Текст книги "Энциклопедия жизни русского офицерства второй половины XIX века (по воспоминаниям генерала Л. К. Артамонова)"

Отец ютился в своей одной комнате дома, и мы, мальчики, отлично устроились в большом сарае. Собственно, нас, малышей, нисколько не стесняла семья Бромирских, так как мы целые дни проводили в садах, лесу и полях. Но родителей эта семья тяготила сильно. Мать с сестрами задерживалась из-за нее в Немирове, окончательно[перебравшись] только в середине июля. Дом оказался во всех отношениях неудобным и крайне плохо содержанным. Нас это все мало интересовало. Мы увлеклись неожиданно открытиями в большом саду, под развалинами огромной кирпичной оранжереи, наполовину засыпанным таинственным подземным ходом, который привел нас в комнаты, очень капитально устроенные.

Наши соседи-крестьяне, с которыми мы быстро сдружились, объяснили нам, что некогда на господском дворе постройки были очень большие, и хорошо все было налажено: В саду, якобы для сушки фруктов, кроме оранжереи, были утроены и подземелья, куда крестьян не пускали. Старики-крестьяне, ухмылялись, теперь говорили: «Хороши хрукты! Там заседали во время бунта панки со своим воеводой по ночам, да прятали свой скарб и ружья!» Это и нам казалось достовернее.

Чудный климат, роскошь украинского лета, масса ягод и фруктов при постоянном общении всей почти нашей семьи, особенно всех младших ее членов, придали каникулам этого года очаровательный характер. Мы, мальчуганы, подымались чуть свет; бежали в пруд (и под водопад у мельницы) купаться. Завтракали превосходно всякими молочными снедями, которыми нас угощала мать и наша старенькая няня Оксана, а затем устремлялись в экскурсии: и пешком, и на лодке по пруду; перед вечером на неоседланных рабочих мы ездили на водопой, купали вместе с работником лошадей, а обратно «в карьер» возвращались домой.

Занимались и читали мало, хотя подумывали о своих летних задачах и темах. Однажды старшая сестра Катя позвала Мишу и меня в свою комнату и таинственно сообщила следующее, но под большим секретом: приезжая брат Саша еще весной в Немиров, передал ей довольно объемистый тючок с книжками. Он просил переданное оберегать тщательно, а затем увезти с собою в деревню к отцу, где и хранить до его приезда летом. Теперь от местного станового пристава в Немирове кто-то узнал, что губернатор прислал секретный циркуляр «о распространении среди народа запрещенных книжек» и приказал всем местным властям безотлагательно, но секретно разузнавать всюду о появлении такой литературы, причем немедленно арестовать всех тех лиц всякого звания и положения, у кого они найдутся. О Саше никаких известий не было, и он не приезжал. Сестра, отлично знавшая, какие книжки Саша ей оставил, теперь решила их немедленно уничтожить, так как у каких-то однодворцев, наших соседей, был произведен внезапный обыск, и нашли несколько брошюр политического характера. Мы решили с Катей этот таинственный тюк развязать и по частям, втроем, эту литературу унести из дома, но не уничтожить, а лишь в надежных местах зарыть.

Когда мы раскупорили тюк, то в нем оказались все те же книжонки, с какими я познакомился уже в корпусе. Место сокрытия этой литературы было выбрано в густых зарослях колючих кустов, покрывавших крутой спуск к пруду от господского дома. Здесь мы в трех местах вырыли ямы и туда сложили пачки книг, засыпав и утрамбовав над ними землю. Проделали это утром рано, когда никаких рабочих и посторонних во дворе уже не было. Так покоится там эта литература и до сего дня!

Скоро, какими-то таинственными путями, брат Саша уведомил сестру Катю, что по изменившемся обстоятельствам он к нам в деревню приехать не может, так как имеет другие поручения. Вот когда впервые я понял, что между этими двумя членами семьи имеются какие-то особые отношения, в которые не посвящают и нас, самых близких родных.

Каникулы приближались к концу. Семья Бромирских давно уже выбралась на постоянное жительство в м. Немиров, в купленный там домик с садом, где опять пытались устроиться по-барски. Сам глава семьи продолжал наезжать к нам в гости, проживая по несколько дней и кормясь, по обычаю страны, у нас со своим кучером и парой лошадей. Отцу это не нравилось, но он добродушно терпел, так как этого требовало гостеприимство. Брат Николай получил в Гайсине место отца и усиленно звал к себе на постоянное жительство мать нашу с сестрами. Максимилиан жил хорошо в своем училище и перешел уже во 2^й курс.

Надо было и нам с Мишей уезжать в свои корпуса. Справив свои задачи и темы, обследовав и побывав последний раз во всех очаровательных уголках усадьбы отца, мы сердечно простились со своими родителями, братьями и сестрами, а также и со старушкой Оксаной: она с радостью переехала в сельские условия жизни и, невзирая на свой очень преклонный возраст, хлопотала на птичьем дворе и возилась с молочным скотом.

Мы, все члены семьи, очень ее любили и уважали, а отец не затруднял ее никакими работами. Старик столяр Ба-ба умер еще в Гайсине, оплаканный нами, малышами. Служащей в комнатах у нашей матери была теперь огромного роста рябая и пожилая девушка Агафья, очень привязавшаяся к нашей семье и пользовавшаяся взаимно и нашим общими доверием и симпатиями.

Все же дом на хуторе был крайне неудобен для зимнего проживания матери с сестрами: она серьезно надумывала принять приглашение брата Коли. Отец в своих условиях жизни очень сжился, довольствовался самой скромной обстановкой, занимая две комнатки, а расходы на восстановление и перестройку дома считал совершенно лишними тратами. Матери трудно было его в этом убедить, а спорить не хотела, зная, что это совершенно бесполезно.

Расстались мы с грустью. На будущий год Миша уже оканчивал полный курс среднего образования и должен был уезжать в училище в Петербург, а потому не рассчитывал на возможность приехать на каникулы. Я тоже ничего определенного о будущем лете еще не думал. Да и денег у родителей на такие поездки просить мы уже теперь стыдились.

С хутора отец отправил нас на своих лошадях в Немиров, а оттуда уже знакомым путем мы с Мишей поспешили в свои корпуса.

Воспитанники в Киеве были еще в лагере, задержавшись по причине ремонта внутри зимних помещений. Встретились мы с товарищами радостно и долго обменивались впечатлениями о своем летнем[время]препровождении. В наших зимних помещениях кое-что было перераспределено между возрастами. Мы, пятиклассники, оказались головой в IV возрасте, поэтому заняли новые места с окнами на новые виды.

Александр Викентьевич Клоссовский

Все внутри было чисто и в блестящем состоянии. Вокруг зданий корпуса запущенные раньше пустыри были расчищены, а на них аллеями рассажены березки и сосенки. Посадками этими распоряжался лично сам директор с опытным лесоводом.

Воспитатели встретили нас приветливо, интересуясь, где и как мы провели лето. Словом, нас охватила здоровая деловая атмосфера, и мы охотно принялись за наши занятия.

Вместо заболевшего капитана Тимофеева, в нашем классе математику назначен[был] преподавать доцент университета (а затем известный профессор метеорологии) А.В. Клоссовский[35]35
  Александр Викентьевич Клоссовский (1846–1917) – метеоролог; в 1876–1880 гг. приват-доцент Киевского университета. В 1884 году защитил докторскую диссертацию на тему «Грозы России» – эта работа была удостоена золотой медали ИРГО и золотой медали графа Толстого от Императорской академии наук. В 1893 году получил от ИРГО большую золотую медаль графа Литке. Член-корреспондент Петербургской Академии Наук (1910).


[Закрыть]. Остальные предметы остались с теми же преподавателями, причем языки у неизменных г. Вейля и г. Камныша. Оба они были люди пожилые, очень сердитые, но с теми курьезными особенностями характера, которые быстро подмечаются и высмеиваются учениками. Оба семейные, но у Вейля был сын и две дочери, а у Камныша было два сына и дочь. Сыновья были воспитанниками корпуса. Старший сын Камныша был уже в III классе, когда я поступил в корпус. Способностями он не отличался и за нули, и за двойки часто сидел в карцере на хлебе и воде.

[В] 1870-71 гг. шла жестокая война Пруссии с Францией. Г[осподин] Вейль с Камнышем между собой не разговаривали и не здоровались. Причину мы, мальчишки, узнали от старших товарищей. Однажды, в этот период учебного года, сын Камныша опять попал в карцер и отец, очень суровый деспот в своей семье, решил самолично подвергнуть его жестокой порке розгами. Сын, сидя в карцере, со страхом ожидал этого наказания. Вдруг утром в карцерный коридор вбегает старик Камныш с каким-то пакетом в руках и громко кричит: «Макс, милый Макс, где ты?» На отклик сына, подбегает к форточке в двери карцера и взволнованно кричит: «Бери скорее колбасу с хлебом и кушай! Мец взят!»

Эта выходка старого Камныша скоро стала известна всему корпусу. На уроках немецкого языка в классах, вместо скучного пения исключений неправильных частей речи, происходило теперь другое.

– Г-н учитель! Позвольте вас поздравить со взятием Меца!

– О, да! Очень благодарю! И вы знаете, как это произошло?..

Затем старик-немец с мелом в руке чертил на черной доске схему примерного расположения немецких и французских войск; совершенно увлеченный, преподаватель знакомил теперь своих учеников не с языком, а с военными событиями на далеком от нас театре военных действий. Такие вопросы задавались ему во многих классах; он терпеливо и серьезно отвечал, а урок проходил быстро и интересно для учеников, так как лишь от него, правду сказать, мы и услышали нечто понятное и определенное об этой великой европейской войне, иными путями нам недоступное.

Француз Вейль держал себя серьезно, решительно избегая каких-либо разговоров о войне своего отечества.

Уроки английского языка с мистером Нуррок продолжились для желающих по-прежнему.

Малышей для поступления наехало множество. Самый младший возраст (больше 200 душ) окончательно утвердился на жительство в большом актовом зале, причём примерно треть была отделена под дортуары красивой деревянной, в 10 фут высот стенкой, выкрашенной белой масляной краской; вся остальная часть обращена для детей в рекреационный зал. Трудно было бы выдумать для детей лучшее помещение, полное чистого воздуха и света.

Все остальные возрасты и классы тоже были теперь благоустроены по всем требованиям гигиенических и санитарных правил. Завтраки горячие подавались теперь на тарелках, в рекреационных залах каждого возраста; это были разнообразные по дням мясные блюда, обязательно с овощами (картофель, капуста, фасолевый соус и прочие). Многие из нас стали откровенно высказывать, что у себя дома[так] правильно, хорошо, вкусно они не ели. Лично я тоже присоединился к этому мнению, так как в деревне у нашего отца теперь было много скромнее.

Занятия в корпусе шли плавно, без всяких перебоев, и мы быстро в них втянулись, с интересом слушая новые для нас предметы в классах. Жизнь наша в своём быту выбрасывала постепенно (но бесповоротно) удручавшие нас старые и скверные кадетские привычки. Физические силачи совершенно утеряли свой престиж: хорошие гимнасты и искусные фехтовальщики пользовались неизмеримо большим уважением. Успех в учебных занятиях стал окружаться особым ореолом. К способным ученикам, идущим во главе класса, товарищи теперь относились с особым вниманием. В наши головы уже твёрдо проникло сознание, что мы учимся не для удовольствия родителей и похвалы начальства, а прежде всего для собственной пользы. К товарищам начитанным и более развитым все прислушивались внимательно: часто около таких лиц, особенно старших, собирались кучки любителей послушать. Запретные книжонки чаще всего именно через их руки и попадали к нам, становясь предметом обсуждения и толков. Но все эти разговоры носили ещё детский и неопределенный характер.

Наше начальство относилось к нам с доверием; обращение с нами потеряло характер прежней грубости, резкости и официальной бессердечности.

Сентябрь уже был во второй своей половине, и на дворе стояло чудное «бабье лето». Однажды, когда мы в одних своих бушлатах (без шинелей) после обеда бегали и играли на плацу перед длинным фасадом корпуса, к главному подъезду подкатило несколько извозчиков с офицерами и жандармскими унтер-офицерами. Мы сразу заинтересовались этим, а кое-кто пробежал даже в главный подъезд, через который вошёл внутрь здания в комнату дежурного воспитателя только начальник киевского губернского жандармского управления (ещё тогда молодой полковник, а потом известный г[енерал]-м[айор] Новицкий)[36]36
  Василий Дементьевич Новицкий (1837–1907) – генерал-лейтенант Отдельного корпуса жандармов. В 1878 г. Новицкий был назначен на должность начальника Киевского губернского жандармского управления. С 5.04.1887 г. – генерал-майор.


[Закрыть].

Он предъявил испуганному дежурному воспитателю предписание командира корпуса жандармов произвести повальный обыск во всём корпусе немедленно, но не впуская гуляющих воспитанников вовнутрь зданий и даже удалив тех, кто ещё здесь почему-либо остался.

Умный дежурный воспитатель оправился, любезно предложил жандармскому полковнику присесть в дежурной комнате, а сам побежал напрямки к директору на квартиру. Директор, отдыхавший, немедленно явился, застёгивая по дороге пуговицы сюртука.

Здесь между ним и жандармским полковником, как рассказали очевидцы, произошёл такой диалог:

– По какому праву, полковник, Вы явились с таким поручением в высочайше вверенный мне корпус? – спросил, волнуясь, запыхавшийся директор.

– Во вверенном Вам корпусе, полковник, ведётся энергичная политическая пропаганда и во множестве ходит по рукам запрещённая литература. Я давно уже за этим слежу и теперь в моих руках все нити этого преступного дела. Действую сейчас на основании особого секретного предписания начальника штаба Отдельного корпуса жандармов, – отвечал жандармский полковник с лёгкой усмешкой.

– Вы действуете по приказанию начальства, которому вверенное мне учреждение не подчинено. Я слушаю и выполняю только все приказания, исходящие из Главного управления военно-учебных заведений и[от] военного министра. Потрудитесь немедленно показать мне правомочие на повальный обыск от этих моих начальственным учреждений! – загремел грозным голосом директор.

Жандармский полковник смутился и стал объяснять, что, собственно, это распоряжение утверждено министром внутренних дел, а потому обязательно должно быть для всех учреждений в империи.

– Плохо знаете и понимаете законы. Обязательно для всех без исключения то, что исходит за подписью и от имени императора. Я же, облечённый высочайшим доверием директор корпуса, подчиняюсь только военному министру, а не министру внутренних дел. Поэтому признаю Ваши полномочия не имеющими для меня никакого значения. Пока я жив и не смещён с должности директора, к повальному обыску я никого не допущу. Потрудитесь, полковник, немедленно уйти вон со всеми вашими чинами. Здесь Вам не место! Можете на меня жаловаться! – зарычал грозно директор на переконфуженного жандарма, никак не ожидавшего такого афронта.

И мы увидели на крыльце парадного подъезда грозную фигуру нашего директора, что-то ещё громко говорящего, и поспешный отъезд извозчиков с жандармскими чинами.

Скоро всё это стало до последних подробностей известно нам всем. Моментально вся запрещённая литература отовсюду полетела в отхожие места или в печи, кстати протапливающие уже в возрастах для вентиляции. Нас всех собрали в классы. Директор приказал в ближайший рекреационный зал привести средние и старшие классы и обратился к нам с горячей речью.

– Дети, что вы наделали?! Какое страшное несчастье может постигнуть вас и ваших родителей, если жандармские власти вмешаются в жизнь корпуса! Вы знаете строгое законное требование: предъявлять всякую попавшую в ваши руки, книгу на просмотр и разрешение ваших воспитателей. Отчего же вы этого не делаете? Ваши воспитатели могут и должны предупредить вас от ложных шагов с неповторимо тяжёлыми для вас последствиями. Виновен во всём этом прежде всего я, не предупредивший вас об этом раньше. И я возьму всю вину на себя, лишь бы вы не пострадали. Дети, неужели вы и до сих пор не поняли, что я ваш искренний друг, желающий благополучно довести до конца ваше образование и воспитание?! Дети, верьте мне, я желаю от всего сердца вам только добра. Дайте мне честное слово, что никакой запрещённой литературы между вами больше не будет, и вы будете строго выполнять законные требования ваших начальников!

Поражённые этой речью, мы сначала молчали, а затем разразились искренними уверениями быть послушными, завершив свои возгласы сердечным «ура» в честь директора, у которого на глазах появились слёзы… Сдав корпус инспектору классов, полковнику фон Боолю, директор в ту же ночь скорым поездом уехал в Петербург. Нас всех немедленно засадили на вечерние занятия в классы, не выпуская никуда. В то же время инспектор фон Бооль с несколькими из назначенных директором лиц, тщательно осмотрел все наши столики и укромные места в дортуарах, а затем уже в каждом классе воспитателем, в присутствии кого-либо из этих назначенных лиц, внимательно осмотрены были все наши парты. Подверглись такому же осмотру и разные учебные и хозяйственные комнаты; на запрос инспектора все живущие на квартирах лица торжественно с клятвой заявляли, что ничего запрещённого у них нет. И это была истинная правда, так как не от них к нам шла подпольная литература.

Добросовестный и высоко честный инспектор фон Бооль поэтому с твёрдостью заявил отъезжающему директору, что никакой запрещённой литературы в корпусе при обыске не оказалось.

Товарищи крепко обнялись друг с другом, и наш незабвенный полковник Юшенов умчался в Петербург.

Много между нами было после всего этого разговоров, и постепенно выяснялось, какой страшной опасности подвергались лучшие ученики корпуса и, конечно, виновный за недосмотр весь начальственный состав, начиная с директора.

Он вернулся только через две недели, упредив на сутки донос оскорблённого жандармского полковника.

Военный министр г[енерал]-ад[ъютант] Милютин выслушал с полным вниманием совершенно откровенный доклад полковника Юшенова обо всех его действиях, а также его мнение о крайне вредных последствиях для дела военного воспитания и для авторитета военного министра вмешательства жандармской власти во внутреннее управление корпусами и выискивание среди учащихся распространителей подпольной литературы. Военный министр решительно стал на сторону полковника Юшенова и отстоял пред императором своё право во всех военных учебных заведениях быть совершенно независимым от жандармского надзора; он получил разрешение директоров делать строго ответственными только перед ним, военным министром, за недосмотр или неприятие своевременных мер для уничтожения и недопуска политической пропаганды, охватившей в эту эпоху уже почти все средние и высшие учебные заведения империи.

Директор приехал жёлтый, исхудавший и измученный. С этих пор уже мы не верили никаким неблагоприятным для него суждениям и почувствовали к нему особую симпатию и уважение. Ни слова больше не говорилось о политике. Но беседа[директора] с преподавателем Беренштамом закончилась с глазу на глаз таким разносом, что наш историк даже заболел. Ни о какой подпольной литературе никто из наших преподавателей и воспитателей больше не говорил.

Мы погрузились в регулярно распределенное и разумно заполненное время нашей повседневной жизни, которая протекала уже без всяких перебоев. К праздникам Р[ождества] Христова] мы подошли с явным успехом в занятиях всех классов. О наказаниях розгами перестали говорить, но аресты в карцере бывали и теперь. Каких-либо позорных поступков за истекшее время не было. Лично я занимал место в первом десятке и даже близко к верхушке.

Надо было подтягиваться в новых трудных предметах. Елки в каждом возрасте были устроены по-прежнему, но только «на шарап»[37]37
  На шарап – призыв расхватывать что кому придется, хватать первым, что попадет в руки.


[Закрыть] елку не отдавали, а предложили нам ее со всеми украшениями отдать в приют для бедных детей, на что мы все, конечно, согласились.

Однажды, во время праздничных вакаций всем танцующим из средних и старших классов предложено было перед вечером приготовиться: хорошенько умыться, почиститься, одеть чистое белье и новое обмундирование и быть готовыми к отъезду на бал в Киевский женский институт. Мы все этим приглашением сильно взволновались, а товарищи (таких было много), не желавшие серьезно выучиться танцевать, теперь поняли свою ошибку.

Скоро явился сам директор и лично всех осмотрел. В 8 ч. вечера подали несколько колесных омнибусов¹ (курсировавших летом по шоссе от Киева), нанятых заблаговременно директором для нашей перевозки. Отправилось нас человек около 60-и. В институте нас встретило все начальство, в лице начальницы и классных дам, в огромном актовом зале. Директор лично представил каждого из нас начальнице, называя имя и фамилию, а иногда какой-либо ласковый эпитет. Мы целовали у начальницы руку, а она каждого из нас – в голову. Затем классные дамы пригласили нас познакомиться с институтками, называя их имена и фамилии, а мы уже сами называли себя. Скоро мы оказались как-то разделёнными попарно и сели на стульях. Помню большое взаимное стеснение и доносившиеся обрывки разговоров.

– Скажите? А опасно жить в вашей кадетской роще?

– Нет ничего! Жулики, конечно, есть, но мы ходим туда днём.

– А у нас сегодня по случаю бала было на третье блюдо мороженое!

– А у нас, чтоб ехать на бал, выдали новые сапоги!

– Неужели? Это интересно!

– Не верите? Вот посмотрите! – и кадет вытягивал обутую ногу из-под стула.

Словом, разговорились. Классные дамы порхали между нами, устраивая кадриль и сводя пары. Началось с вальса и польки. Бал постепенно разгорался. Вдруг на средину выскочил наш шестиклассник Рыбницкий и по-французски, хотя и с нижегородским выговором, начал дирижировать. Он считался у

¹ Омнибус – многоместная повозка на конной тяге, вид городского общественного транспорта, характерный для второй половины XIX века. нас отличным танцором и даже написал какое-то руководство для дирижёра[38]38
  Дирижер танцев (устар.) – лицо, руководящее танцами на балу.


[Закрыть]. Мы это знали, но смелой инициативы от него всё-таки не ожидали. Все очень оживились со своим дирижёром, и бал прошёл великолепно к обоюдному удовольствию всех присутствующих.

Директор и начальница первым своим опытом общения детей обоего пола остались совершенно удовлетворены. В антрактах нас угощали фруктами и чаем с печениями, а за ужином были котлеты с горошком и мороженое с цукатами. Мы сердечно простились с нашими парами и церемонно откланялись начальнице и классным дамам. В этом бале всё было просто и весело: он резко отличался от прежних пышных недетских балов, где всего меньше испытывали удовольствия мы, кадеты, для которых это развлечение якобы и устраивались. Вернулись мы домой около 1 часу ночи вполне довольными и крепко уснули.

Эпидемических заболеваний в корпусе не было. Еженедельно, «во всех возрастах по очереди» проводился тщательный и поголовный медицинский осмотр каждого из нас, притом от головы до пяток. В старшем возрасте у некоторых воспитанников были обнаружены венерические заболевания. В киевском паноптикуме (на Крещатике), где показывали восковые фигуры замечательных людей (и учёных, и злодеев), как раз в это время открылась выставка половых болезней. Директор поручил воспитателям и врачам ознакомить нас с сущностью половой системы и поочередно средние и старшие классы сводить на выставку и объяснить все половые болезни и их последствия. Помню, что я долго не мог спать от ужаса и отвращения, какие внушила мне эта выставка.

Эти наши экскурсии в каждом возрасте директор завершал коротеньким внушением: «Дети! Берегите свое здоровье прежде всего для самих себя и вашей будущей работы. Потерять его легко, а восстановить иногда и совсем невозможно. Уходит здоровье быстро и пудами – возвращается медленно и золотниками. Не бойтесь и не ленитесь немедленно заявить воспитателям или врачу, если кто чем-либо заболел. Надо лечиться своевременно».

– Но самое важное – не торопитесь, – говорил директор уже старшим классам, среди которых оказались «венерики», – природу не следует насиловать; на всё придёт свое время; дурного примера с молодых развратников не берите. Они будут неизбежно наказаны за это: и болезнями, и ослаблением памяти, и преждевременной потерей энергии в труде.

Все такие наставления глубоко проникали и в наши головы, и в наши сердца. Это не было сухое резонерство. Но с венериками было поступлено всё-таки очень строго: подробно расследовали, где и когда они заразились, разыскали и передавших им заразу женщин. Больших воспитанников изолировали и серьезно лечили, даже одного возили летом в Пятигорск, но всех по излечении перевели из нашего корпуса в другие.

Вместо «молодечества», какой носило прежде в кадетском корпусе ранее половое общение с женщинами и скверного ухарства бахвалиться даже «кавалерским орденом» установилось среди нас самое определённое отвращение к такому раннему разврату, особенно после знакомства с болезнями в паноптикуме.

К директору мы стали теперь испытывать какое-то особое чувство и уважение к его уму, глубокой сердечной благодарности за такую заботу, какой мы не знали и не имели даже в наших коренных родных семьях.

Все же малыши считали директора своим дорогим, родным и самым близким человеком. Я сам видел такую сцену. Директор по пути в лазарет (который он регулярно навещал дважды в сутки) проходил обыкновенно через большой актовый зал, где был размещен V возраст. Едва грузная фигура директора появлялась в зале, как вся масса детей бросалась к нему и буквально повисала у него на руках и ногах. С добродушной улыбкой, скользя по паркету, директор медленно продвигался, как чёрным облаком окружённый всей толпой малышей, оставлявших его только тогда, когда он достигал выходной двери зала. Но стоило директору громко скомандовать: «Смирно! Стройся!» – и малыши, как муравьи, молча закопошатся и быстро станут по фронт, неумело ещё равняясь.

– Здравствуйте, дети, – скажет громко директор.

– Здравия желаем, господин полковник! – резко и согласно отвечают две сотни детских голосков.

Правда, также многие из них цеплялись и на нас, старших воспитанников, но не делали это ни со своими воспитателями, ни с преподавателями, как бы инстинктивно подчёркивая свое особое духовное родство только с этим огромным, необычайного ума и энергии человеком, скрывающим в своей груди нежное и любящее детей сердце. Впоследствии оказалось, что эти малыши раньше нас и вернее всех оценили по достоинству нашего незабвенного Павла Николаевича Юшенова.

Прошла благополучно зима. Наступал великий пост и предстояла ранняя Св. Пасха. В Киев должен был по делам приехать старший брат Николай. Он подогнал свой приезд и пребывание до начала двухнедельных пасхальных вакаций и увез меня с собой на хутор к отцу, где всё-таки зиму проводила Мама с сёстрами. По дороге из Немирова на хутор мы с братом попали в разлив, случайно затянувшийся льдом, благодаря внезапно наступившими морозами, провалились по самый кузов брички в воду и, вообще, сильно промокли. Дома это вызвало большой переполох, но прошло для нас всё благополучно.

На Св. Пасху мы с отцом и младшими братьями ходили пешком к заутрене в церковь м. Жорнищ, переполненную крестьянами. Христосование с ними после церковной службы было для всех младших радостное, причём мы каждый раз обменивались «крашенками», то есть крашеными яичками. «В день Воскресения Христова с одним яичком весь крещёный мир обойдёшь», – говорили нам старики крестьяне, лобзаясь и радостно отвечая на наше приветствие. Вернулись мы из церкви уже с рассветом, напрямик через поле и наш огород, по сильно замёрзшей земле. Дома разговелись и улеглись спать.

Праздники провели только в своей семье. Мама, конечно, всего для нас наготовила вдоволь. Выяснилось из разговоров обиняком, что в это лето взять нас на каникулы по разным причинам будет трудно: я решил не быть в тягость родителям, тем более, что мать с сёстрами серьезно решила принять предложение старшего брата Николая.

Вернулся я в Киев вовремя, сильно освеженный, и быстро с головой ушел в учение. Даже маёвки не вызвали среди нас никакого особого любопытства: некоторые возрасты, оставаясь в зданиях, из окон спокойно наблюдали двигавшиеся и шумные толпы, не претендуя быть с ними на хорошо известных уже нам игрищах и развлечениях. Начались экзамены. По расписанию на подготовку по каждому предмету давалось от 1-го до пяти дней. Мы усердно зубрили и во время вечерних занятий, и рано по утрам, и даже во время рекреаций.

Нашему классу предстояло серьёзное испытание по алгебре. Накануне экзамена вечером, когда мы сидели в классе, неожиданно к нам вошёл директор. Мы встали и ответили на его приветствие.

– Ну, вот, что я вам скажу. Кто в году не занимался и четвертные отметки имеет нехорошие, тот сейчас за эти числа алгебры не выучит. А кто правильно и добросовестно учил уроки, тому знаний тоже не прибавится, а лишь отяжелеет голова. Сейчас мы поедем с вами смотреть пьесу, переводную с французского языка, знаменитого писателя Мольера, под названием «Тартюф». Уложите ваши книжки и быстро одевайтесь. Скоро явятся за вами и омнибусы!

Проговорив это, не торопясь, с обычной усмешкой, директор вышел. Суета среди нас поднялась невообразимая. Однако мы быстро оправились и помчались в спальни, где, к нашему удивлению, нашли уже разложенным на кроватях наше новое обмундирование. Оделись мы быстро, все время обмениваясь впечатлениями о новой поразительной выдумке директора. Скоро позвали нас в рекреационный зал, осмотрели и повели вниз, где у подъезда стояло уже три омнибуса, в которых и разместился весь наш класс.

Первый раз в своей жизни я очутился в театре. Для нас были заняты подряд во втором ярусе несколько лож. В ту пору киевский театр был хорош и славился недаром. Состав труппы показался нам просто чудесным. Мы с затаенным дыханием слушали артистов, пожирая глазами и сцену, и весь театр в антрактах. Директор был в ложе, в одном ярусе с нами, но у него сидели какие-то его друзья. Нам в антрактах приносили, по его распоряжению, лимонад и пряники.

Впечатление от спектакля было грандиозное. Омнибусы привезли нас и обратно домой, где мы на своих столах в рекреационном зале получили горячий чай и по бутерброду с маслом и ветчиной.

Заснули мы все крепко. На следующий день экзамен по алгебре, в присутствии инспектора, двух экзаменаторов (капитана Тимофеева и профессора А.В. Клоссовского), и воспитателя, прошел блестяще во всём нашем классе: «шестёрки» были у некоторых только, а в остальной массе отметки хорошие и выше хорошего.

Мы были в восторге и рьяно принялись за работу, чтобы не подгадить и все другие свои экзамены. Нашему классу выпало счастье ещё раз попасть в театр на пьесу «Каширская старина», действительно великолепно разыгранную артистами. И опять-таки экзамен прошел после театра вполне для всех успешно. Мы были теперь очарованы и стали верить, что наш директор, по словам старых служителей корпуса, не только «нутро человека понимает, но на два аршина под ним в земле все видит».

Все экзамены закончились благополучно, и все мы, воспитанники, перешли в VI^й класс. Летом я решил остаться в корпусе, о чем и сообщил родителям с уведомлением о благополучном исходе экзаменов.