. Гетц¹⁴⁶
6-Я Корниловская¹⁴⁷

Приближается 40-я годовщина, как на берегу Черного моря, у подножия памятников героической Севастопольской обороны 1854–1856 годов закончилась борьба русских Белых витязей с красными полчищами. В числе витязей Белого воинства была и 6-я Корниловская батарея, которой я, ее командир, посвящаю свои воспоминания.

За этот долгий срок из нашей батарейной семьи многие ушли в другой мир, не дождавшись воскресения Родины, во что они верили, как в истину. Пусть же вечная память живет о них, принявших крещение огнем во имя высоких чувств к своей Родине и удостоившихся славного конца за светлые идеалы. Тем же, кого Господь хранит до сегодня, я от души желаю продлить свою жизнь на долгие годы, чтобы увидеть и дождаться неизбежного возрождения России в ее прежнем величии и славе.

Как будто вчера я вижу дорогие лица тех, о ком имею сведения или состою в переписке, – стоят передо мною: капитан Петр Васильевич Белин¹⁴⁸ – отличный офицер, отчетливый службист, ныне инженер и герой испанской войны; мой друг инженер Борис Евгеньевич Юшкин¹⁴⁹, человек исключительной доброты и высокой человеческой морали; славный начальник 3-го орудия штабс-капитан Тычинин¹⁵⁰, один из стаи константиновцев-юнкеров; такие же доблестные – штабс-капитан Замчалов¹⁵¹, подпоручик Турчанинов¹⁵², штабс-капитан Токаревич¹⁵³, достигший чина полковника в Арабской армии и в должности командира полка, и, наконец, георгиевский кавалер, храбрый номер 2-го орудия, доброволица и первопоходница фейерверкер Софья Павловна Нестерова¹⁵⁴ – всем им я шлю свой дружеский привет. Все вышесказанное относится к рядовому составу батареи, о котором храню светлую память и горжусь тем, что при моей строгости и требовательности я обходился без наказаний, излишних в столь добросовестной службе всего состава.

Первым командиром батареи был полковник Воробьев, а личный состав был набран из частей Марковской бригады. Формирование происходило в период победоносного наступления нашей Добрармии по большой Московской дороге. Разворачивание носило стихийный характер, и части росли и множились наподобие снежного кома. Невольно спрашивается, почему контингенты для образования новых Корниловских батарей занимались у марковцев, имея свои. Причина сему – нахождение в это время их в составе 2-й дивизии, оперировавшей на Северном Кавказе, и только 2-й дивизион полковника Гегелашвили¹⁵⁵ принял участие в действиях на севере, уклонившись в сторону правобережной Украины. Таким образом, в движении по большой Московской дороге к сердцу России – Москве наши коренные батареи не участвовали, и только последовавшее отступление к Ростову соединило нас всех.

Во время отступательных боев в районе Харькова 6-я батарея, при прорыве фронта, погибла. Новый командир принял в районе Кущевки остатки ее, представлявшие хозяйственную часть в расстроенном состоянии. Предстояло формирование батареи вновь, и таким местом стала станица Тимашевская.

В течение всего января, февраля и марта 1920 года происходил процесс возрождения – человек за человеком, лошадь за лошадью пополняли наш некомплект. За это время удалось получить два орудия и добыть необходимое снаряжение и вооружение для личного состава. Вся эта работа требовала много настойчивости и инициативы при скудных ресурсах нашей добровольческой казны. На пополнение офицерского кадра прибыло несколько офицеров из старых Корниловских батарей; в числе их штабс-капитан Рыбаков, капитан Бородулин, капитан Гоплан. Это обстоятельство расслоило нас надвое: если коренные корниловцы считали себя носителями Корниловского духа, то вновь посвященные в это звание вполне законно считали себя хозяевами. Хотя и не было на этой почве инцидентов, но скрытое недоверие и обостренная подозрительность на первых порах существовали. Постепенно эти внутренние препоны сглаживались, и после Новороссийска они совсем прекратились, батарея зажила общей братской семьей, монолитной в своих боевых настроениях.

В самую распутицу, когда весна щедро оживляет уснувшую под покровом зимы природу частыми и обильными дождями, а дороги на Кубани превращаются в сплошные корыта с жидкой грязью, последовало наше выступление.

Движение по таким дорогам, вдобавок изрытым ухабами и глубокими выбоинами, походило на морской караван, попавший под прибой больших волн. Сплошь и рядом какое-нибудь орудие или ящик загружали в такой рытвине по ступицу, и тогда прислуга с офицерами погружались выше колена в грязь и вытаскивали застрявшую боевую повозку.

До станции Крымская движение проходило беспрепятственно, но здесь мы столкнулись с обходной колонной красной конницы. С ней, в продолжение всего дня, шел безуспешный для красных бой. К вечеру наступила тишина, использованная нами для короткого отдыха. Не выбив нас из станции днем, враг повторил свои попытки ночью, но оказался бессильным. Наступивший рассвет прекратил боевую вакханалию ночи – противник отошел, а мы свободно продолжали движение на Новороссийск.

Тоскливо и грустно на душе воочию наблюдать последний этап борьбы. Возникал вопрос уже не о победе, а о благополучном отходе к конечному пункту, он теперь становится целью последних усилий. В таком состоянии рождается безнадежность, а она ведет к потере воли, и слабеет рука, держащая оружие. Страх, как коса смерти, вырастает перед побежденным, и он готов отдаться панике. Так могло случиться с ратью, составленной из людей слабо спаянных идейно, но не с нами, не признавшими и до сих пор своего поражения, ибо нас связала воедино наша любовь к Родине, наша верность России, и мы, усталые и измотанные воины, шли туда, куда нас вела воля Вождя, – ни скопища врага, ни безотчетный страх бессильны были поколебать сердце добровольца.

Весеннее солнышко быстро осушало дороги. Движение облегчалось, наступившее дневное тепло позволяло снять шинели, легче шли ноги, и так мы достигли первого переезда через железную дорогу. Но только голова колонны вышла на переезд, как с гор, во фланг нам, красные открыли артиллерийский огонь и их части стали наступать. Выставив заслон, наша колонна продолжала свое движение. Нельзя себе представить, что могло быть с нами, если бы командир стрелявшей по колонне батареи был бы опытный артиллерист. Провидение нам послало спасение, так как профан не смог справиться с трубкой и посылал нам либо серию высоких разрывов, либо серию клевков. Колонна отделалась небольшими потерями. Среди раненых оказался капитан В. – офицер штаба дивизии. В этом эпизоде нельзя умолчать о доблестном поведении жены командира, Марии Марковны, которая по собственной инициативе, рискуя подвергнуться участи своего пациента и оторваться от своей колонны, осталась около раненного шрапнельной пулей в бок, сделала под огнем перевязку и вывезла его. Этот подвиг не был разглашен по ее просьбе и совершен ею по велению доброго и отзывчивого сердца. Такой бескорыстный пример доблести и высокой гуманности должен быть запечатлен в истории батареи.

Не форсируя движения, колонна приближалась к пригороду Новороссийска. На рейде безмолвно стояли два гиганта морской эскадры союзников – теперь безучастных зрителей российской трагедии. Больно и оскорбительно было наблюдать это безразличие со стороны тех, кому мы верили, как своим боевым друзьям, и на чью помощь мы надеялись в награду за свою верность и обильно пролитую кровь в боевых испытаниях мировой войны, нищету и ожоги Гражданской, сражаясь не только со своим внутренним врагом, но и рушителями всего культурного человечества. Вправе же мы были ждать теперь помощь. И вот в ответ на эти мысли на палубе одного из этих гигантов задвигались люди, и вдруг бортовые башни окутались черным дымом, а над нашими головами пронеслись, содрогая воздух, многопудовые бомбы и легли на дальних высотах, где предположительно находилась конница красных. Грибовидные разрывы охватили огромную площадь, и могучее эхо прокатилось по бесчисленным ущельям гор. Дух захватило, радость наполнила сердце, мысль ликовала в ожидании повторных залпов, но тщетно оказалось наше ожидание: гигант замолчал и прикрыл свои орудия чехлами. Вместо ожидаемой защиты бортовой залп скорее походил на салют победителям. К перечню причиненных обид прибавилась еще одна, а дальше они выросли в целые фолианты…

На окраине города батарея заняла позицию для прикрытия посадки. Противник активности не проявлял. Так мы дождались сумерек. Сгущающаяся тьма прикрыла завесой дали, ярче обрисовывались огни пожаров, и отчетливее доносилась трескотня взрывавшихся ружейных патронов горевшего склада. Теперь полностью представилась картина агонизирующего города. Тревожно работала мысль, стараясь разгадать загадку ближайшего будущего. Страшен был «ад», через который предстояло пройти к пристани, но за ним находилась возможность избежать неминуемую гибель и опять продолжать борьбу, и потому так настойчиво тянулись мы туда. Порой заполняла душу тревога за свою участь – не забыты ли мы? Не брошены ли на произвол судьбы? Но эти сомнения вскоре рассеял прискакавший от командира дивизиона разведчик с приказанием немедленно выступать на погрузку. Ночь нас приняла в свои объятия и помогла беспрепятственно сняться с позиции.

Безмолвные улицы свидетельствовали о страхе, обуявшем жителей. На пристани нас ожидало фатальное приказание – оставить (бросить) орудия, сняв прицельные приспособления и замки, и разлучиться с верными друзьями – конским составом, этой живой тягой, без которой мы становились мертвым арсеналом. Можно себе представить, какой страшный протест за участь своих орудий вырос в душе артиллериста, воспитанного в верности своей пушке, которую он должен был защищать подобно знамени. Теперь предлагалось их бросить, как негодную ветошь. Если не требования устава, то вековая традиция обязывала защищать свою эмблему чести не во образе Священной Хоругви, на что имели право другие рода войск, а во образе смертоносного жерла, извергающего смертельно губительного огня. Так рушилась священная заповедь старого поколения, а потому и надо глубоко осознать бурю против тех, кто ее нарушал. Для 6-й батареи этот момент был особо сугуб ввиду недавнего возрождения после гибели. В подавленном настроении и с разбитой душой подошла батарея к мостикам… Каждый чин имел право взять с собой только ручной багаж.

Все дальнейшее прошло как летаргический сон: битком набитые трюмы, сплошной ряд лежащих тел, вперемежку здоровых с больными сыпным тифом; непрерывное хождение вниз и вверх по лестницам; бесконечные ссоры: все это стадное существование оставило в душе гнетущее воспоминание какого-то прообраза ада, когда человек человеку становится волком.