Текст книги "Энциклопедия жизни русского офицерства второй половины XIX века (по воспоминаниям генерала Л. К. Артамонова)"

Место свое в классе по списку отметок я сохранил твёрдо. Мы скоро вышли в лагерь, который значительно обстроился и улучшился, сравнительно с тем, как я его узнал впервые. В каждом возрасте были (применительно к летам воспитанников) все гимназические машины, гигантские шаги, великолепный кегельбан с отличными тяжёлыми шарами; а кроме того – специальный военный городок с разнообразными, трудно одолеваемыми препятствиями.

Жизнь в лагере была строго распределена между часами обязательных занятий (фронтовым учением, разного рода гимнастикой, фехтованием (даже и на ружьях) в лагере и научными беседами с воспитателями или преподавателями в виде экскурсий, не только в кадетской роще, но и в более отдалённых окрестностях г. Киева. В лагере была временная библиотека, где ежедневно (после обеда) можно было получить или обменять книгу. Кормили нас хорошо и вполне сытно. В нашем распоряжении оставалось всё-таки достаточное время для чтения и для игр. Любители составляли хоры и оркестр. Наше пение и оркестровая игра уже очень нравились не только своим, но и посторонним слушателям.

Директор лично, с большой группой перешедших в VII класс своих коренных питомцев, предпринял поездку в одно очень большое и высококультурное хозяйство в Полтавской губернии, руководимое личным другом директора. По рассказам прогостивших там больше 2-х недель участников, они превосходно и с большой пользой для себя провели это время.

Я каждое воскресенье и праздники ходил вполне самостоятельно в отпуск в городе Киев и в семью друзей брата Максимилиана, и к новым моим, уже лично знакомым и друзьям. В г. Киев приехал года два тому назад младший из единокровных братьев моей мамы (детей деда Андрея Невадовского и мачехи-француженки). Это был очень избалованный, своенравный и легкомысленный человек, уже лет около 40, который нигде и не на какой службе или работе долго усидеть не мог. Он очень редко меня навещал, когда был еще холостым, не вызвав, однако, к себе никаких симпатий. В истекающую зиму он женился на старшей дочери очень почтенной вдовы довольно известного кавказского лесовода и научного работника г. Чернушевича. У вдовы было три дочери (Елисавета – за 28 л., Клавдия – 25 л. и Юлия – 14 л.) и два сына (Николай – 23 г. и Леонид – 18 л.). Сыновья учились в Петербурге. Эта семья скоро стала моими друзьями. Я не любил ходить к дяде, который со своей женой жил самостоятельно, но часто посещал только вдову (глубоко симпатичную старушку Елизавету Никитишну), очень умную, долго прожившую в Закавказье, о котором она много интересного любила рассказывать. С Юлией мы очень сдружились.

Дядя вёл себя очень грубо и безответно со своей тещей и был глубоко неприветлив в отношениях к ней. Жена его вела двуличную политику, лавируя между мужем и матерью, а это мне претило. Кроме этой семьи у меня были еще знакомые, но там я бывал очень редко. Под праздники я уходил летом в отпуск с ночевкой к своим друзьям (Чернушевичам или Волковым).

Время проводили в разговорах, чтениях, музыке и играх. На ночлег устраивали меня, по обычаю, где оказалось свободное место, причем всегда заботилась об устройстве ночлега женская молодежь, забегая по несколько раз проведать, удобно ли мне спать, не стесняясь тем, что все мы уже были в ночных костюмах; мы долго еще болтали и смеялись, пока громкий голос хозяйки не прогонял моих посетительниц спать. Все это было обычным, простым и естественным. Так, вероятно, поступали и с другими, напр[имер], братом Милей, его друзья, и он стал женихом.

Однажды я такой праздничный день провел в отпуске у В[олковы]х, где было по крайней мере пять взрослых молодых барышень и Надя – моя сверстница. Гостей в семье вечером было много, и долго засиделись. Легли все около полуночи. Две проказницы-девушки в ночных костюмах прибегали меня проведать на стеклянный балкон, где меня устроили за неимением свободной комнаты. Здесь мы еще проболтали, а затем разошлись. Утром я очень рано поднялся и стал одеваться. Балкон выходил во двор с видом на флигель, который нанимала какая-то чета молодоженов с очень красивой девушкой лет 18-и, своей родственницей. Эта последняя, пользуясь ранним утром, в очень откровенном костюме мыла, нагибаясь, пол комнаты, обнаженными частями тела обратившись к балкону… Первый раз в жизни что-то страшно ударило мне в голову, и я почти лишился чувств. С этого дня я понял, что перестал быть отроком, и что невинная совершенно возня с моими сверстниками другого пола уже неуместна. Я стал от этого уклоняться, что обратило на себя внимание, и надо мной взрослые дамы и мужчины стали подтрунивать. «Посмотрите, посмотрите! Наш недотрога совсем зарумянился и переконфузился. А ну-ка, Маша, возьми его в оборот!», – говорит, шутя, старая тетка своей племяннице, бойкой девушке Маше, с которой я так еще недавно возился совершенно по-товарищески. Проявление этого нового и сильного инстинкта стало резко сказываться на моих отношениях к моим недавним сверстницам и женщинам вообще.

Говорю на эту тему, может быть, слишком откровенно, потому что считаю время проявления полового инстинкта в жизни юноши очень важным событием. По моему глубокому убеждению, привитое воспитание требует, чтобы именно в это время кто-либо из самых близких родных или воспитателей объяснил бы юноше все, что ним происходит и поруководил бы им. От какой массы несчастных поступков с их с их отвратительными последствиями были бы спасены все юноши, если бы они в этот начальный период имели твердых, честных и разумных руководителей или советников!

С этой поры я перестал уже быть вполне естественным, веселым и искренним в своих отношениях. Старшие братья были далеко; разговоры старших товарищей мне об этих делах претили; к воспитателю обратиться за советом, когда нас у него так много и все в таком же положении, я стеснялся, а больше всего боялся насмешки и глумления, что было совершенно обычно тогда. Это была одна из серьезных причин, почему я стал избегать женского общества, хотя страстно его и желал. В результате, в минуты сильного проявления полового инстинкта появлялось желание тайком найти женщину, совершенно забывая о всех лекциях и страхах паноптикумовской выставки. Как важны в такой период роста юношества указание разумного режима жизни и употребление простых средств (холодные души, обмывания и пр.), чтобы успокоить свои нервы, и как полезны были бы разумные и толковые объяснения в эту пору развития молодого мужского организма, чтобы предостеречь его от безумной затраты энергии!!!..

Конечно, очень много для нас сделал директор, но и он в этой сфере жизни нашей дальше идти не мог. Тут может помочь только зоркий и неослабный надзор опытного и самого близкого и родного человека (отца, матери, старшего брата, замужней сестры), на что в такой массе, мы питомцы корпуса, рассчитывать не могли, а в наших коренных родных семьях на это никто почти серьезного внимания не обращал.

Плохую услугу в этот период развития юношества оказывает порнографическая литература и скабрезные рассказы, преждевременно разжигающие половой инстинкт. Серьезное зло этой литературы важнее, чем политической.

Очевидно, в интересах прогресса человеческого рода, что-то коренным образом должно будет измениться в отношениях между полами: путем воспитания поколений, вероятно выработаются другие, вполне естественные и нормальные отношения, чуждые той преступной страстности и чисто животного, унижающего женщину эгоизма, которые теперь так серьезно ломают даже превосходные натуры мужчин и совершенно губят девушек и женщин.

Лето подошло к концу. Стали появляться новички со своими провожатыми. Директор был очень много занят и мало показывался. Мы из лагеря перешли в свои зимние помещения, а наш VI класс переместился в самый старший возраст. Начался учебный 1874–1875 год. Из дому я получил известие, что брат Максимилиан окончил 1-е военное Павловское училище и вышел офицером (прапорщиком) на Кавказ в 38-й артиллерийскую] бригаду. Проездом из Петербурга в г. Одессу (к своей невесте) брат на короткое время заехал к родителям. От Саши никаких известий не было, и никто не знал, где он, что очень беспокоило Катю и нашу мать.

Начались наши классные занятия, и мы почувствовали всю серьезность этого года, в который полностью уже развернулась новая, усиленная программа реформированной военной гимназии. Мы с горячностью принялись за дело, которое нас настолько затянуло, что даже в отпуске, в гостях, мы только и говорили о новой программе и всех трудностях предметов. Все-таки, в свободное время мы охотно занимались и музыкой, и фехтованием, и работали в мастерских.

Но в этот год нам, шестиклассникам, уже официально предложено было обучаться верховой езде под руководством строгого берейтора три раза в неделю, по часу на каждый старший класс. Набросились на это упражнение мы с великим жаром, с нетерпением ждали дней езды нашего класса. Считаю, что это общение и было основанием моей довольно серьезной начальной подготовки в верховой езде, оно оказало мне большую услугу при дальнейшем моем прохождении курса в училищах и академии Генштаба.

Жизнь наша потянулась в постоянных и усиленных занятиях, и даже труднее стало читать посторонние книжки. Редко переписывался я и с родными, от которых долго не имел никаких вестей. Уже зимою, перед Р[ождеством] Х[ристовым], побывал в г. Киеве по своим делам старший брат Николай и сообщил мне под большим секретом, что от Саши нет и не может быть писем, так как он, по слухам, арестован: он обвиняется как агитатор и распространитель запрещенной политической литературы. Родители об этом уже знают: мать и Катя в отчаянии. Это известие меня очень смутило: я только теперь ясно понял, что возня с запрещенными книжками влечет серьезные последствия. Брат Николай не мог или не хотел мне ничего больше объяснять и скоро уехал к себе на службу.

Мне очень хотелось выяснить подробности, особенно смысл такого внушительного слова как «агитатор». Я долго колебался, к кому обратиться за разъяснениями; решил спросить нашего историка, В. Беренштама, который знал моих двух старших братьев (Николая и Александра) еще учениками каменец-подольской гимназии, где он сам до Киевского корпуса, преподавал историю. Как-то после урока я догнал В. Беренштама в коридоре, когда поблизости никого не было, и просил у него позволения поговорить по личному своему делу. Он отошел со мною в самый конец коридора к окну и спросил, в чем дело. Я откровенно сообщил ему все, что знал о Саше, и просил объяснить мне и слово «агитатор», и цель всего, в чем обвинялся мой арестованный брат. Историк, пугливо оглянувшись, но очень взволнованный моим рассказом, кратко и несколько спутанно ответил на мой запрос; затем просил сообщать ему все новости о Саше, но никому больше об этом не говорить, замкнуться и ни к кому за разъяснениями не обращаться. Дружески и сочувственно простившись, он быстро ушел от меня.

С этих пор судьба Саши, где-то сидящего и совершенно для родных недоступного, стала «скелетом» в нашей коренной семье, приводя в отчаяние нашу мать и Катю и отравляя нам все радости и развлечения при совместном свидании. Я решил, по совету Беренштама, замкнуться и никому не говорить больше о нашем семейном горе. Но, прислушиваясь иногда к беседам товарищей в тесных кружках, я скоро узнал, что в таком же положении множество семей, даже в г. Киеве, где усердный г[енерал]-м[айор] Новицкий собирал обильную жатву посева запрещенных политических идей.

При всем глубоком уважении к нашему директору, я все же не решился спрашивать у него каких-либо объяснений или сообщать о судьбе брата. Еще меньше основания[было], казалось мне, говорить об этом с нашими воспитателями. Так и носился я сам со своими мыслями, решив добросовестно выполнить данное директору «честное слово» в корпусе никакой запрещенной литературы не иметь и, кроме своего прямого учения, ничем другим не отвлекаться.

Прошла зима с учебными четвертями, большими праздниками и развлечениями, которые очень мало меня интересовали. С удовольствием я только был в театре, куда нас, старшие классы, водил директор вместо елки. Первый раз в жизни я слушал настоящие оперы «Рогнеду» и «Руслана и Людмилу». Конечно, впечатление было невероятно большое. В свободное время я опять начал больше читать и, кроме путешествий, интересоваться и вообще литературой как русской, так и переводной. За прекращением здания «Всемирный путешественник», директор выписывал теперь журнал «Вокруг света», регулярно выдавая его мне на прочтение. Стали мы, старшие, почитывать и газеты, впервые интересуясь событиями на Балканском полуострове и мечтая о службе в рядах армии.

Общий тон жизни среди нас стал серьезнее. Теперь мы уже интересовались многими вопросами общеразвивающего характера, на которые раньше не обращали внимания. Между прочим, меня стало поражать вот какое наблюдение. Привыкнув с детства посещать по воскресным и праздничным дням церковь, я этого неуклонно придерживался не только в корпусе, но и во время пребывания вне его, в отпуске. В г. Киеве много церквей, и я посещал их за истекшие годы. Между прочим, домовая церковь Киевского университета пользовалась особенно большой популярностью в «киевском обществе» и среди учащейся молодежи. На клиросе пел превосходный хор студентов и молодых женских голосов, а самый храм переполнялся учащейся молодежью.

В текущий год, уже будучи шестиклассником, как-то зайдя в воскресенье в эту церковь, я с изумлением узнал, что студенты больше в хоре не поют, и вообще и в церковь не ходят. Этот уход молодежи высших учебных заведений от религии бросался заметно в глаза и в других местах. В гостях среди молодежи уже редко слышался разговор о том, кто куда пойдет в церковь, и говорить на религиозные темы перестали. Со стороны взрослых, особенно с высшим образованием, проскальзывало к религии ироническое отношение. Только в официальных торжествах всякого рода религиозные церемонии и обряды сохраняли твердо свое место, но к священнослужителям уже относились как-то иначе, точно к людям, чужим по духу. Все это уже заметно бросалось нам, юношам, в глаза, вызывая усиленную работу в голове. Иногда мы пробовали между собою разбираться в этих вопросах, допытываясь первопричины, но путались, отчаянно спорили и расходились без всякого облегчения своих сомнений. В массе же народа по внешности все оставалось по-прежнему.

Поражало также заметное критическое отношение ко всяким распоряжениям высших властей со стороны тех низших в корпусе, ближайших к нам начальников, требовавших от нас безапелляционного исполнения своих приказаний. Это противоречие и двуличие нас тоже смущало. Очень трудно было спрашивать у кого-либо объяснения из наших старших, ибо таких противоречий в их собственных поступках в текущей жизни мы подмечали множество и поверить людям, неправильно поступающим, не было оснований. Часто приходилось слышать очень резкие и насмешливые ответы наших старших на подобного рода недоуменные вопросы представителей подрастающего поколения; не хотелось попасть в смешное или глупое положение: так и носились мы с нашими вопросами до поры до времени.

В корпусе занятия шли плавно, без перебоев. Старание все проявляли большое. На первой четверти в своем верхушечном десятке я понизился, главным образом, по причине трудно дававшихся мне некоторых отделов математики, тогда как все словесные предметы приносили отличные отметки. Правду сказать, по самолюбию это понижение ударило сильно: я стал самостоятельно (по учебнику) упреждать каждый урок, а потому и объяснение преподавателя в классе стало мне яснее и понятнее. Какая-то случайная реплика с моей стороны при объяснении преподавателем нового урока обратила на меня его внимание: он вызвал меня к доске и удивленно спросил, понял ли я его объяснение. Я повторил почти безошибочно все, что он нам рассказал, вызвав с его стороны серьезную похвалу. Этот случай был перевальным в моих дальнейших занятиях математикой: повысились с тех пор и мои отметки. Словом, я опять поднялся на свое место в списке по успехам.

На праздник Р[ождества] Х[ристова] нас возили в театр вместо елки. Было у меня много приглашений в семьи старых и новых друзей: праздничные вакации пробежали быстро. Новый год принес очень много разговоров о возможной войне с Турцией. Нас эти толки увлекали, хотя до конца курса военного образования было еще далеко.

О поездке домой думать не приходилось. У отца на хуторе дела шли неважно; дохода он почти никакого не имел, так как пахотной земли было мало, обработка стоила дорого, а цены на хлеб стояли невысокие. Отец сильно сжимался в расходах на себя и семью. Мать с сестрами тяготилась жизнью на хуторе, особенно зимою. Меньшие братья, учащиеся Немировской гимназии, жили там на частной ученической квартире, а брат Николай самостоятельно хозяйничал в г. Гайсине. Вся семья при такой жизни врозь тратила много, а чувствовали все себя плохо. Надо было думать уже о воспитании уже и младшей сестры Наташи. Словом, расходы были велики, а толку выходило мало. Старший брат постоянно звал мать и сестер к себе. Тем не менее, я все-таки мечтал провести лето на хуторе у отца вместе со всей коренной семьей, так как из последнего класса на все лето на каникулы уже не отпускали, и надо было обязательно пробыть часть лета в лагере.

Быстро и почти незаметно пробежало время с праздниками Св. Пасхи. Наступило весеннее тепло, а за ним и экзамены. Прошли они для нас всех, в общем, успешно, я перешел в последний VII класс, не понизившись в списках. С грустью стал подумывать о трудности поехать домой за отсутствием денег. Просить же у отца или старшего брата стыдился,[так] как они сами мне их не предлагали. Приближалось время выхода в лагерь, и уже многие из товарищей уехали по домам. Вдруг меня вызвали к директору на квартиру. У него в кабинете я застал какую-то немолодую, изящно одетую даму. Директор встретил меня очень ласково и сказал, обращаясь к даме: «Вот, рекомендую одного из лучших семиклассников, о котором Вы мечтаете для ваших сыновей, теперь все зависит только от его согласия: пожелает ли принять на лето Ваше предложение или предпочтет хутор своего отца?»

Дама после такой рекомендации директора с горячностью обратилась ко мне, приглашая летом у нее (в имении Полтавской губернии) прорепетировать двух ее сыновей, желающих из классической гимназии перейти в Киевскую военную: старшего – в V класс, а младшего – во II класс. Жить надо в имении, но на всем готовом; срок – не меньше одного месяца, а вознаграждение – сто рублей за каждый месяц и все расходы по проезду в оба конца.

Сообразив трудности в материальном положении нашей коренной семьи, я сразу согласился, предварительно поблагодарив директора за лестную рекомендацию, а даму за доверие, с каким она поручала мне на лето своих сыновей. Мне предложено было, если никаких других у меня планов на этот день не имеется, сейчас же проехать с дамой в ее городскую квартиру, где она познакомит меня со своим мужем и сыновьями – будущими моими учениками.

Все быстро совершилось к обоюдному нашему удовольствию. Дорогой из корпуса дама деликатно расспросила меня о моей семье; была, видимо, довольна моей близостью к матери и частым, сравнительно, общением с нею, и, в свою очередь, она совершенно дружески ввела меня в свою семью.

Муж ее, отставной ротмистр Артемьев, очень состоятельный землевладелец, пожилой, но еще очень бодрый человек, личный давнишний знакомый директора, принял меня с расположением и симпатией. Из трех подростков его сыновей старший и младший должны были стать моими учениками; средний – по очень большой близорукости – предпочитал оставаться классиком.

Меня угостили превосходным обедом, и я провел там время до вечера, ознакомившись со всеми предстоящими мне задачами. В корпус дети отвезли меня в экипаже своего отца и обещали заехать за мной на следующий день. Утром я побывал у помощника нашего инспектора проф. Курбатова, объяснил ему данное мне директором на лето дело и просил его советов и указаний. С сердечной теплотой вспоминаю теперь превосходное инструктирование, преподанное мне проф. Курбатовым: прежде всего составить план занятий; по дням и часам исчерпав всю программу вступительных экзаменов; показал практические приемы преподавания; дал совет быть терпеливым и внимательным, не стесняясь много раз объяснять одно и то же, пока ученики усвоят все, что нужно и т. п. Он снабдил меня заимообразно и всеми необходимыми учебниками. В Киеве я задержался дня четыре, ежедневно навещая своих новых знакомых и подготовляя моих учеников к будущим занятиям.

В имение раньше проехала жена Артемьева со мной и моими учениками; отец со средним сыном задержались еще на городской квартире с неделю. Проехать пришлось по ж[елезной] дороге до маленькой станции (или полустанка), а отсюда – в высланном из имения отличном экипаже (четвериковой упряжки) мы по очень пыльному черноземному проселку проехали около 60 верст и прибыли на место.

Имение (около 600 десятин)[было] старинное и очень благоустроенное, с барским домом и хозяйственными постройками. Хозяйство вел сам владелец умело и культурно. От железной дороги мы проехали несколько огромных украинских сел, растянутых вдоль дороги, в счет верст проезд по самому селу обыкновенно не входил. Поэтому на вопрос: «Как далеко еще до с. Демидовки?» – украинец спокойно отвечал: «Беретов сим с гаком буде!» Выходило это не 7, а и все 17 верст. Села зажиточные, с опрятными, побеленными домиками и высокой соломенной крышей; окруженные непременно садочками и огородами, на которых обязательно виднелись подсолнечники. Попутные обыватели приветливо раскланивались. Но местность ровная, скорее степная, хотя кое-где и виднелись рощи; по красоте и живописности она уступала Каменец-Подольскому краю.

В доме, где оставалась всю зиму сестра хозяина, очень энергичная и распорядительная старая девица, все было готово к нашему приезду. Мне для жилья был отведен отдельный, отлично устроенный во всех отношениях флигель из двух комнат. Здесь же я предпочел заниматься и со своими учениками. Обедали и ужинали мы все в большом доме, но, чтобы меня не стеснять, утренний и вечерний чай мне предлагался и во флигеле. Время я, по совету пр. Курбатова, строго распределил; составленное расписание занятий в двух экземплярах, четко написанное, вручил: один экземпляр родителям, а другой вывесил у себя на стенке. Во время занятий исключил всякие шутки, вольности и болтовню, кроме своего главного дела. После занятий охотно играл с учениками в мяч, кегли, катались на качалке, ездили верхом; делал, по совету пр. Курбатова, ботанические экскурсии (с книгой-руководством известного Кауфманна). Во всех экскурсиях, совершенно как бы играя, мы с учениками основательно усвоили весь курс ботаники, много превышавший требования программы.

Недели через две я случайно услышал мнение моих хозяев о наших трудах. По случаю домашнего праздника устроена была поездка в лес с приглашенными гостями и сервированы чай и закуска. Пробираясь через кусты к сидящим за столом, я услышал такой разговор о себе:

– Ну, что, как идет у вас подготовка ваших малышей? – спросил хозяина кто-то из гостей.

– Жаловаться не могу. Спасибо Павлу Николаевичу, умело и удачно выбрал нам репетитора. Много их у нас перебывало: и старше, и ученее, да такого авторитета над детьми не имели. Видна у этого репетитора прекрасная школа, да и сам ведет жизнь, точно красная девушка…

От всего сердца я еще раз мысленно возблагодарил проф. Курбатова за его наставления, добрые советы и пособия книгами.

Время подходило к концу июля. Я просил родителей присутствовать на испытании: мы произвели своим ученикам строгий по программе экзамен с вынутием даже билетов. Все прошло серьезно, и родители остались довольны.

Мое дело, строго говоря, было закончено. Оставалось еще две недели до начала моих классных занятий. Я предложил родителям дать детям отдых, а меня отпустить. В мою честь был устроен пикник в лесу. Мне уплатили сто рублей за месяц и уже по доброй воле – проезд по железной дороге не до Киева, а дальше, до ст. Винница, так как цель моего отъезда была навестить моих родных в остававшиеся две недели и самому отдохнуть от напряженных занятий.

Расстались мы друзьями. Когда начались приемные экзамены, я еще был в отпуске у родных, но с радостью узнал по приезде, что оба мои ученика отлично выдержали экзамен, и приняты в классы, в какие поступали. Домой я со своих кондиций торопился с огромным подъемом чувства собственного достоинства и веры в свои силы. Впервые в жизни я имел очень серьезное поручение, успешно выполнил его, а также заработал огромную сумму – свыше ста рублей.

По дороге я, конечно, предварительно заехал в Киев, оформил мой отпуск к родным и застал мать и сестер в гостях у брата Коли. Здесь я поделился своими деньгами с Мама и Катей, оставив им большую часть всего моего заработка, так как они крайне нуждались в средствах, стесняясь спросить их у брата Николая. Оставив себе денег только для обеспечения обратного проезда в г. Киев, я навестил на хуторе отца, где были и младшие братья. Первый раз в жизни, не получая ни от отца, ни от брата никакой поддержки, я вернулся на свои собственные деньги к началу занятий в корпус.

Директор знал от своих знакомых о моих скромных трудах, а экзамены подтвердили эти рассказы. Он дружески кивнул мне головой, добавив: «Очень рад, что не ошибся». Эта, по внешности, скромная похвала доставила мне огромное удовольствие.

Наступил 1875–1876 гг. С началом учебного года мы, VII класс, стали во главе старшего возраста и последний раз переменили место классов, дортуаров и рекреационного зала. Отношение к нам наших начальствующих и преподавателей носило характер доверия с дружеским оттенком. Мы являлись коренными питомцами нашего директора с младших классов, и к нам уже присмотрелись, нас изучили. Занимались мы усердно, памятуя, что в текущем году заканчиваем полное среднее образование.

Время проходило быстро: дни мелькали в учебных классных занятиях и во фронтовом учении (с верховой ездой), интерес к которому сильно возрос ввиду ожидания войны, занятия шли усиленным темпом. Под влиянием всех событий на Балканском полуострове повышенное настроение охватило и нас всех. Ведь на всех театрах этой войны, несомненно, окажутся наши самые близкие родные (отцы и братья). Настроение захватило и женскую молодежь, мечтавшую о роли «сестер милосердия».

Развлечения на праздник Р[ождества] Х[ристова] приняли далеко не прежний для нас характер, и мы с удовольствием принимали только поездки в театр. Домой на Р[ождества] Х[ристова] мало кто ездил, особенно в отдаленные места, но в городские отпуска мы, старшие, ходили охотно, так как за истекшие годы уже каждый из нас приобрел себе личные знакомства в семейных домах, где часто на нас смотрели, как на будущих женихов тех девиц и подростков, с которыми мы знакомились и проводили время в этих семьях. Так, довольно-таки прозрачно, смотрела семья В[олковы]х на меня и мою сверстницу Надю, двоюродную сестру невесты брата Мили. Я не отдавал себе отчета, что будет из этого знакомства с отроческих лет, но питал к Наде самые дружеские чувства, пользуясь и ее взаимностью. Не все мне нравилось в самой семье, особенно отталкивало слишком практичное и расчетливое отношение к людям, что и не скрывалось.

Из полуслов и намеков я понял, что меня считают необъявленным женихом: я, конечно, не протестовал, но с этих пор в отношениях с Надей явилась какая-то сдержанность и холодность, вызывавшая иногда удивление очень практичных старых дам. Самая же дружба наша с Надей была вполне искренняя. Она еще училась в женской гимназии, очень интересуясь всеми моими занятиями, а потому общих интересов и тем для разговоров у нас всегда было много. Она была умна, и очень сердечно и тактично всегда себя вела со всеми дома. Это мне очень нравилось.

Все интересы и развлечения общественного характера как-то сразу отодвинулись в сторону с объявлением войны Турции. Мы жадно интересовались всякими известиями военного характера. В противоположность, теперь нам немец г. Камныш прежнего интереса и азарта к описанию сражений не проявлял, хотя сын Камныша, кажется, попал на фронт. Наши воспитатели, особенно из военных, удовлетворяли по мере возможности наши запросы, так как корпусная библиотека получала несколько больших газет и специальную военную – «Русский инвалид».

Успехи наших армий наполняли наши сердца восторгом, но по мере хода и развития военных действий стали появляться сведения и о больших потерях, причем выяснилось, что некоторые из наших товарищей обращались в круглых сирот.

Вот в этой сфере (и только впоследствии) проявилась изумительная деятельность нашего директора. Узнав о потере отца или даже брата питомцем нашего корпуса, директор через доверенных лиц списывался с осиротевшей семьей и принимал в ней самое горячее и длительное участие: он устраивал оставшихся еще без образования детей, хлопотал или помогал в хлопотах о назначении вдове пенсии, а пока шла всякая об этом переписка, из своих личных средств поддерживал такую семью денежным пособием.

Пора хоть здесь сказать, откуда этот необычайный человек черпал эти «личные средства», сберегая, как сказочный Кащей, всякую вверенную ему «казенную копейку» для ее прямого и законного назначения. Наш Павел Николаевич Юшенов был единственный сын известного в Медицинской академии профессора Н.П. Юшенова, давшего своему сыну превосходное общее образование и специальное военное, а впридачу огромный денежный капитал; из этого капитала, по завещанию, весьма большие суммы предназначались для стипендий (его имени) студентам В[оенно]-медицинской академии, а также на премии за научные работы по некоторым научным отраслям медицины. Усовершенствовавшись еще поездками и учением за границей, наш незабвенный Павел Николаевич пристрастился к научно-педагогической деятельности, решил остаться навсегда холостяком и посвятить свое время и средства воспитанию детей военно-учебных заведений. Его скоро оценили по достоинству: сравнительно в молодые годы он был поставлен во главу нашего корпуса, на смену дискредитированного своими действиями г[енерал]-м[айора] Кузьмина-Караваева.

Наш Павел Николаевич, по словам кого-то из близких, не проживал по своему скромному образу жизни даже половины получаемого им по службе содержания; весь же доход с завещанной ему доли капитала оставался в его распоряжении «для удовлетворения своих педагогических опытов без расхода для казны». Мне кажется, что больше пояснять этот вопрос излишне. Все, что он делал, особенно большое и существенное, для всех своих питомцев или их близких родных, всегда было тайным и ярко обнаружилось лишь после его внезапной смерти.