Текст книги "Энциклопедия жизни русского офицерства второй половины XIX века (по воспоминаниям генерала Л. К. Артамонова)"

Откровенно сказать, даже самый голодный кадет одолеть всего этого сразу не мог. Напившись горячего чаю и разговевшись, мы все остальное тщательно уносили наверх, в дортуары, укладывая в ящики своих шкафиков между кроватями.

Быстро раздевшись, заваливались спать. Вставали мы около 9 ч. утра. После туалета и короткой молитвы «Христос Воскресе» нас вели в столовые, где мы пили горячий чай с молоком и куском кулича вместо обыкновенной булки. Весь день до обеда время было в нашем полном распоряжении. Если погода позволяла, мы проводили его вне здания, усердно упражняясь в катании яиц и др. играх.

Обед был такого же типа, как и на Р[ождество] Христово; но с характерным пасхальным оттенком. Вечером давали тоже горячий чай с молоком и куличом.

Уже второй и третий день угощение резко изменялось на простое воскресное, а с четвертого дня все переходило на нормальный режим. Мы с братом, конечно, побывали на праздниках у его друзей, где нас закармливали всякими пасхальными угощениями. Не скрою и отрицательной стороны усердного потребления всех этих жирных и мясных яств – это общее расстройство почти у всех нормального пищеварения. Эти неприятные заболевания многим отравляли радость праздника, так как жадность и неумеренность в еде была для нас нормальным явлением. Пасхальные вакации были коротки и пробегали быстро.

Весна к 1-му мая развернулась во всей красе. С незапамятных времен среди населения города Киева установился обычай праздновать 1-му[мая] в кадетской роще всеобщей маевкой. Еще за несколько дней в отделенной от зданий корпуса части нашей рощи строились многочисленные балаганы, карусели, высокие шесты с подарками на их верхушках и проч. Туда заранее привозился всякого рода предпринимателями ходкий товар: съестные припасы и крепкие напитки, разного рода мелкой галантереи и игрушки. С раннего утра разгоряченные толпы всякого звания и положения киевских обывателей со своими семьями тянулись непрерывной вереницей мимо нашего корпуса на «маевку».

В этот же день с утра, по приказанию директора, мобилизовались все силы администрации корпуса, чтобы всех кадет никуда из зданий корпуса ни на какие гуляния не выпускать, а держать в классах или в рекреационных залах по обычному расписанию будней. Снаружи у всех запертых выходов из зданий корпуса стояли надежные служители. Все воспитатели были на местах внутри и строго следили за поведением кадет. После обеда вместо гуляния все мы были загнаны в классы и нам, по особому распоряжению инспектора, розданы были в классах математические задачи из пройденного курса, решение которых было обязательным для каждого из нас.

Однако звуки гармоник, песни и оживленные крики проходящей близко зданий корпуса огромной красочной толпы привлекали все наше внимание. Счастливы были те классы, которым хоть что-нибудь видно было из окон. Из тех же помещений, где ничего не было видно, любопытные устремлялись в коридор, в конце которого двойное раскрытое окно позволяло любоваться всей картиной народного массового движения. Длинные фасады буквы Н в плане по расположению комнат были одинаковы во всех этажах. Собственно, кадеты занимали только один длинный трехэтажный фасад плановой буквы. Остальное – жилье администрации и учителей. В каждом этаже фасада размещалось два возраста; широкий коридор внутри этажа, тянувшийся по всему фасаду посередине, застекленной до потолка двойной стенкой с проходными дверями, разделял помещение двух смежных возрастов.

Наш и третий возраст оказались смежными. Из нашего возраста в коридоре в окне лучше всего было наблюдать движение праздничной толпы.

Мы, малыши, испуганные тяжкими угрозами, сидели за решением своих арифметических задач. Но наши соседи[из] старших классов довольно большой группой из своего возраста пробрались к наш коридор и столпились у раскрытого окна.

Из проходящей народной толпы с ними стали перекликаться, они отвечали и так увлеклись, что забыли всякую осторожность. В это время директор, поднявшись по внутренней винтовой лестнице в наш этаж, увидел эту группу шалунов. На своих резиновых подошвах, расставив широко руки, он стал подходить к совершенно ничего не ожидавшей группе. Кто-то, случайно высунувшись из двери нашего класса, увидел директора и во всю глотку крикнул: «Спасайся, директор!» Все сразу соскочили с подоконника, причем высадили вдребезги два стекла.

Закрыв лица руками и согнувшись, они устремились по коридору, чуть не сбили с ног директора, который успел захватить только одного великовозрастного кадета. Рассвирепев от толчков в живот кулаками, доставшихся ему на долю от убегавших, директор заорал на все здание: «Розог сюда, розог!» На дикий крик грозного начальника прибежали и воспитатели, и служители, принесли и розги. Директор все время крепко держал пойманного.

Мы высыпали в коридор и столпились около класса.

– Как твоя фамилия, мерзавец? – закричал директор.

– Гнилорыбов, – отвечал спокойно пойманный казак 4^го класса, лет 15-и по возрасту.

– Кто разбил стекло, говори, а не то запорю насмерть! – кричало начальство.

Гнилорыбов молчал.

– А, молчишь?! Значит, ты, каналья! Розог ему! – приказал директор.

Притащили скамью. Казачок спокойно спустил портки и лег, закусив зубами свои руки. Директор сам считал. На 25 жестоком ударе он, запыхавшись, сказал: «Довольно», – обеспокоенный тем, что наказуемый не издал ни одного стона. Гнилорыбов с трудом поднялся, застегивая свои портки. В это время подбежал какой-то вертлявый воспитатель с докладом: «Ваше пр[евосходитель]ство! Я нашел виновных в разбитии стекол!» Но у директора, видимо, раж прошел. Он с одышкой равнодушно отвечал: «Одного каналью выпорол, довольно! Это ничего, что не он разбил, но он был в коридоре!.. А с другими я еще успею сосчитаться в другой раз!» Мы поспешили к нашим задачам и, сидя за партами, только прислушивались к отдаленному шуму оживленной толпы, которой не было видно из наших классных окон.

Невзирая на все меры принятых директором предосторожностей, все же нашлись смельчаки, которые (из окон и по трубам) убежали из корпуса, были на самой маевке и вернулись с явными доказательствами пребывания там в виде купленных сладостей и бутылок водки. За некоторую мзду уже в сумерках их пропустил внутрь здания кто-то из более покладистых служителей.

Вспомнилась мне тогда маевка наша в классической гимназии, и я поделился своими воспоминаниями с моими более близкими товарищами, после вечернего чая долго еще толковали все про «геройство» казачка Гнилорыбова, мужественно принявшего на себя наказание за других: «Молодец! Не выдал своих!» – восхищались мы все. Привлекали нас и рассказы смелых экскурсантов об их удачном побеге и о том, что они видели на маевке.

Все «жесткие рукавицы» нашего начальства имели, кроме дурных, несомненно, и хорошие последствия: они объединяли всех нас в единый живой организм, развивали дух товарищества, самоотвержение и готовность постоять друг за друга до самой жестокой порки; вызывали ненависть и презрение к ябеде и наушничеству; закладывали в перенесении несправедливых и жестоких наказаний. Эта сторона казенного воспитания имела огромное военное значение, что и подтвердилось впоследствии в жизни и деятельности многих питомцев военно-учебных заведений, а в частности, Киевского корпуса.

После маевки еще долго вся большая дорога мимо зданий нашего корпуса была усеяна скорлупок всех видов семечек, орехов, бумажек от конфет, всякими обрывками и сором.

Мы стали готовиться к экзаменам, которые начинались во второй половине мая и заканчивались в первой половине июня. Экзамены шли по классам, в присутствии инспектора или его помощника, двух учителей по предмету и воспитателя класса. Экзаменовали строго, отметки выводили средние: из отметок за ответ и прежние четвертные баллы.

Для меня экзамены прошли благополучно, а по списку я оказался вторым учеником. Родители были довольны, но сообщили, что, по недостатку средств, на каникулы меня с братом не возьмут. Для брата это не было тяжело, так как все его симпатии были в семье его невесты. Но я сильно загрустил. Однако ожидание перехода в лагерь, расположенный в версте от зданий корпуса, в прекрасной роще, меня несколько успокаивало.

Кроме того, большая половина товарищей моего возраста тоже оставалась в корпусе.

В лагерь мы перешли в первых числах июня. Для жилья кадет были уже давно выстроены и ежегодно ремонтировались деревянные большие бараки с крышей, но без потолка и с простым земляным полом. Внутри ставились наши железные кровати, но с простыми сенниками. Каждый барак вмещал более 100 человек. Множество хозяйственных построек обеспечивало правильную жизнь и питание в лагере.

Купаться ходили на пруд. В церковь – в здание корпуса. Кругом лагеря – огромный, смешанной породы лес (десятин полтораста) с красивыми и цветистыми полянами. Жизнь в лагере шла по сигналу, но занятия были только гимнастикой (шведской, полевой и на машинах) и отчасти фронтовым учением. Все остальное время мы гуляли, играли, участвовали в экскурсиях с учителями (особенно, ботаником); читали, но немножко и занимались: по выученным предметам на лето давались задачи и простые темы, на которые надо было написать четко и грамотно собственной рукой ответы и представить обязательно к началу классных занятий. Очень многие из нас оставляли все эти работы «на после», а потом очень волновались и делали их кое-как, что влекло дурные последствия для виновных.

Летом изредка меня навещал брат Миля, и я иногда по воскресеньям бывал в семье его друзей. Но, правду сказать, меня летом больше тянуло в лагерь, к своим товарищам, с которыми мы вели оживленные игры и устраивали прогулки по лесу, воображая себя «робинзонами» и «охотниками за черепами», чего я уже в достаточном количестве начитался, пользуясь книгами от более состоятельных товарищей. Удалось за этот период времени прочитать «Историю знаменитых кораблекрушений» и кое-что из путешествий англичан по Африке.

Незаметно пробежало время в лагере и, к стыду своему, я даже редко вспоминал о нашей милой семье. Из лагерей мы вернулись после праздника Св. Преображения. В корпусе мы увидели группы новичков, прибывших для поступления, на которых смотрели свысока, но с большим любопытством.

Прошел год моего пребывания в кадетском корпусе.

Из лагеря мы вернулись в свои зимние помещения 9/VIII 1871 г. В зданиях был проведен ремонт и некоторые перемещения в возрастах и классах. Хотя все здания представляли собою вместимость, но нам, кадетам, уделялся только один фасад или сторона плановой буквы Н.

Все же остальные, большие по вместимости здания кадетского корпуса были заняты под административные, хозяйственные надобности корпуса, отчасти под лазарет, а главное, квартирами всех начальствующих лиц и учителей. Проживали на квартирах все эти лица со своими семьями, занимая по несколько комнат. Директорская квартира состояла, напр[имер], из 14 больших комнат. Некоторые семьи продолжали оставаться в своих квартирах по несколько лет уже после смерти своего главы, если только он пользовался расположением директора корпуса.

С переименованием корпуса в военную гимназию увеличился штат воспитанников. Разместить их всех в одном только фасаде оказалось крайне трудным. Пришлось для самого младшего и многочисленного «возраста» использовать актовый зал – огромное (в два света) помещение с паркетным полом, хорами и великолепной, колоссальных размеров люстрой. Часть этого зала была отделена под дортуары на 200 малышей, а оставшаяся, большая половина, могла все-таки свободно вмещать весь наличный состав всего корпуса при каких-либо торжественных случаях. Все же и при таком размещении в каждом «возрасте» чувствовалась теснота как в дортуарах ночью, так и днем в рекреационных залах. В классах, при 40 человек и более в каждой комнате, мы испытывали головную боль к концу классных занятий.

Особенно ощущалась теснота в лазарете при каких-либо заразных болезнях, что мы скоро в конце сентября на себе и испытали. Кто занес корь и в какой «возраст» не было известно, а директор этим совершенно не заинтересовался. Но когда лазарет переполнился как-то сразу коревыми больными, начальство засуетилось и прибегло к оригинальной мере: один из классов в «возрасте» был обращен в лазаретное помещение, куда и выделяли заболевших этого возраста. Эпидемия быстро охватила весь корпус и нарушила правильность занятий. Продолжалась она дольше месяца, а затем быстро пошла на убыль.

В корпусе были старший и младший врачи, два фельдшера и несколько служителей. Конечно, все они сбились с ног, ухаживая за больными, но все же в этом уходе было очень много недочетов и прежде всего по вине и нераспорядительности высшей администрации, а в частности, директора. Кажется, эта эпидемия ему даром не прошла. Появился откуда-то слух, что он от нас скоро совсем уходит. Мало-помалу жизнь наша опять вошла в норму, но эпидемия все-таки похитила несколько больных кадет разных возрастов.

Жизнь наша потекла серенькая и однообразная; никаких заметных улучшений и после эпидемии в ней не производилось. Мы уже наперечет знали, что у нас будет на праздниках и не волновались так, как это было год тому назад.

Стал чаще я задумываться о своей коренной и дружной семье. Отношение к брату оставались по-прежнему холодными и очень мало родственными. Он уже перешел в 6^й (и последний класс) и мечтал о дальнейшей своей судьбе, очень мало интересуясь мною.

Надо сказать, что в корпусе считалось шесть классов, но с преобразованием кадетских корпусов в военные гимназии решено было постоянно расширять учебную программу и ввести еще один класс, но прибавив его не сверху, а снизу. Эта реформа осуществлялась только с третьего года моего пребывания. Старший же брат оканчивал свой курс еще в 6-классной гимназии.

В этом годуя стал много читать. Попалась-таки опять в руки «Семейная хроника», Аннис-Тролонп[26]26
  Очевидно, имеется в виду какой-либо из цикла романов известного английского писателя Энтони (Антони) Троллопа (1815–1882) «Барсетширские хроники».


[Закрыть] (перевод с английского), которую я когда-то забраковал, но теперь прочитал с истинным увлечением. Мы, второклассники, были переведены в следующий (четвертый) возраст, в котором были отделения и третьего класса. Среди этих старших товарищей у многих были на руках (приносимые из дома) книги для чтения. Огромным успехом пользовались сочинения Понсон-дю-Террайля[27]27
  Пьер Алексис, виконт Понсон дю Террайль (1829–1871) – популярный французский писатель-романист; создатель персонажа разбойника Рокамболя.


[Закрыть], а именно, «Рокамболь». Помню, что за право в очередь читать эти книги приходилось чем-то платить; я страстно зачитывался этой литературой: прочитал быстро все тома «живого» Рокамболя, а потом еще и «Воскресшего Рокамболя». Для чтения я по-прежнему пользовался лазейкой через верхнюю фрамугу в класс, где и сидел под партой до сумерек и вечерних занятий. Занятия мои и во П-м классе шли очень успешно. В первой четверти отметки оказались весьма хороши. Брат и родители одобрили.

Довольно частое хождение по праздникам в семью друзей брата сблизило меня с ним. Вдова учителя Мокиевского с младшей дочерью (Машей) и сыном (Петей) переехали в Одессу, а две старшие продолжали учиться в Киеве в женской гимназии. Я очень подружился с девочкой Надей и вообще в праздники мы все там весело проводили время. На праздник Р[ождества] Х[ристова] все прошло по шаблону прошлого года, но елка уже нас не поразила, а показалась какой-то бедноватой. В гостях у знакомых было интереснее. По-прежнему на елках и балах задавал общий тон всему директор со своей семьей и его приятели.

Зима в тот год стояла пестрая. Много заболеваний было в городе. Перекинулись они и к нам. В корпусе появилось рожистое воспаление, принявшее характер повальной эпидемии. В числе очень трудных больных оказался и я. Совершенно не помню, как и когда я заболел, но в лазарете я лежал долго: рожистое воспаление всего лица, страшно распухшего, перешло в воспаление мозга. Надежды на мое выздоровление, по-видимому, было очень мало… И вдруг неожиданно произошел серьезный поворот к лучшему. Когда меня сочли уже умирающим и по обычаю призванный настоятель нашего храма (о. Павел Троцкий) произнес надо мною глухую исповедь, причастил меня Св. Дарами (в насильно разжатые губы), мне стало сразу легче: я пришел в себя и заговорил. Лицо было настолько обезображено опухолью, что глаза заплыли, и я ничего не видел. С этого дня мое здоровье пошло резко на улучшение. Когда же я оправился, уже таяло, и приближалась весна. Матери моей ничего не писали, а брат сообщил родителям только уже о моем выздоровлении.

Во всем корпусе за этот страшный для меня период болезни произошла изумительная перемена. Прежнего директора с его семьей уже не было. Явился новый человек, к голосу которого я, еще почти не двигающийся и слепой больной, привык, так как регулярно два раза в день этот голос меня спрашивал: «Как чувствует себя маленький Артамонов?». К своей радости, когда я уже стал поправляться и ясно видеть, я узнал, что голос этот принадлежал новому нашему директору корпуса, ученому артиллерийскому полковнику Павлу Николаевичу Юшенову[28]28
  Павел Николаевич Юшенов (1839–1879) – генерал-майор, выдающийся педагог и благотворитель, директор Владимирской Киевской военной гимназии.


[Закрыть]. Что сделал этот человек для всех нас, а в частности, и для меня, мы, дети, оценили только впоследствии, закончив свое образование в корпусе.

Во время болезни в лазарете мы, воспитанники, видели так много внимания и ласки от нового директора, что сильно заинтересовались его личностью. Он нас поражал и удивлял всем: своей фигурой, голосом, манерой обращения, а затем, главное, необыкновенной неутомимостью и энергией во всей своей деятельности, скоро совершенно изменившей весь загнивший строй и быт прежней корпусной жизни. Это был человек огромного роста, грузный, с коротко остриженными черными волосами на голове и подстриженными усиками, бритый, в золотых очках; нижняя очень толстая губа у него несколько отвисла. Говорил он несколько нервным баритоном, причем голос принимал грозный тембр, когда он сердился, что было редко. Обращение к нам, учащимся, было ни на «ты», ни на «вы», а в третьем лице, напр[имер]: «Здравствуйте, маленький Иванов 6^й!»; «маленький Гогоберидзе опять имеет «двойку» по арифметике» и пр.

Ходил он быстрым, но грузным шагом на резиновых подошвах с незвенящими медными шпорами. Когда делал выговор или замечание, лицо его принимало серьезное, часто суровое выражение, что сильно[на] нас всех действовало, и мы первое время все его сильно пугались. Какие-то остряки дали ему прозвище «губошлеп», и он это узнал, но отнесся к выходке совершенно безразлично.

Когда после 10-недельного пребывания в лазарете я выписался, то был серьезно озадачен огромными переменами в жизни корпуса. Вместе со старым директором были удалены эконом и разные другие хозяйственные чины. Резко изменился прежде всего пищевой режим. Утром всем детям, нуждающимся, по указанию доктора, в усиленном питании, к чаю для всех выдавалась не полубулочка, а целая булка. В 12 часов мы получили на завтрак горячую жареную, довольно большую говяжью котлету с хлебом. Ежедневно обед состоял из трех блюд: суп или борщ, мясная котлета с гарниром или рагу с овощами, а на третье блюдо – кисели или компоты. В воскресенье или в праздники третье блюдо – какое-либо сладкое пирожное.

Улучшился квас, который подавался теперь ежедневно, и мы его с удовольствием пили. Хлеб, превосходно выпеченный, предлагался вдоволь за обедом и завтраком. За ужином слабым детям давали молоко и всем – чай с ситником. Впервые мы почувствовали, что наша еда достаточна и по количеству, и по заботливому приготовлению, и по вкусу. Мы выходили из столовой сытыми и даже перестали набивать карманы хлебом.

Оказалось, что кухни были капитально ремонтированы: старые чугунные котлы, придававшие вареву грязный вид и привкус, заменены новыми, более усовершенствованными. Для приготовления нам пищи наняты превосходные опытные повара. И все это сделано директором в кратчайший срок и на те же, что и ранее, отпускаемые от казны средства.

Но еще более нас поразило известие, что новый директор, вступив в должность в период рожистой эпидемии в корпусе, немедленно отделил из 14 комнат своей казенной квартиры двенадцать под заразный лазарет, куда и перевел всех больных из классных помещений, а эти последние тщательно дезинфицировали.

Директор повел энергичную кампанию против незаконного проживания в стенах корпуса не только всех, утерявших уже на то право, но и всех преподавателей с их многочисленными семьями. Он исхлопотал всем этим лицам квартирные деньги, а затем настойчиво потребовал с началом весны очистить все помещения корпуса. Это было проделано с такой неумолимой твердостью, что вызвало у выселяемых сильное неудовольствие против директора, перекинувшееся и к нам. Все стали считать его «жестоким». Но удивляться нам предстояло еще многому в характере и решительных действиях директора.

Никто, напоминаю, не знал, когда директор спит, потому что появления его возможно было ожидать и днем и ночью, притом во всяком месте всего корпусного обширного хозяйства. Появились и приглашенные им новые сотрудники: молодые, образованные, энергичные и вполне проникнутые его идеями и стремлениями.

Нас всех изумляло то, что из 604 воспитанников, состоящих к 1/1 1872 г. по списку, директор знал и в лицо, и по фамилии каждого. Мало того, он знал наперечет всех лентяев и неисправимых по своему дурному поведению и вообще всех слишком засидевшихся кадет.

После тщательного изучения личного состава учащихся и учащих началась генеральная и, как всем казалось, бессердечная чистка. В один прием было уволено из всех возрастов корпуса около 60 душ учащихся. Среди них оказались «силачи», «кулаки», «бандиты», «картежники», «пьяницы», а также совершенно неуспевающие азиаты или отпетые засидевшиеся лентяи. Изгнание этих питомцев корпуса, разлагающе действовавших на всю массу детей, было произведено быстро, энергично, а все ходатайства о них отвергнуты. Изгоняемые были сразу изолированы, одеты в другие костюмы и куда-то увезены с надежными от директора провожатыми. Все это казалось жестоким и бессердечным актом самодура, о чем и трактовалось в недовольной среде преподавателей и воспитателей, в киевском высшем обществе, среди простых обывателей, а от всех проникало и к нам.

С такой же неослабной энергией принялся директор за чистку и нашего учебного и воспитательного персоналов. Лица засидевшиеся, закостеневшие в старых методах преподавания и воспитания, были почтено уволены с пенсиями, а на их места приглашены для преподавания учебных предметов профессора Киевского университета; на должности воспитателей – молодые люди с университетским или академическим военным образованием. Для этих последних – с условием обязательного проживания на казенной квартире в стенах корпуса. Инспектор остался тот же: он был и товарищ по академии и, несомненно, идейный сторонник директора во всех его новшествах.

После болезни я много пропустил и боялся, что не догоню своего курса. Опасения, слава Богу, оказались напрасными. Первое время меня не вызывали и не спрашивали. Я пользовался каждым свободным часом, чтобы восполнить пропущенное. Память после воспаления мозга опять восстановилась, а к третьей четверти я по всем предметам получил полноправные отметки, не понизившись против первой четверти года. Родители были довольны и мать обещала обязательно взять меня на каникулы летом. Собирался летом ехать домой и брат Миля, оканчивавший в 1872 году полный курс военной гимназии. Настроение мое поэтому было повышенным, и занимался я очень усердно.

Праздники Св. Пасхи прошли радостно. При новом режиме все носило какой-то особый характер, чуждый прежней грубости и давящего страха. За всякие проступки и теперь записывали в штрафной журнал, ставили «под часы», даже сажали в карцер, но порки розгами стали редким исключением; совершенно были отменены прежние обыденные наказания оставлением без одного или двух блюд за обедом. При прежнем директоре крик воспитателя или офицера: «А, это ты шелабарничаешь?! Без блюда!». Если же это было в праздничный день, – «без двух блюд!». Этот крик означал, что провинившийся имел право скушать за обедом только суп с черным хлебом. Но иногда это наказание усиливалось до крика: «Без обеда, каналья!». Тогда виновник изгонялся из столовой в свой «возраст», и товарищи приносили ему в карманах черный хлеб, а кто-либо и недоеденную котлету.

Новый директор лишил начальствующих над нами права налагать такие наказания. Сохранился лишь уставной «строгий арест» за особо важные проступки, с дачей горячей пищи через день. Такой арест накладывался в исключительных случаях и при новом директоре.

Для особо провинившихся, которые по другим своим положительным качествам заслуживали к себе внимания, директор предварительно сносился с родителями, спрашивая их, что они предпочитают для своего сына: порку розгами или исключение. Лишь по просьбе родителей оставить сына для окончания образования директор приказывал виновного подвергнуть io-и ударам розог и 3-дневным арестом. Такие случаи, повторяю, были редки; в последующие годы за ненадобностью совершено исчезло и это наказание.

Как вошел этот необыкновенный человек в наш маленький мир и как он понял все, удручавшие нашу отроческую жизнь горести, для нас было непостижимо. Нас поражало то, что он знал настоящие язвы нашей жизни и смело применял такие верные средства для их излечения, какие раньше были недоступны или непостижимы умом и сердцем прежних наших начальников. Он не брезгал входить во все мелочи детской нашей жизни и быта.

Вспоминаю, например, такой случай. Обед. Все только что уселись за столы. Меня, как одного из лучших, назначили в роли «старшего» над столом для раздачи всем правильно пищи. По установившемуся кадетскому старому обычаю, «старший за столом», как бы в награду за свой труд, наливал себе первым и брал лучшую порцию второго блюда. Так поступал и я. Директор, всегда присутствовавший и обедавший в столовых во время обеда, как раз подошел к нашему столу. Он внимательно наблюдал мою раздачу, а затем спросил меня, всегда ли я так делаю. Я встал, конфузясь, ответил, да. Золотые очки директора запрыгали от иронического смешка, с которым он громко сказал: «А разве это справедливо? Вот у того, кто должен всем раздавать суп правильно, тарелка полна жира и плавает аппетитный кусочек мяса, а у всех других зато суп постный и, конечно, менее аппетитный!» Затем, громко обратившись ко всем обедающим в столовой, он прочел нам короткую энергичную нотацию, что надо учиться быть честным и справедливым с юных лет; надо приучить себя исполнять общественные обязанности добросовестно и самоотверженно, без самовознаграждения, начиная с малейших. Добросовестное распределение пищи «старшим за столом» это не пустяк, ибо имеет огромное воспитательное значение для будущей, быть может, очень большой общественной работы, которая ожидает каждого из вас в жизни по окончании образования.

Это говорил человек, который уже на деле показал нам свою честность и добросовестность в отношении к нам, его питомцам. Все слушали его с глубоким вниманием, а я, с трудом сдерживая слезы, готов был сгореть со стыда за свой суп…

Результат оказался изумительным во всем корпусе: на всех столах с тех пор раздатчики брали себе последними и действительно старались быть добросовестными. Такими наставлениями при подходящих случаях директор и внушал нам понятия о правде, добросовестности, чести, долге, правах каждого человека уважать в поступках своих с ближними самого себя. Это не было сухое, черствое резонерство. В его словах, проникнутых иногда юмором, а иногда жгучим сарказмом, мы чувствовали глубоко продуманные, проверенные опытом взгляды и безусловно искренние, драгоценные для нас указания.

Но все же мы боялись нашего директора и, хотя глубоко его уважали, но не любили, особенно первое время, так как не понимали его и не знали еще всей закулисной, скрытой от нас его работы в наших интересах. Отпугивали от него и манера держаться всегда сурово, и способ исправления обленившихся питомцев. Как я уже говорил, директор очень твердо знал на память всех получивших «нули» и «двойки» при 12-балльной системе.

Зайдя в тот класс, где были такие неуспевающие, директор невзначай говорил громко: «Маленький Иловайский 12^й имеет уже третью неделю по алгебре «двойки». Сегодня в 4½ ч. дня явиться ко мне на квартиру!» В назначенное время Иловайский является. Директор, будучи хозяином, жил только в двух комнатах: одна – его спальня, а другая – огромный кабинет и вместе с тем деловая приемная. После своего скромного обеда директор в расстегнутом сюртуке, под которым виднеется белый жилет, сидит на конце массивного и длинного дивана, читая английскую газету. Слуга докладывает о приходе кадета. Директор поднимается навстречу входящему и говорит: «В чем дело? Почему маленький И[ловайски]й так плох по алгебре?» Сконфуженный И[ловайски]й молчит. Настойчиво добивается директор ответа, усаживает воспитанника за круглый стол на другом конце дивана и ясно, четко объясняет все то, что кадет назвал для себя трудным и за что получил дурную отметку. Затем, переспросив, понял ли воспитанник все ему объясненное, директор дает ему примерную задачу для решения. На одном конце дивана сидит кадет и потеет над своей задачей, а на другом конце – директор продолжает чтение английской газеты. Кто побывал в кабинете у директора на этих занятиях, с клятвой нас уверял, что порку розгами вынес бы легче и охотнее на нее бы согласился.

Но горе питомцу, если он просто неисправимый лентяй, лгун и запутался в своих ответах! Перед ним сразу вырастает грозный и властный начальник, голос которого заставлял трепетать и неробких взрослых людей. Отпетого лентяя отсылали в карцер, где он сидел до тех пор, пока не выучивал того, чего избегал до сих пор по лености.

Директор не столько стремился хвалить и поощрять примерных и успевающих молодчиков, сколько добивался во чтобы то ни стало переломать волю бездельников, направлять повихнувшихся. Все это было слишком необычно и не похоже на то, пред чем мы преклонялись раньше. В душе мы сознавали справедливость всего, чему учил нас директор, и охотно верили ему, но смущали нас многочисленные отзывы о нем людей, недовольных такой деятельностью. Все же мы сознавали, что наше материальное положение резко улучшилось во всех отношениях и не только в пище, но и в одежде. Прежде, напр[имер], нам присылали из каких-то дальних мастерских нашитые уже по нескольким размерам и шаблонам мундирное одеяние и обувь. Нам все это пригоняли, т. е. оболванивали на нас. Поэтому платье сидело на нас мешковато, а обувь иногда сильно жала ногу или натирала ее, так как была велика.

Новый директор завел собственные корпусные мастерские, в которых наемные закройщики и портные, отлично знавшие свое дело, по мерке, с полным вниманием шили костюм на каждого из нас. Лучшие киевские сапожники (по контракту) были привлечены к поставке обуви для нас, но с непременным условием шить по мерке каждому. В результате, мы были отлично и красиво одеты и обуты. Нам внушал при этом директор нравственную обязанность беречь одежду, тщательно ее осматривать и немедленно отдавать в починку, так как одежда требует больших расходов от казны. И мы все делали не за страх, а за совесть, чтобы ходить опрятно и не портить одежду.