Текст книги "Энциклопедия жизни русского офицерства второй половины XIX века (по воспоминаниям генерала Л. К. Артамонова)"

Каша была в этот день дана самостоятельно, вторым блюдом. Качество было прежнее, т. е. неудовлетворительное. По какому-то условному сигналу сразу все поднялись со своих мест, и кашу выбросили на пол… Дежурные воспитатели закричали, восстанавливая порядок; на это раздался крик и визг: «Гнилая каша!», – повторяемый сотнями голосов. Эконом побежал за директором.

К его приходу водворилось полное молчание. Ему пришлось идти по грудам каши, скверный запах которой был лучшим докладчиком о причине мятежа и тяжкого нарушения дисциплины. Он свирепо всех нас обводил глазами и грозно потребовал выдать зачинщиков. На это все отвечали молчанием. Тогда он приказал выпороть по списку всех замеченных в возрастах в неисправимо дурном поведении. Но каша больше в нашем обеденном меню не появлялась. Эконом накляузничал на посылку к нему депутатов и кое на кого указал лично. Таким бедняжкам досталось сильно. Все же директор и эконом стали осторожнее и внимательнее. Кое-кто из кадет после порки были и исключены за этот мятеж.

Но для репутации директора это дело оказалось неблагоприятным. Родители некоторых воспитанников, влиятельные в высших сферах, обратили внимание кого следует на хозяйственные дела корпуса, и из Петербурга нежданно приехал ревизор, в руках которого оказался неприятный для директора материал. Год еще директор у нас пробыл, а затем неожиданно был уволен. Но вернемся пока к его еще владычеству.

На меня мятеж, вызванный «гнилой кашей», произвел большое впечатление. Как и в классической гимназии, я понял, что мы, 600 с лишним душ, составляли живой организм, имеющий свою волю, которая проявляется в какие-то трудные для этого организма минуты жизни совсем помимо установленной начальством организации. И власть официальная с этой внутренней силой вынуждена считаться…

День за днем, неделя за неделей потянулись однообразно, по установленному трафарету для нашей жизни. Они были так однообразны, а время так урегулировано, что лишь праздниками мерил я текущее время.

Так промелькнула первая четверть. В классе я занимался усердно, учение давалось мне легко, и моя репутация установилась и в глазах преподавателей и товарищей довольно приличная. В конце первой четверти были репетиции, а в общем, все для меня сложилось по-хорошему. Я написал домой мое первое письмо с приложением четвертных отметок по всем предметам и мнения моего воспитателя. По правилам корпуса, мы могли писать письма домой только с разрешения воспитателя и его цензурой. Первые месяцы я ничего утешительного родителям написать не мог, а жаловаться на свое житье в корпусе было бы нелегко, да и воспитатель бы не пропустил такого письма.

С братом мы виделись довольно часто, но я знал, что он ничего не предпримет для улучшения моего положения. От него я слышал только строгие резонерские советы, как себя держать. В свою же личную жизнь он меня не вводил, хотя я знал, что у него есть друзья – семьи, где он часто бывает по праздникам. С товарищами я держался довольно ровно, не входя ни с кем в особенно тесную дружбу.

В свободное от занятий время я кое-что стал читать. В нашем корпусе была очень обширная и богатая библиотека, но запущенная. главную массу книг составляли огромные фолианты классических сочинений, недоступных нам, малышам. Книги из библиотеки брали более воспитанники старших классов. К нам же книжки для чтения, доступные нашему возрасту, попадали случайно. Вот среди таких книжек как-то попала в мои руки «Семейная хроника» Аксакова. Памятуя, что я уже какую-то «Семейную хронику» (перевод с английского) раньше забраковал, я и к Аксакову отнесся с пренебрежением, лишь перелистав его. Но при каком-то случае, не зная куда деться, так как очень скверная погода сократила наше гулянье, я взял эту книгу, где-то в середине раскрыл и стал читать… Я опомнился только тогда, когда сигнал «сбор на вечерние занятия» оторвал меня от окна, у которого я было пристроился. «Семейная хроника» так меня захватила, что, наскоро приготовив уроки, я продолжил чтение за партой, вызвав замечание воспитателя за нарушение инструкции, требовавшей в это время только готовить уроки. После вечернего чая и молитвы я пристроился к лампе портных и читал около них, пока не прогнал меня дежурный спать.

В последующие дни я продолжал с увлечением читать во всякую свободную минуту. Избегая товарищей, издевавшихся над моим увлечением, я в рекреационное после обеда время пробирался тайком в свой класс. Хотя классы запирались на замок, но верхние фрамуги огромных входных дверей (со стеклянной рамой) оставлялись для вентиляции без стекол. Я взбирался по двери, становясь на ручку, хватался за проем верхней фрамуги и перелезал свободно в класс; здесь я около окна залезал под парту, боковая стенка которой прикрывала меня от застекленной двери, и спокойно читал почти до возвращения всех возрастов с прогулки, не вызывая ничьего внимания за свое отсутствие. Перед началом вечерних занятий классный служитель заблаговременно отворял ключом дверь, и я на законном основании находился на своем месте. Я часто пользовался таким убежищем для чтения, вызывая иногда удивление товарищей, куда я исчезаю с прогулки. Моего же секрета я никому не открывал.

Мне удалось так прочитать и всю «Семейную хронику», и «Детские годы Багрова-внука», причем я теперь понимал, испытывал и переживал все чувства автора этих чудных произведений.

Понравились мне также уроки географии молодого, но очень искреннего и увлекающегося преподавателя г. Любимова. Я стал в классе записывать за ним, составился из этих записей очень приличный конспект, который мне очень помог к четвертной репетиции. Мой конспект стали спрашивать и товарищи, а один из более состоятельных предложил мне рубль за копию моего конспекта, что я и выполнил добросовестно. Этот рубль был моим первым самостоятельным заработком и жизни и очень мне помог.

Очень интересно и увлекательно преподавал нам рисование учитель г. Саратов. Мы с особой радостью спешили в рисовальный зал, стены которого были увешаны лучшими рисунками карандашом, итальянской тушью, акварелью и даже картинами в масляных красках, исполненными за период жизни корпуса его питомцами, учениками г. Саратова. Кое-какие способности оказались и у меня, а при окончании корпуса, в числе других, на стенах рисовального зала оказались и мои скромные работы. К сожалению, я мало и неупорно работал, а потому рисовальщик из меня вышел все-таки плохой. Но уроки рисования в корпусе я до сих пор вспоминаю с истинным удовольствием.

Языки иностранные нам преподавали большие оригиналы: французский язык – г. Герре и г. Veille, а немецкий – г. Kamnech (Камныш). В маленьких классах все правила произношения, отдельные короткие фразы и разные исключения неправильных глаголов и других частей речи мы должны были заучивать все хором, громко и нараспев по указанию учителя, который сам с нами пел и дирижировал, ударяя квадратом по парте. Несмотря на все наше усердие, этот метод не давал реальных результатов: оканчивая корпус, никто из нас на этих иностранных языках говорить не мог, и переводил с трудом незнакомую книгу. Дух языка оставался для нас неуловим, невзирая на знание грамматических правил и массы слов. В чем тут секрет, я и до сих пор не знаю. Но добросовестно заблудившиеся в своем методе преподаватели занимались в положенные часы с нами очень усердно.

Все другие предметы преподавались обычным установленным порядком, с задаванием уроков по учебнику и с дополнительными разъяснениями. Уроки спрашивались строго, отметки ставились скупо и работать, в общем, понуждали.

Занятия физического характера (гимнастика, фронтовое учение и танцы) имели по несколько часов в неделю (гимнастика каждый день), требуя от нас большого движения и напряжения. Учителя добросовестно относились к делу, и результаты сказывались наглядно. Это я испытал не себе. Не забыв обиды, нанесенной мне казачком Медведевым 3^м, я так усердно занимался гимнастикой, что удостоился похвалы самого учителя. Я мог быстро влезть по тонкому шесту и по канату, вертеться на трапеции, притянуться много раз на наклонной лестнице и подняться по ней на руках. К зиме я настолько окреп, что вызывал зависть многих более слабых товарищей. Однажды, в какой-то игре в рекреационном зале мы сошлись с Медведевым 3^м: он с презрением меня толкнул. Я отвечал ему тем же, он разгорячился и бросился на меня; я не дал ему схватить себя подмышки, а извернулся и крепко его захватил. Мои мышцы оказались достаточно сильны, чтобы его не выпустить. Наша борьба моментально обратила внимание всего возраста, и около нас образовался круг. Мы долго молча боролись, и, наконец, я положил его на обе лопатки, надавав ему тумаков за презрение. Мой успех был встречен шумным одобрением, и я тогда только выпустил из-под себя «силача-торговца». С этих пор меня зря трогать опасались, а Медведев 3-й меня стал даже избегать. Более слабые товарищи, часто обижаемые, стали относиться ко мне лучше и держались ближе, рассчитывая уже более уверенно на мою защиту. Словом, я почувствовал великое значение в нашей среде крепких мускулов и возможности самому за себя постоять.

Среди других обязательных по расписанию занятий дня были уроки танцев и пения. Первые состояли для нас, малышей, строго говоря, в мучительных проделках всяких «pas», глядя на учителя и по его счету, под скрипку учителя музыки г. Гино, старого немца, которому помогал его сын. Первые годы поэтому обучение танцам мало чем отличалось от шведской гимнастики, а потому приносило некоторую пользу. Уроки пения состояли в начальном объяснении нот, а затем в хоровом пении старинных русских песен (и народных, и военных). Для нас, малышей, по преимуществу избирались стихотворения, положенные на музыку, очень удачно выбираемые учителем пения И.Г. Солухой. Это был молодой и даровитый музыкант, страстно преданный своему делу, который вселял в нас любовь к пению.

Среди украинцев Юго-Западного края было много детей с превосходными голосами и природным слухом. Г[осподдин] Солуха легко набирал лучшие голоса, а церковный хор, которым он руководил великолепно. Но помимо того, пение хором само собою очень привилось в каждом возрасте; всякий день перед вечером в рекреационном зале или где-либо в отдаленном углу коридора непременно собиралась группа любителей и стройно пела, преимущественно малорусские песни, забывая об играх и др. развлечениях. Меня тоже потянуло к таким любителям, и мы часто наслаждались пением. Мой голосишко составил мне рекомендацию, и я, по подсказу товарищей, был г. Солухой взят в церковный хор. Занятия в хоре проводились в рекреационное время, раза три в неделю. Но зато певчим полагалась в субботы и во все воскресенья кружка молока с булкой. По кадетскому масштабу, это была завидная премия.

Так пробежало время до зимы, которая внесла в наши гулянья большую перемену. Мы гуляли только по расчищенным в снегу проходам вокруг зданий корпуса, и по очереди ходили на каток на кадетский большой пруд, где летом можно было купаться. Нам, малышам, выдали по паре примитивных коньков на каждых двух человек, и мы по очереди учились кататься на коньках. Предпочитали первое время просто «ковзаться по льду», т. е. расчистив на льду по длине дорожку, и с разбега скользить на собственных ногах.

Но драки стенками больших партий друг против друга были очень популярны. Зима принесла и множество интересных для нас слухов о елках, которые начальство предполагало устроить в каждом возрасте, с подарками для всех, кроме штрафованных за серьезные проступки.

Устройство елок было для нас всех новостью, потому что, по рассказам стариков, в прежнем кадетском корпусе их не устраивали. Несомненно, что это было одно из нововведений в преобразованных военных гимназиях. Мы все много об этом толковали и по-детски волновались. В жизни своей я еще никогда на елке не был, так как в нашей семье, как и в других семьях нашего круга в крае, этот немецкий праздник не был в ходу и не вошел в обычай, кроме редких каких-либо заезжих к нам с севера семей.

Первых рождественских праздников поэтому мы, малыши, ждали с особым нетерпением. Корпусные интересы и сама жизнь настолько меня охватили. Что я только с приближением праздника Р[ождества] Х[ристова] стал опять много думать о нашей семье и даже… затосковал.

Однажды, пришедший ко мне на свидание брат Миля обратил внимание на мое удрученное состояние духа. Узнав, что ничего со мною дурного не приключилось, он пообещал мне на предстоящий большой праздник вместе с ним навестить его друзей – семью покойного учителя русского языка И.Г. Мокиевского. Сам учитель умер до моего поступления; его семья жила в Киеве у своих родственников Волковых в собственном их доме на Бибиковском бульваре. Это меня несколько подкрепило: не так тяжела показалась наша серенькая штампованная жизнь. Из дома я получал очень редко известия, да и то через брата. Дома шло все нормально.

Приближение больших праздников скоро стало сказываться заметными признаками: нас, певчих, уже почти каждый день приглашал И.Г. Солуха на спевку в церковь. Некоторые товарищи готовились к отъезду в отпуск к родителям. В классах шли усиленным темпом занятия по закончанию расписания второй четверти. Лентяи и неисправимые проказники ходили в смущении. Кто-то пустил слух о привозе елок, что сильно интересовало нас, малышей, наступил и самый праздник Р[ождества] Х[ристова]. Около сотни воспитанников всех возрастов уже уехали или ушли в город в отпуск на зимние вакации, что стало заметно в столовых, где пустовали ряды столов.

В канун праздника Р[ождества] Х[ристова] была торжественная всенощная служба, а храм наш, кроме своих кадет, был переполнен и приходящими молящимися. Директор со своей семьей стоял на почетном месте на ковре, а около него – приглашенные его семьи. Вообще, быть в нашей церкви в торжественные дни считалось модным в тогдашнем киевском «обществе».

После всенощной нам дали чай с двойной порцией ситного. В спальнях наших у кроватей на табуретках было разложено чистое белье и новая мундирная одежда с обувью. Еще за два дня мы все ходили в кадетскую баню и основательно вымылись. Водили нас в баню нормально каждые две недели. Баня была большая, в подвальном помещении, хорошо устроенная, и мы это мытье очень любили. Проходили туда внутренними теплыми коридорами, а потому, в общем, хождение было вполне обеспеченным.

Слухов и разговоров между нами было множество. Многие видели привезенные огромные елки, где-то сваленные на внутреннем дворе. Воспитанники наши озабоченно составляли какие-то списки, как предполагалось между ними, подарков нам на елку. Всех охватило какое-то особенное настроение, лишенное обычной грубости и пошлых шалостей. Сказал бы, мы стали как-то добрее друг к другу, что я и вспомнил из своего детства в этот праздник. Долго мы не могли заснуть, вполголоса обмениваясь в спальне своими воспоминаниями и впечатлениями из жизни наших родных семей.

Сигнал утреннего подъема в большие праздники давался на час позже. Тем не менее, мы почти все уже были на ногах до сигнала и торопились одеться во все новенькое. Утренний чай был с молоком и целой булочкой. Ничтожная эта прибавка, но как она повышала у всех настроение и скрашивала нашу серенькую жизнь!

В церковь мы отправились стройными колоннами, щеголяя не только своими мундирчиками, но уже вполне приличной выправкой, четкостью поворотов и шага. В церкви мы становились в развернутой резервной колонне, имея младшие классы впереди, а старшие сзади. За нашим фронтом вправо было почетное место с коврами и креслами для директора с его семьей и всего корпусного административного персонала, кроме воспитателей, стоявших рядах с нами для наблюдения за порядком. Все же остальные места и огромные хоры наверху заполнялись массой разряженных посторонних лиц. Хор певчих пел на правом клиросе, достигая, в общем, 30–35 человек.

Настоятелем храма и законоучителем был о. Павел Троцкий, а диаконом и законоучителем – о. Матвей Молчанский. Оба эти лица с высшим академическим образованием пользовались общим уважением за свои высокие достоинства, благолепную и торжественную службу, а главное, за их добросердечное и искреннее заботливое отношение ко всем нам, воспитанникам, всегда навещая больных в лазарете и штрафованных в карцере со словами утешения. Об этих священнослужителях и о протоиерее о. Александре Брянцеве[25]25
  Архиепископ Арсений (Александр Дмитриевич Брянцев) (1839–1914) – с 8 февраля 1903 г. архиепископ Харьковский и Ахтырский.


[Закрыть] (впоследствии епископе), тоже законоучителе младших классов, а в частности, моем, у меня сохранились на всю жизнь доброе и благодарное чувство.

Служба прошла торжественно и благоговейно. Хор пел действительно хорошо, выполнив с успехом концертные номера лучших наших духовных композиторов. После отпуста и целования креста директор поздравил каждый «возраст» с праздником. Из церкви мы направились прямо в столовые, где нам приготовили праздничный завтрак: горячий чай и по большому пирогу с мясом и яйцами.

Архиепископ Арсений

После завтрака, вернувшись в спальню и заменив мундирчики бушлатами, мы одели шинели с башлыками и варежками и отправились на очищенный плац играть в снежки. Многих товарищей навестили их родные и знакомые; свидания проходили ы большой приемной комнате в 1-м этаже. Ко мне зашел брат и обещал на второй день праздника взять меня в отпуск к своим друзьям. Гуляли мы долго, чему благоприятствовала солнечная, не очень морозная погода.

Обед нас поразил обилием и вкусом еды: суп отличного навара с пирожками, жареный гусь (по большому куску) с капустой, а на третье блюдо – желе с пряничками. Первый раз мы уходили из своей столовой действительно сытыми и довольными.

После обеда мы отправились на пруд кататься на коньках и вернулись до наступления сумерек. Очень быстро составились любительские хоры, и пение звучно раздавалось во всех «возрастах» корпуса. Однако мысль о своей далекой семье и своих близких занимала не меня одного; собравшись кучкой более дружных и мирно настроенных товарищей, мы долго обменивались воспоминаниями, как и у кого из нас среди наших родных проводился и проводится этот праздник.

На следующий день, после дневной церковной службы зашел ко мне брат Миля: он испросил разрешения дежурного воспитателя взять меня в отпуск до вечера к его знакомой семье. После нашего завтрака, одетый в мундирчик и пальто, я с нетерпением ждал брата. С ним мы пешком отправились в гости. Пройдя от корпуса до Бибиковского бульвара, а по нему до Железной церкви, мы скоро увидели и дом Волковых. На улицу выходил одноэтажный с подвальным помещением домик, но дворовое место было очень велико, и в нем был флигель и значительных размеров сад с огородом.

Хозяева встретили брата как своего члена семьи, а меня осыпали любезностями. Семью составляли старуха, вечно кашляющая бабушка (вдова военного доктора Гольдштауба) и ее две дочери: вдова учителя Софья Петровна Мокиевская и жена (Полина Петровна) с мужем (Николай Степанович) Волковы – владельцы этой усадьбы. У вдовы (Мокиевской) имелось налицо три дочери (Анна – 16 л., Александра – 14, Маша – 12) и сын (Петр – 10 л); у жены Волкова – три дочери: одна (Софья -20 л.) замужем за полковником Квитко и две еще девушки (Вера 17 л. и Надежда 10 л.). На праздники вся семья собиралась в Киеве, где в полках служили еще два сына бабушки Гольдштауб в обер-офицерских чинах.

Меня с братом встретили очень гостеприимно и радушно. В семье гостила еще дальняя родственница самого Н.С. Волкова – девица Мария (20–21 г.). После многочисленных расспросов мы бегали по двору и в расчищенном сарае, а затем все весело уселись за обед. К вечеру пришли еще гости. По обычаю, старики играли в карты, а молодежь забавлялась музыкой, пением, устраивали гадания и шарады. Ушли мы с братом с трудом, поторопившись в корпус, куда должны были явиться «до поздних часов», т. е. до 11 ч. ночи, что допускалось лишь вполне благонадежным старшим кадетам, а нам, младшим, только с надежным провожатым. Брат мой удовлетворял всем требованиям строгого начальства.

Впечатление мое от первого визита к чужим людям в г. Киеве осталось у меня сильное и хорошее. В эту семью я потом ходил в отпуск по большим праздникам, а иногда и в воскресенья первый и второй годы только с братом, а потом и самостоятельно. Брат негласно считался женихом Анны Гавриловны (Мокиевской), но при посторонних старался этого не обнаруживать.

Между тем, и в корпусе начались приготовления к развлечениям для нас: в каждом возрасте устроили из столов высокую эстраду, закрыли ее половиками, а на ней утвердили огромную елку, которую обвесили пряниками, яблоками, большими орехами и множеством парафиновых свечушек; ветки были посыпаны блестками и несгораемой ватой. Свечки были соединены стеариновой ниткой и эффектно зажигали всю елку.

На эстраде, за елкой устроился оркестр любителей из старших классов. Нас, малышей, позвали в рекреационный зал лишь тогда, когда все было готово, а елка зажжена. Здесь мы поодаль стали фронтом и ждали прибытия почетных гостей и других приглашенных (из наших родственников и кадет старших классов). Когда появился директор со своей семьей, оркестр заиграл встречный марш. Директор поздоровался с нами, малышами, а затем уселся на почетном месте со своей семьей. На ближайших к нему столах лежали в порядке различные подарки. По знаку директора воспитатели по очереди вызывали в каждом классе воспитанников, которые подходили к столам и здесь получали подарки. В общем, каждому выдавалась книжка (без переплета) с каким-либо историческим рассказом; пенал с ручкой, карандашом и перьями и пакетик с яблоками, орехами и пряниками. Но в списках были пропущены все штрафованные. Затем мы расступились к стенам, очистив внутренность для танцующих товарищей старших классов и приглашенных гостей. Музыка заиграла, и лучшие танцоры корпуса открыли бал с дочерями директора и приглашенными на елку дамами и девицами.

Елка ярко сверкала. Оркестр под управлением старика Гино (или его сына) бойко играл. Танцующие весело и увлекательно мелькали по зале. Мы же, малыши, зажав в руках наши скромные подарки, робко жались около стен и смотрели на всю эту шумную и оживленную толпу. В антрактах между танцами служители на огромных подносах разносили танцующим дамам мороженое, чай со всякого рода печениями и разнообразные сладости (знаменитые киевские обсахаренные фрукты). Мы с завистью смотрели на все это, для нас совершенно недоступное роскошное угощение. Около 9 ч. вечера воспитатели вызвали весь наш возраст из рекреационной залы и отправили в дортуар, требуя раздеваться и ложиться спать…

Бал продолжался еще далеко за полночь, но без нас. Последовательно такие елки были устроены во всех «возрастах», но в старших, где было много танцоров, они были и оживленнее и дольше затягивались.

Даже мы, малыши, понимали, что, собственно говоря, кадеты являлись на этих балах только ширмой, а самые развлечения и угощения предназначались для семьи директора и его многочисленных гостей из городской знати, так как эти балы пользовались огромным вниманием и популярностью среди всего губернского киевского общества, считались модными.

Однако елки не прошли и без скандальчиков. В одном из средних возрастов, когда в 9 ч. вечера удалены были в дортуар все малыши и нетанцующие, воспитатели заперли все двери дортуаров на ключ. Из кухни по коридорам постоянно двигались служители с огромными подносами всякого рода угощений. Предприимчивые бандиты (из состава запертых в дортуарах) решили сделать вылазку и поохотиться за сладостями. В дортуаре, как и в классах, верхние фрамуги застекленных входных дверей оставались для вентиляции без стекол. Искатели добычи, полуголые, через верхние фрамуги пробрались в коридор, спрятались там, выжидая пронос сластей.

Когда служитель с огромным подносом конфет и печений, наконец, показался, они толпой бросились ему под ноги, вышибли поднос и расхватали все сладости; раньше, чем он успел опомниться и разобрать, в чем дело, проказники были уже в спальне на своих кроватях, наспех делясь с товарищами своей добычей. Две таких вылазки были удачны, но третья потерпела поражение: служители, устроив свою засаду, захватили бандитов, попавших в карцер, и о сладостях виновные долго помнили.

Все-таки спасибо я скажу и за эти праздничные развлечения, так как они скрасили нашу жизнь и отвлекли от тяжелых дум о далеких от нас родных семьях.

К празднику Р[ождества] Х[ристова] я, конечно, написал письмо родителям, а от них получил после праздника ответ, 3 р[убля] денег, которые были посланы на мои личные нужды, но на имя воспитателя. На эти деньги я мог получить что-либо для меня необходимое, только заявляя письменно о том своему воспитателю утором в каждое воскресенье.

Пробежали рождественские каникулы. Стали возвращаться из отпуска все уезжавшие от нас, угощая своих друзей и приятелей привезенными домашними заедками, а также уплачивая или обычную дань, или долги «силачам». Мы действительно освоились и охотно опять принялись за учение в классах. Мало-помалу жизнь, размеренная и дельная, охватила нас совсем, и мы потянули свою лямку.

Как-то быстро в этот год стала подбираться зима; чаще появлялись солнечные деньки, и скоро стало таять. Каждый день мы совершали прогулки, но небольшие; на пруду уже было запрещено кататься на коньках, приблизилась, наконец, и Масленица, которую мы ждали с нетерпением, потому что нас должны были покормить блинами, да еще гречишными.

И это удовольствие мы испытали: в течение трех дней по четыре блина на каждого; вкусно, но мало. Помню, что у нас в возрасте был служитель-солдат родом из местности, где проживали мои родители. Узнав от меня об этом, он стал считать меня своим земляком и очень заботливо ко мне относился. Как-то на Масленицу он подошел ко мне и застенчиво подал довольно объемистую деревянную лубочную коробенку, прибавляя: «Ось вам, панычу, моя жинка трохе гречаников напекла. Покуштуйте на доброе здоровлячко!». Это неожиданное угощение растрогало меня до слез и своей сердечной простотой, и самими гречаниками, которые именно были таковы, какими угощала нас и родная мать. И вот, много уже десятков лет прошло, а этого угощения блинами от солдатской жены я не забыл и не забуду!

Наступил Великий пост. По строго соблюдавшемуся обычаю страны, нас в течение всех 7 недель кормили постным, т. е. совершенно не давали никакого мяса и жиров животных. Какой-то сильно пахнущий навар из рыбьих костей с редко плавающим картофелем или капустные пустые щи, а на второе блюдо – каши (гречневая, пшенная, ячная, перловая) с постным маслом в очень ограниченном количестве. В воскресные дни на третье – оладьи с медом.

К сожалению, на этот период выпадало и много движения, и большое напряжение в занятиях, так как усиленно прогонялся весь объем годичных программ по каждому предмету, чтобы закончить все к началу экзаменов. Во время В[еликого] поста мы обыкновенно говели по очереди каждый возраст, т. е. ходили при всех других занятиях утром и вечером в церковь; в пятницу была исповедь, а в субботу после литургии мы приобщались. В этот день классных занятий уже не было. Наши законоучители посвящали нам добросовестно свое время, очень ясно и понятно объясняя все церковные требования и обряды, указывая на их цель и смысл. Думаю, что моим законоучителям я больше всего обязан правильным пониманием нашего Православия и искренним чувством Веры, которая, слава Богу, живет в моем сердце и до сих пор. Во время говения на клиросе пел хор по преимуществу из воспитанников того «возраста», который в эту неделю ходил в церковь. Также точно кто-либо, хорошо знающий славянский язык, читал за причетника. Мне предложили прочитать «часы».

Хорошим знанием славянской грамоты я обязан моему учителю классической гимназии (г. Антоновскому). Мое чтение было очень одобрено, и с тех пор я стал уже привыкать во все воскресенья и праздники исполнять псаломщические обязанности, громко, четко и бегло вычитывая «часы» и все положенное. Мне это чтение вслух доставляло душевное удовлетворение.

Кажется, что это публичное чтение служило основанием для развившейся впоследствии склонности к учительской работе, чтению публичных лекций и длинных докладов в многолюдных аудиториях и ученых собраниях, выработать естественную смелость, не конфузясь, говорить легко и уверенно с массами. Это же, по моему глубокому убеждению, содействовало и развитию памяти. Во всяком случае, никогда в моей жизни на этот мой доброхотный труд для Церкви я не мог пожаловаться, а выполнял его с душевным умилением.

Весна в Юго-Западном крае наступает быстро и отличается особой красотой и нежностью зелени. Воздух становится удивительно приятным и полным особого возбуждающего аромата. Тяжко в это время сидеть в четырех стенах, и мы все рвались на прогулки. Любители, которым было невтерпеж хождение вокруг зданий по каменной мостовой, так как всюду еще была грязь, партиями тайно убегали в кадетскую рощу и возвращались оттуда с пучками зелени и первых цветов. Мы, малыши, им завидовали, но сами на такие экскурсии не решались. Приближались и праздники[135] Св. Пасхи. Опять довольно крупная часть воспитанников отъехала к своим родным.

В корпусе шла подготовка к самому Светлому Празднику. Страстная седмица выделалась общим смиренным настроением, и даже порки временно прекращались: в это время говел сам директор со своей семьей и множество посторонних из «общества». Очень торжественно проходило чтение «12 Евангелий» в Страстной четверг. И совсем уже необычная служба – в Великую субботу.

В это день мы обедали раньше обыкновенного и последний раз ели постное. Еще засветло, без всякого сигнала, нас укладывали спать, чтобы поднять около полуночи. Выкладывалось нам все новенькое обмундирование и обувь. В 11¼ ч. ночи нас уже фактически подымали: торопливо умывшись, мы одевались во все новое, строились в коридорах и со своими воспитателями стройно шли в блестяще освещенный восковыми свечами храм, который наполнялся массою разряженных посторонних прихожан обоего пола, предпочитавших кадетскую церковь всякой другой, особенно в это великий праздник, когда во всех храмах были страшная теснота и давка.

Торжественная заутреня. После заутрени шло взаимно и сильно волнующее христосование, а затем сейчас же литургия. Заканчивалась вся пасхальная служба около 3 ч. пополуночи.

Из церкви шли прямо в столовые, где нам уже приготовлены были пасхальные яства, положенные на столах на место каждого: большой кусок кулича, кусок сырной пасхи, четыре яйца вкрутую и кусок сладкого пирога. К этому подавался горячий чай и по куску ветчины или колбасы.