Текст книги "Омут"

Глава 16. Рекламная пауза

Утром позвонил Лёха. Я помнил этот звонок по прошлой жизни. Даже интонация его голоса была той же. Он, как всегда, бодро отрапортовал о своих скромных успехах на кладоискательском поприще и поинтересовался, как я съездил на разведку в прошлые выходные.

Понадобилось не меньше минуты, чтобы сообразить, о чём он спрашивает, а когда это сделать удалось, кое-какие ответы сами собой начали всплывать на поверхность и проливать свет на некоторые детали. Только теперь до меня допёрло, где находился мой двойник в тот воскресный день, когда я выкашливал из лёгких гнилую болотную воду на пшеничном поле! Он бродил вдоль той заболоченной балки в поисках битой керамики, которая служила подтверждением, что столетия назад там стоял небольшой хутор. Двойник проводил разведку, чтобы вернуться туда в августе, вооружившись металлоискателем, с женой и кумом. Я был в этом уверен хотя бы потому, что сам поступил именно так.

В то жаркое июльское воскресенье я ещё до рассвета выехал на рыбалку. На реку, где впоследствии, спустя месяц, купались Маша с Филом. Такое отдалённое от города место было выбрано не случайно. В округе находилось несколько интересных для поисков полей, на которых давно следовало провести разведку. Собственно говоря, и рыбалка-то была делом второстепенным. Поисковый сезон, который открывался сразу после уборки урожая с полей, был уже совсем близко, а все перспективные места, имеющиеся в нашем с Лёхой арсенале, к тому времени были выбиты под корень. Срочно требовались новые. Вот я и решил совместить рыбалку с разведкой.

Как только утренний клёв прекратился, а полуденное солнце начало нешуточно грозить тепловым ударом, я собрал удочки, окунулся в прохладной реке и отправился вверх по крутому склону к той самой проклятой балке, которая впоследствии навсегда изменит мою жизнь.

Керамики там оказалось в достатке. Даже полевая дорога, размытая в дождливую июньскую пору, изобиловала остатками битой глиняной посуды, возраст которой был никак не меньше трёхсот лет. Это было именно то, что нужно! Хотел даже на радостях отзвониться куму, но передумал, вовремя вспомнив, что он в это время должен был отдыхать после суточной смены.

Достал из рюкзака карту и нанёс на неё новую отметку, обозначая перспективное место, а после отправился по той же дороге обратно к станции пригородной электрички и уже к вечеру был дома.

Так почему же мой двойник не вернулся, как я в тот день? Что у него пошло не так? Или всё же вернулся? Вдруг он просто увидел меня, входящего в дом или бредущего по полю, и, решив, что сходит с ума, держится на расстоянии? Вряд ли… По крайней мере, я точно так не поступил бы. А он, пусть и несколько укороченная версия, но всё же – я!

– Алло! Николай, ты меня слышишь? – настойчиво добивался внимания Лёха, пока я рылся в памяти. – Алло! Давай перезвоню, а то тебя не слышно.

– Нет-нет, Лёха, извини. Просто отвлёкся. Да, поле хорошее, – ляпнул я, но вовремя одумался: – Только…

– Что?

– В общем, нет там керамики, кум. Надо другое место искать. Думаю, в том направлении даже ездить не стоит – выбито всё давно. В следующий раз северную часть области разведаем. Туда почему-то вообще мало кто заглядывает.

– Конечно, мало кто! – негодующе воскликнул кум. – Туда не то что ехать, ходить опасно! Дорогу не ремонтировали лет пять! Тебе-то просто говорить, а машину мне чинить придётся! Должна там быть керамика, говорю тебе! Смотреть надо было лучше, разведчик, мля… Придётся самому ехать. Вот правду всё-таки люди говорят: хочешь сделать хорошо – делай сам.

Было слышно, как он сплюнул от досады. Никогда раньше кум не позволял себе общения со мной в неуважительном тоне. Да ещё так эмоционально! Но кум из этого мира, видимо, считал подобные высказывания вполне уместными. Сразу отпала всякая охота продолжать диалог. Жизнерадостный оптимист Лёха оказался таким же пустым подобием человека, как и все взрослые жители этого времени. А если даже он оказался бездушным, то чего ждать от остальных? Во мне поселилась твёрдая уверенность, что душу здесь имеют только дети.

Но я ошибался.

Сбросил звонок и отложил телефон на прикроватную тумбочку. В квартире было тихо. Маша ушла на работу. Юлька – в саду. Сквозь плотную штору пробивались яркие лучи июльского солнца. Я встал, умылся, сделал кофе и уселся на диване перед телевизором. По одному из центральных государственных каналов шли новости. Знакомая дикторша металлическим тоном сообщала о, казалось бы, обыденных и ничем не примечательных событиях, но, как и многое другое в этом сумасшедшем мире, местная обыденность имела едва заметный привкус синтетики.

«В результате сильного паводка и подтопления, из-за проливных дождей двадцать третьего, двадцать четвёртого и двадцать пятого июля в Черновицкой области погибли двенадцать человек, один пропал без вести. Спасены сто пятнадцать человек, эвакуированы около пятисот. Об этом службе новостей сообщил председатель Черновицкой обладминистрации, руководитель областного штаба по ликвидации стихии Александр Кулик. По его словам, разрушены сорок один пешеходный мост, семнадцать переходов, восемь автотранспортных мостов, в том числе один железобетонный, ещё четыре моста в критическом состоянии».

Далее шло долгое и нудное перечисление всех последствий атаки стихии с пересчётом убытков в денежный эквивалент. Всё это подкреплялось видеокадрами с места событий. Собственно, ничего необычного. Всё, как всегда, и я даже на минуту отвлёкся на собственные мысли, но… В конце репортажа были крупным планом показаны тела погибших, чего никогда раньше в новостях не показывали. Это всегда считалось неэтичным по отношению как к родственникам погибших, так и к зрителям. Здесь же, казалось, оператор смаковал ужасные кадры. Крупным планом были сняты жуткие раны на телах, неестественно вывернутые конечности и выпученные в предсмертной муке глаза.

Картинка сменилась, и на экране появился пожилой человек, у которого корреспондент брал интервью. Лицо его было усталым, одежда мокрой, а голос монотонным.

«Корову в сарай загнать не успели. Унесло. У нас по склону, – он ткнул в сторону кривым пальцем, – полдеревни уплыло в речку. Сын за ней пошёл, так теперь и его найти не могут. Тоже, наверное, утоп. Тут поток шёл сплошной. Вода, грязь, камни… Теперь вот не знаю, как дальше быть. На молоке только и держались. Сын-то ладно, всё равно баран бараном был, не работал никогда. Лишняя обуза. Только и делал, что пил с утра до ночи. А вот Корягу жалко. Такую скотину и продавать-то не хотел, а тут такое…»

Репортаж о наводнении закончился. Дикторша озвучила последние сводки финансовых рынков и актуальные курсы валют, после чего пошла реклама. На экране появилось круглое мясистое лицо мужчины, украшенное густой бородой. Длинные с проседью волосы затянуты в хвост на затылке. На шее – толстенная серебристая цепь. Что на ней висит, видно не было, но что-то определённо было, так как цепь была оттянута вниз чем-то увесистым. Решил, что это крест. За спиной у священника – золотистые купола храма, сверкающие в солнечных лучах на фоне безоблачного голубого неба.

Вначале я подумал, что мне показалось, но, присмотревшись повнимательнее, разглядел – вместо привычных крестов, купола увенчаны какими-то кружками. Или шарами. На экране было не разглядеть. Видео сопровождалось церковным хоровым пением. Я сделал погромче и даже выругал себя мысленно за то, что до сих пор не уделил внимания такому очевидному вопросу, как религия. Религия в бездушном мире! Причём, судя по внешнему виду человека в телевизоре, религия христианская, православная. А значит, основанная на любви и всепрощении! В душе затеплилась призрачная надежда. Даже ладони слегка вспотели.

«Православный храм святого Николая Угодника! – вещал за кадром хорошо поставленный голос диктора. – Главный православный чудотворец, помогающий нуждающимся – святой Николай! Приходи и помолись ему о достатке! Мы всегда рады своим прихожанам! Двери храма открыты для вас ежедневно с восьми до двадцати ноль-ноль. Для постоянных прихожан действует гибкая система скидок!»

Я подавился, и приличная порция кофе выплеснулась на ковёр.

Скидки? Мне послышалось? Да нет же! Бегущая строка внизу экрана подтверждала сказанное. Скидки! Но скидки на что? На свечи, что ли? Или они там мощами торгуют? Честно говоря, если бы даже это оказалось правдой, я не удивился бы. Мама дорогая!

Изображение храма сменил стиральный порошок, и улыбающаяся домохозяйка принялась рассказывать измученной ручной стиркой подруге о потрясающих возможностях сверхнового чуда химической промышленности.

Выключил телик и отбросил пульт в сторону. Чем больше я узнавал о мире, в котором оказался, тем более гнусным он мне казался. Реклама скидок в православном храме! Боже мой! Какая чушь!

Хотя…

Вспомнились церковные прилавки с непомерными ценами на иконы, и возмущение стало медленно трансформироваться в нечто менее радикальное. А чем, собственно, храмы в моём мире отличаются от местных? Ведь торгуют же! Тоже торгуют. Иконы, свечи, книги всякие… Даже коллективные молитвы (или как они там правильно называются?) за деньги читают. Разве что до рекламы пока не дошли. Но кто знает, что дальше будет? Пути Господни неисповедимы, не так ли?

Глава 17. Проповедь

Я шёл к храму и всю дорогу убеждал себя, что моё отношение к местной церкви слишком предвзято. И виной тому даже не реклама, которую я увидел по телевизору. Предвзято из-за того, что я смотрю на этот мир сквозь призму людей, населяющих его. И это, вероятно, не правильно. Не может оплот духовности нести бездушие! Я почти убедил себя в том, что не всё ещё потеряно, когда подошёл к входу в храм. Но затем увидел мраморную табличку, висящую у двери, и понял, что ошибался. Надпись на ней гласила: «Вход в храм лицам, не достигшим шестилетнего возраста, строго воспрещён! Цена входного билета в будние дни – 50 гривен. В субботу, воскресенье и праздничные дни – 100 гривен. Благословен всяк сюда входящий!» Причём основной текст был выгравирован на камне золотистыми буквами, а цены подставлялись отдельно с помощью пластиковых табличек. Инфляция, знаете ли… Куда же без неё?

Меня передёрнуло, будто я увидел нечто отвратительное, лежащее в тарелке, из которой только что ел. Переступить порог храма так и не решился. Лишь проводил взглядом крестящуюся старушку, которая отвесила поклон до земли и вошла внутрь. Опомнился уже после того, как та скрылась в сумраке храма. Уж слишком странно бабулька перекрестилась! Она сложила три пальца вместе, прикоснулась ими ко лбу, описала четверть круга к левому плечу, провела такую же дугу к животу, к правому плечу и снова вернулась ко лбу. Вышел эдакий круг. Затем потёрла пальцы друг о дружку и сунула руку в карман шерстяного платья.

Снова круг… Я отошёл на несколько метров вглубь двора и посмотрел наверх. Купола и в самом деле венчали круги вместо крестов. В остальном же строение выглядело вполне привычно для православного человека.

Стало не по себе. Видимо, слишком рано я ушёл из больницы и болезнь, подкосившая неделю назад, всё ещё напоминала о себе. Во дворе храма стояло несколько скамеек. Выбрал единственную, которая находилась в тени деревьев, сел. По лицу катились крупные капли пота.

Массивные въездные ворота разъехались в стороны, и во двор въехал чёрный «мерседес» с тонированными стёклами. Тихо шурша широкими покрышками по горячему асфальту, он вырулил на небольшую парковку позади храма и остановился. Открылась задняя дверца. Из машины вышел высокий толстый священник. Даже мешковатая ряса не могла скрыть невероятных размеров живот, выпирающий на добрых полметра. На мощной шее вместо привычной цепи с крестом – серебряное украшение из скреплённых друг с другом круглых пластин, напоминающих монеты. Пухлые пальцы сжимали ручку массивного кожаного портфеля. Он вальяжно двинулся по тротуару к входу в храм. Проходя мимо, священник бросил на меня суровый взгляд, но, заметив, что я смотрю на него, растянулся в приветливой улыбке и кивнул. Я присмотрелся к украшению. Это и в самом деле были монеты! Причём очень старые! Я бы даже сказал – античные. На одних был изображён орёл, с опущенными крыльями, стоящий на неестественно длинных ногах, а на других – мужской профиль с лавровым венком на голове. Монеты чередовались. Скорее всего, они были одинаковыми, просто аверс чередовался с реверсом. Точное их количество я сосчитать не смог. Навскидку – десятка три, не меньше.

«Неожиданно!» – удивился я и вскинул брови. Священник заметил это и, сделав по инерции ещё два шага, остановился. Медленно развернулся ко мне и, шумно дыша, застыл.

– Тебе плохо, мил человек? – пробасил батюшка и нахмурился. – Бледный какой-то.

Мил человек?! Вот это поворот! Да и забота в голосе! Чудеса?

– Есть немного. Но мне уже лучше. Благодарю.

Священник как-то странно поморщился, затем отодвинул рукав рясы, под которым блеснул золотом «ролекс», поставил на край скамейки портфель и с тяжёлым выдохом уселся рядом. Деревянные планки под его весом прогнулись. Он откинулся на спинку, достал из портфеля носовой платок и протёр влажный лоб.

– А в храме что? Был уже?

– Нет. Не был, – честно признался я, глядя в сторону.

Разговаривать с ним не было желания. Если во мне и теплилась какая-то надежда по пути сюда, то после ознакомления с прейскурантом на церковные услуги она попросту растворилась. Вся эта важность, которой светился духовный сановник, теперь навевала тоску и грусть.

– А что ж так?

– А денег нет! – с вызовом буркнул я.

На этот раз соврал, конечно, но обойтись без сарказма никак не получалось.

– Вижу, не только тело у тебя в унынии, но и в душе смятение. Не из тех ты людей, что в храм без особого повода ходят. Так ведь? Деньги у всех есть, мил человек. Просто не все это понимают и тратят бесценное на тлен.

А вот и ещё один поворот! «В душе смятение»? Оказывается, здесь даже понятие такое имеется – «душа»! Стало, вдруг, интересно, что они вообще вкладывают в это слово, и я, не особо заморачиваясь, спросил:

– И что такое душа?

Священник смерил меня назидательным взглядом, усмехнулся и задал вопрос, не выдерживая вопросительной интонации. Будто утверждал, а не спрашивал:

– А ты не знаешь?!

Я пожал плечами, а для убедительности даже губы скривил.

– Душа, сын мой, это бессмертная суть твоя. То, что отлично от бренного тела. И после смерти тела её ждёт либо жизнь вечная, либо муки вечные. Зависит от того, как ты проживёшь эту жизнь, на что потратишь.

– Угу, – кивнул я. – И как же мне избежать печальной участи?

– Покайся, причастись, заплати и не греши, – улыбнулся священник.

– То есть соблюдай заповеди и всё такое… Не убий, не укради, не прелюбодействуй… Да?

Он кивнул. Стало понятно, в какое русло переходит беседа, и я, решив воспользоваться возможностью, задал провокационный вопрос:

– Скажите, пожалуйста… – Я не знал, как к нему обращаться, поэтому возникла неловкая пауза.

Священник понял, в чём дело, и представился:

– Отец Михаил.

– Скажите, пожалуйста, отец Михаил, а существует ли заповедь «Возлюби ближнего твоего, как самого себя»?

Тот вдруг стал серьёзным. Улыбка исчезла с лица, глаза уставились под ноги, а руки, обхватив необъятный живот, сцепились в замок в районе пупка.

– Вот оно что, значит… – начал он не торопясь, явно тщательно подбирая слова. – Все мы от рождения наделены бесами, от коих избавляемся. Мы подвергаемся в этой жизни испытаниям, преодолевая которые, очищаем бессмертную душу свою, данную Богом. И любовь из них – самое важное испытание. Ибо что есть любовь? Крайняя степень лицемерия! Стремление подкупить душу ближнего притворным вниманием, лестью, заискиванием. А что есть подкуп без денег? Обман! Тот, кто любит, – соблазняет, привязывает, заманивает приторной сладостью ядовитого мёда. И конечная цель у любящего всегда одна – взять себе! Завладеть бессмертной душой ближнего! Деньгами его завладеть, поработить. Не отдать, но отнять! Присвоить! Так что есть любовь, сын мой? Неприкрытое лицемерие! Откровенное! И лицемерие есть грех. А всё греховное – от лукавого. Так как может быть заповедь Божья греховной? Никак. – Для убедительности толстяк развёл пухлые ладони в стороны и растянулся в масляной улыбке. Видимо, он был уверен в том, что я и так всё прекрасно понимаю, но корчу из себя не пойми кого.

– То есть, Иисус Христос не заповедал любить ближнего? Так что ли?

– Кто не заповедал? – нахмурился священник и даже немного отстранился от меня, как от прокажённого. Скамейка скрипнула.

– Иисус Христос! Сын Божий, который умер за наши с вами грехи на кресте.

– Да он-то тут при чём?! За чьи грехи, сатана?! Кто сын Божий?! – Лицо его стало бордовым от возмущения, дыхание сбилось, а слова вырывались из груди с хрипотцой. – Как твой отсыхающий язык во дворе храма поворачивается такую ересь нести? Сгинь, нечисть, с глаз! И кайся до скончания дней, пока слова не кончатся! Прочь за ворота, и чтоб ноги твоей здесь больше не было!

Священник вскочил со скамейки, будто та раскалилась добела, засопел, схватил портфель, развернулся на месте, сделал шаг. Затем снова повернулся ко мне, достал из портфеля небольшой клочок бумаги, что-то чиркнул на нём, небрежно бросил под ноги и быстрым шагом направился к храму, процедив на прощание:

– Нищета…

У самых дверей обернулся, несколько секунд смотрел на меня, потом плюнул и вошёл внутрь.

Я поднял бумажку. На ней кривым почерком было написано: «Проповедь: 10 мин.», а ниже: «Итого: 100 грн.».

«Вот и вся церковь», – подумал я. Было ощущение, будто меня обокрали. Или какой-нибудь ушлый страховой агент втюхал мне полис, который на самом деле на фиг не нужен. И дело было вовсе не в счёте, выписанном священником. Пусть подавится своей сотней! Оплачу. Дело было в самой сути «развода», в абсурдности его проповеди. Будто в душу нагадили. Но теперь хотя бы стало понятно, на что у них скидки для постоянных клиентов. Прихожанами их язык не поворачивается назвать. Да и запрет на вход в храм для детей стал понятен. Ещё бы! От них же бесовщиной за километр прёт! Любовью так и пышут, лицемеры! Ишь какие! Корыстные паразиты! Порабощают родительские души, чтобы те их кормили, взращивали, лелеяли! Эгоисты маленькие! Ну надо же…

Я закрыл ладонями лицо и уже в который раз попытался проснуться, чтобы отогнать кошмар. Никак иначе объяснить происходящее не получалось.

В кармане завибрировал мобильник. Я посмотрел на экран и не сразу понял, кто звонит. На экране светилось слово «Мать».

Глава 18. Та, что меня родила

Ещё одна издёвка. «Мать»! Почему тогда не «Биомать»? Или не «Та, что меня родила когда-то»? Или назвать маму мамой язык не поворачивался?

Мама… Человек, любовь которого ощущаешь на любом расстоянии, вне зависимости от того, где находишься и чем занят. В её любви ни на секунду не приходилось сомневаться за прожитые тридцать четыре года. Да что там сомневаться! Такая безумная мысль ни разу даже в голову не приходила! Ну, кому придёт в голову сомневаться в материнской любви? Её любовь безусловна и неоспорима! Она не требует доказательств. Она просто есть, и всё. Это истина и никак иначе.

Никак?

И я почувствовал… Впервые в жизни почувствовал это сомнение. Сидел в церковном дворе и, как заторможенный, тупо смотрел на экран мобильника, не решаясь ответить на вызов. Я просто не понимал, кто звонит. Чья мама? Моя? Или того человека, который не вернулся домой? Того, чьё имя я ношу? Чья?

А на что я надеюсь? На то, что его мама вдруг скажет «Привет, сынок»? Или хотя бы назовёт меня Коля, а не Николай? А с чего вдруг? Кого я обманываю? Я нахожусь в церкви, которая берёт деньги за проповеди! Здесь даже священники… Да чёрт возьми! Здесь у священника на шее весит цепь из тридцати сребреников! А ведь так и есть! Эти серебряные монеты – сребреники! Точно такие же, как и те, за которые Иуда Искариот продал учителя! Боже мой! Какой абсурд!

Почему-то после этой догадки улучшилось настроение. Я даже засмеялся. Тогда я не осознал, но сейчас могу с уверенностью сказать: в тот момент я навсегда отбросил иллюзии, а вместе с ними исчезла и надежда. Надежда найти здесь хоть что-то живое, кроме Юльки. И стало легче.

Теперь мне глубоко наплевать на того человека, который звонил. Я встал, зашагал в сторону выхода, бросил в окошко кассы скомканную сотенную купюру вместе с выписанным счётом, быстро вышел на проспект и нажал на кнопку ответа.

– Алло! – произнёс тот голос, который когда-то пел мне перед сном колыбельные. – Здравствуй, сыночек.

Я встал на месте, как вкопанный! Несмотря на жуткий зной, по всему телу пробежал мороз, а каждая волосинка встала дыбом. Шум автомобилей, проносящихся мимо, куда-то отдалился, в груди защемило. Пришлось опереться на церковный забор, чтобы не потерять равновесие и не грохнуться на плавящийся асфальт.

– Привет, ма, – выдавил я.

– Что с тобой, Коленька? Ты не заболел? Хрипишь… – Голос её был каким-то грустным и усталым.

Я стоял под палящим солнцем и не понимал, что делать и что говорить. Всё, что я, казалось, ещё минуту назад понял об этом мире, в очередной раз перевернулось с ног на голову! Ещё минуту назад я хотел и даже планировал послать звонившую женщину ко всем чертям и стереть её номер из списка контактов, а теперь готов был бежать к ней, чтобы обнять, прижаться и расцеловать.

– Пустяки, мам, простыл немного. Ты как? Будто расстроена чем-то.

– Нет, Коленька. Всё хорошо. Соскучилась просто, вот и звоню. Ты не сердись только, пожалуйста. Сама не пойму, что это со мной. Старею, наверное. Время пришло, вот и распустила нюни.

Я слушал её и ушам своим не верил. Как так?

– Что значит «время пришло»? Ма! Ты где сейчас?

– Да где мне быть-то? Где и всегда.

– Дома, что ли?

– Вот ещё! – удивилась мама и хихикнула. – Ты этот концлагерь, конечно, можешь считать моим домом, но я, наверное, никогда к нему не привыкну.

– Да не юли ты! – не выдержал я, искренне испугавшись, что в таком безумном мире стариков и впрямь могут в концлагеря отправлять. – Какой ещё концлагерь? Где ты? Я сейчас приеду!

– Николай, ты меня пугаешь. Ты точно здоров?

На этот раз голос мамы прозвучал совсем иначе.

Появились знакомые металлические нотки, присущие всем «местным».

– Мам, мне нужно с тобой поговорить. Хочу к тебе приехать. Просто назови адрес. Я тебя очень прошу.

– Да что ж такое-то? Гагарина, 101. Позвони, когда подъедешь!

Мама положила трубку. Я принялся озираться по сторонам в поисках такси, на ходу вспоминая, что именно находится на проспекте Гагарина, 101. Я определённо бывал там раньше. И даже помнил, что ездил туда по работе. Вот только никак не мог вспомнить, для чего именно. Всю дорогу рылся в памяти, пытаясь выудить из неё хоть что-то вразумительное, но безрезультатно. Таксист в ответ на мои расспросы пожал плечами, поспешил заверить, что для того, чтобы довезти пассажира до нужного адреса, ему не обязательно знать, что именно там находится, и сделал радио погромче, давая понять, что разговор окончен.

Только когда такси подъехало к широким каменным ступеням, ведущим на не менее широкое крыльцо с колоннадой, я вспомнил, но от этого легче не стало.

Два года назад, летом две тысячи шестого, я проводил переговоры с руководством этого заведения на предмет заключения договора о реализации зарплатного проекта для их сотрудников. Это был муниципальный реабилитационный центр для детей-инвалидов. Вот только не понятно, при чём здесь мама? Она всю жизнь отработала учителем русского языка в школе, но уже пять лет была на пенсии. Проблемы с сердцем не позволяли работать. То есть рассчитывать на то, что мама устроилась на работу в реабилитационный центр – не вариант. Тогда что?

Снова вопросы. С каждой минутой их становилось всё больше. Они слипались между собой, комкались, переплетались, превращаясь в тяжёлый ком, и давили невыносимым бременем. Мне показалось, что рано или поздно от этого груза я сойду с ума. Попытки разобраться во всём сразу приводили к тому, что недопонимание усугублялось, принося всё новые загадки. Я устал от загадок. Устал от постоянного откровенного хаоса. И если бы не Юлька, я наверняка уже сдался бы.