Текст книги "Зимняя жатва"

В тот день они решили устроить настоящий праздник: отложили садовый инвентарь и, устроившись у камней возле хижины, развели огонь. Жюльен отварил рис, добавив в него утиные консервы. Его не покидало ощущение счастья от того, что он готовил вкусную еду для Клер, ловя ее восхищенные взгляды. Аппетитный запах привел Цеппелина в неистовство, он едва ли не совал морду в кипящее на огне варево. Мальчик разделил пищу на троих, и все жадно принялись ее поглощать. Они с матерью держали тарелки возле самого рта, чтобы есть быстрее. Каким блаженством было ощущать приятную тяжесть в желудке, нежность сочного мяса, ничуть не похожего на разогретую резину! Да что говорить, они попросту обжирались, осознав наконец, что с момента приезда сюда голодали, не желая себе в этом признаться.

Покончив с горячим, Жюльен разломил плитку шоколада. Вновь нахлынули воспоминания о когда-то прочитанном: в спасательной шлюпке капитан, весь в лохмотьях, распределяет между уцелевшими после кораблекрушения остатки еды. В мальчике все пело от радости, когда он опускал квадратики шоколада в почерневшую от земли ладонь Клер и смотрел, как она жадно, словно девчонка, накинулась на лакомство. Удовольствие, полученное им самим от сладкого, оказалось несравнимо меньшим.

Отяжелевшие от еды, они улеглись на траву вздремнуть, прямо посреди тарелок, которые пес принялся вылизывать длинным розовым языком.

9

Еще несколько дней прожил Жюльен в расслабленной атмосфере этой неожиданно свалившейся передышки. Вне времени, вне мира. Больше, чем когда-либо, он чувствовал себя чудом спасенным, обретшим убежище на необитаемом острове. Иногда перед сном воображение рисовало ему фантастические картины: ковчег, на котором находился пансион, затонул в открытом море, и он оказывался единственным выжившим в катастрофе. Тогда сердце его колотилось от восторга.

Жюльен вставал очень рано, на заре. Проснувшись, он чуть слышно цокал языком, подзывая Цеппелина, как бы говоря: «Пора отправляться в путь!» – И они шли по коридору между двумя рядами колючей проволоки, которой было обнесено Воронье поле. Мать – жертва дурной городской привычки – всегда поднималась поздно, когда солнце уже стояло высоко. С тревогой мальчик спрашивал себя, способна ли она закалиться для деревенской жизни или, напротив, сельский труд ее преждевременно состарит, сведет на нет былое очарование. Руки Клер, праздные и изящные, потрескаются, из-за въевшейся в кожу и застрявшей под ногтями грязи станут казаться крупными, грубыми. Мать теряет привлекательность, и эта удручающая метаморфоза только ускорится с приходом зимы. И потом – куда деться от постоянной усталости, давящей, невыносимой, которая валит тебя с ног, едва завечереет? Порой настолько устаешь, что даже нет сил достать воды из колодца и умыться. Постепенно привыкаешь к запаху пота, к грязи. Время идет, и опрятность перестает казаться столь уж необходимой, как раньше. Волосы Клер висели теперь жирными, тяжелыми прядями, подошвы ног почти всегда нечисты. За несколько недель она превратилась в цыганку. О, разумеется, пока еще в прехорошенькую цыганочку, но и сейчас любой горожанин, остановившийся возле их дома, чтобы залить воду в радиатор, счел бы её замарашкой.

Такие невеселые мысли неотступно преследовали Жюльена, пока он шел по тропинке, терявшейся в плотном тумане. Ему нравилось это льнущее к земле молочно-белое марево, нравилось вспарывать ватную пелену башмаками. Дымные завитки поднимались до середины живота бежавшего рядом Цеппелина, полностью скрывая его лапы. Утренние прогулки с собакой давали мальчику возможность составить истинное представление о протяженности их владений, о размерах огороженного поля – несколько гектаров плодородной земли, недоступной, отделенной от всего живого. Целина, легкая добыча чертополоха. Непригодная для использования территория, на которую он не обращал никакого внимания в прошлом. Но… она была обширной. Вернее, огромной. И принадлежала она – ему.

Спускаясь к лесу Крендье, Жюльен увидел обломки «лизандера» – маленького самолета английского производства, способного сесть где угодно и осуществить тайную переброску людей или оружия в самых сложных условиях. Самолетик подорвался на мине при приземлении и, похожий на стрекозу с оборванными крыльями, теперь являл собой жалкое зрелище. Искореженный корпус наполовину зарос мхом, сорняками и ежевикой. Мальчик приблизился к проволоке, гадая, оставили боши тела летчиков в машине или нет. И сразу же устыдился своего любопытства, а тут еще Цеппелин зарычал, словно призывая его вернуться к реальности, – наверняка учуял взрывчатку. Поле было усеяно останками неосторожных зверьков, подорвавшихся на минах. В зарослях травы он, замирая от ужаса, нашел ботинок, и перед глазами поплыли зловещие картины. На огороженной проволокой земле то здесь, то там зияли воронки, вокруг которых веером была рассыпана земля, и эти искусственные вулканы напоминали, что под каждым невинно растущим кустиком притаилась и ждет своего часа смерть.

Утренние путешествия помогали Жюльену свыкнуться с мыслью о постоянно грозящей ему опасности. Бежавший рядом Цеппелин начинал беспокоиться и показывать зубы, едва они оказывались на тропе между двумя рядами колючей проволоки. Время от времени пес бросался грудью на изгородь, тяжело, прерывисто дыша: было ясно, что он обнаружил мину. Тогда мальчик опускался на корточки и принимался успокаивать четвероногого напарника, запуская пальцы в короткую жесткую шерсть и почесывая его между ушами. Искры безумия, вспыхивающие в глазах Цеппелина, пугали Жюльена, но он говорил себе, что охотники Клондайка постоянно имели дело с ездовыми собаками, хасками и маламутами, не уступавшими в свирепости волкам.

Прогулки прогулками, но нужно было переходить к действиям. И вот однажды утром Жюльен вышел из хижины, прихватив с собой в сумке несколько садовых инструментов. Пройдя метров триста, он присел и стал перерезать проволоку. Конечно, лучше бы держаться поближе к дому, но риск был слишком велик. Проделав отверстие, он дал команду Цеппелину пролезть в него. Собака зарычала, словно собралась укусить хозяина, однако дрессировка не позволила ей не подчиниться приказу: лежа на брюхе, она вползла в дыру. Жюльен последовал ее примеру. Трава была мокрой от росы, и чертополох исцарапал ему весь живот. Несмотря на утреннюю прохладу, мальчика бросило в пот. Пса тоже била дрожь, он поджал хвост, шерсть на холке вздыбилась. Жюльен полз за ним след в след, отмечая дорожку с помощью камешков, которые он заранее набрал на тропинке. Им одновременно владели и ужас, и странное возбуждение от того, что он перемещается по заминированной территории. Он часто дышал, появилась боль в области солнечного сплетения. Скоро урчание в животе сделалось настолько сильным, что ему показалось, будто еще чуть-чуть – и он не справится с кишечником.

С места, где он находился, были хорошо видны обломки «лизандера», искореженного, с изорванными в клочья крыльями. Взрывом по земле разметало кучу самых разнородных предметов. Внезапно мальчика охватило непреодолимое желание приблизиться к обломкам и заглянуть внутрь, но он остановил себя, ибо это было дурное, нездоровое желание. Случайно он задел рукой валявшийся в траве ботинок, и прикосновение к влажной, покрытой плесенью коже мгновенно его отрезвило.

Вдруг Цеппелин, высунув длинный розовый язык, замер перед островком густо разросшейся крапивы. Жюльен лег плашмя и прищурился. Почва под крапивой слегка просела, было заметно, что несколько месяцев назад ее перекапывали. Там, в тенистом укрытии, под травой, дремала мина в ожидании, что ее разбудит чья-то неосторожная нога. Достав из сумки нож, мальчик принялся осторожно зондировать почву, втыкая его неглубоко и стараясь сильно не нажимать. Рубанок говорил, что взрыватель срабатывает при давлении свыше трех килограммов, значит, действовать нужно предельно осторожно. Когда лезвие коснулось стали, Жюльен почувствовал легкий электрический разряд. «Дьявол! – раздался в нем внутренний голос. – Только что ты притронулся к смерти. Отныне с детством покончено. Теперь ты стал мужчиной, и главное – доказал это».

Обкапывая мину по контуру, он не переставал повторять: «Доказал, доказал!» Затем ласкающим движением очистил снаряд от земли. Мина представляла собой большой металлический диск, изрядно проржавевший, несмотря на слой серой краски – противокоррозионное покрытие. В центре – что-то вроде затычки, скорее всего взрыватель, реагирующий на нажатие и приводящий в действие запал.

Жюльен утратил чувство времени – лежа на животе, он созерцал нелепую плоскую кастрюлю, это нечто, наполненное консервированной смертью и лишь ждущее каблука, чтобы превратить все окружающее в ад.

Цеппелин дрожал, испуская жалобные стоны обиженной дворняжки. Мальчик попытался его приласкать, но тот отстранился. «Моя первая мина!» – подумал Жюльен, доставая из сумки прутик с привязанным к нему желтым лоскутом. В конечном счете все оказалось несложным. Для полного триумфа неплохо бы ее обезвредить, но это выходило за рамки его возможностей: в армии он не служил и не знал устройства мин и механизма их действия. Впрочем, не зная ничего, он только что применил на практике собственную оригинальную методику их обезвреживания. Поскольку снаряды взрывались только при давлении на них сверху, то, следовательно, было не очень опасно держать их в руках. Оставалось лишь прийти сюда с тележкой, выкопать мины из земли, переправить их на берег и сбросить в пустоту. Взорвутся они сотней метров ниже, ударившись о скалы. Так он и поступит.

На глаз Жюльен оценил вес металлического диска, которого почти касался носом, и прикинул, хватит ли у него сил, чтобы извлечь его из земли. Хватит.

Безумная радость заплясала в нем. Что там жалкие петарды, которые они взрывали в День взятия Бастилии! Он представил, как подвозит мину в тележке деда к краю пропасти, где берег уходит вниз с головокружительной крутизной. Бросить и немедленно убраться. Главное – не поддаться соблазну посмотреть, как они взорвутся, ведь воздушная волна подбросит обломки скалы высоко вверх. «Я навожу порядок в своем хозяйстве», – подумал Жюльен с гордостью. Так он и сделает, будет трудиться не покладая рук, день за днем. Если крестьяне очищают поля от камней, то он, Жюльен Леурлан, освободит от мин свои земли, причем без всякой посторонней помощи, утерев нос проклятым Горжю! Очень важно сделать четкую разметку поля и обозначать вехами уже обработанные участки.

В то утро благодаря исключительному чутью Цеппелина он обнаружил местоположение еще двух мин, после чего решил вернуться: прошло много времени, и собака начала проявлять беспокойство. По дороге домой мальчик стал подсчитывать, сколько недель уйдет на полное разминирование его владений из расчета три мины в день, но в математике он никогда не блистал и быстро запутался.

Вернувшись, он тщательно смазал ось тележки, чтобы ее можно было везти, не опасаясь, что скрип колес разбудит Клер.

День выдался теплый, погожий. Продукты, взятые в доме, где поселилась бомба, положили конец их постоянному недоеданию. Жюльен, слегка шокированный своим открытием, вскоре обнаружил, что мать любит вино. После завтрака она медленно выпивала стакан пуи-фюиссе [23]23
  Сорт виноградного вина.


[Закрыть] с блаженной миной монашки, чей стоицизм в одночасье был испепелен всемогущим соблазном. Прикрыв веки, Клер наслаждалась ароматом напитка и подносила его к губам с жадностью, которая совсем не нравилась мальчику. «Интересно, где она набралась сибаритских привычек? И кто ей в этом помог?» – подумал он. После выпивки мать обычно погружалась в сладостное оцепенение, с полуулыбкой на губах заваливалась на солому, и под жаркими ласками солнца кожа ее покрывалась капельками пота, которые ручейками стекали в ложбинку груди. Вот как! В суровые годы она сделалась ценительницей редких вин, в то время как другие довольствовались скверным кофе из жженого ячменя и питались кошатиной! Поведение матери вызывало у Жюльена раздражение, ему хотелось схватить ее за плечи, встряхнуть как следует и прокричать прямо в ухо: «Очнись! Очнись же! Перестань дурачиться и строить из себя девчонку. Ей-богу, можно подумать, что из нас двоих двенадцать лет – тебе!»

Когда же Клер предлагала добавить в стакан с водой немного сухого вина, потому что, по ее мнению, эта смесь лучше утоляет жажду, он отказывался наотрез. Его так и подмывало бросить ей в лицо: «Я-то обязан сохранять здравый рассудок в отличие от тебя! Сапер не может позволить себе играть в помещика, поджариваясь на солнышке и изнывая от скуки». Он едва сдерживался, чтобы не поддаться искушению. Не опилками же, в конце концов, набита у нее голова! Неужели мать не в состоянии оценить угрозу, исходящую от семейства Горжю, чудовищность их притязаний? Иногда мысли в голове мальчика звучали еще грубее. «Идиотка, – думал он, подхлестываемый безмолвным гневом. – Пока ты пьянствуешь, папаша Горжю примеривается к твоей заднице, уже видя тебя в своей постели! Ведь скоро нагрянет зима, верно? Не возьми я все в свои руки, ты бы уже отчаялась, сдалась, пошла в прислуги, только чтоб не замерзнуть!»

Пила вино Клер, но взвинчивало оно Жюльена. С неприязнью замечал он у матери какую-то чувственную расслабленность во всем, склонность к роскоши и комфорту, поиску легких путей. Уже сейчас трудовой пыл первых дней практически сошел на нет, в огороде она работала без прежнего рвения, часто делала передышки. Но правда и то, что она действительно уставала – ведь привычки к постоянному труду, а тем более к таким авралам, у нее не было, к тому же погожие летние дни располагали к безделью. Сам он, напротив, был приятно удивлен, обнаружив, что оказался сильнее, чем предполагал. Часто, глядя на поле, обнесенное колючей проволокой, мальчик говорил себе: «Все это принадлежит мне, и никому другому принадлежать никогда не будет!»

Теперь Жюльен каждый день вставал затемно и выходил, стараясь не разбудить Клер. Цеппелин уже ждал хозяина, сидя возле колодца, – верный сообщник, которого ни разу не остановил страх.

И вот пришло время, когда мальчик решил избавиться от первой мины. К этому времени он установил местоположение пятнадцати снарядов, но все оттягивал момент транспортировки, ибо догадывался, что здесь-то и заключалась главная опасность. Как только смертельный груз окажется в тележке, достаточно одного неверного движения или небольшой поломки, чтобы случилось непоправимое.

В то утро он поднялся задолго до рассвета, почти на ощупь выбрался из хижины и пошел, толкая перед собой тележку. К счастью, хорошо смазанная ось не производила никакого шума. Дойдя до места, где в проволоке был проделан лаз, Жюльен зажег переносную лампу и протиснулся в отверстие. Он вспотел, и ему долго не удавалось вытащить мину – влажные пальцы лишь скользили по поверхности. Пришлось сделать подкоп побольше, и наконец зловещая серая кастрюля была извлечена. Мина оказалась тяжелее, чем он думал, никакой ручки для транспортировки не предусматривалось. На несколько минут мальчиком завладел непередаваемый, абсолютный ужас – столько времени ему понадобилось, чтобы достать металлический диск из его гнезда и перенести на тележку. Образ разорванного на куски Адмирала вытеснил из сознания все остальное. Не предстояло ли ему умереть так же, в ослепительно-желтой вспышке, пронзенным вертикальной молнией, которая испепелит его тело?

Двигая тележку со смертельным грузом, Жюльен устремился к лесу Крендье. Он валился с ног от изнеможения. Взошло солнце, и можно было погасить лампу. Цеппелин, обезумевший от близости снаряда, бежал рядом, делая большие скачки. Мальчик попытался успокоить его ласковыми словами, но несчастное животное, очевидно, понимало только немецкую речь.

Они вошли под плотный навес деревьев, куда почти не проникали солнечные лучи. Это была самая трудная часть пути: в полутьме легко соскользнуть с тропинки и опрокинуть тележку в канаву. Ударься мина о камень, и произойдет катастрофа. Мальчик обливался потом, ему страшно хотелось пить, и он проклинал себя за то, что не догадался захватить флягу с водой. Ему казалось, что язык распух и сделался таким же огромным, как у Цеппелина.

Дорожка продолжала петлять между деревьями. Терпкий морской запах постепенно стал перебивать аромат хвои. Ночью идти через лес Крендье следовало очень осторожно: ничто не предупреждало об опасности и можно было внезапно очутиться на краю пропасти. Берег круто уходил вниз, корни последних деревьев росли в пустоте.

Шаг за шагом, затаив дыхание, Жюльен продвигался вперед, напряженно следя за все увеличивающимся просветом между стволами деревьев. То здесь, то там проглядывали фиолетово-синие лоскуты неба. Остро пахло сыростью, мхом, грибами и плесенью. Наконец колесо тележки замерло над обрывом. Как раз было время отлива, и в воздухе разлился йодистый аромат обнажившихся под отступившей водой водорослей. Отодвинув тележку подальше от края, мальчик вернулся и рискнул посмотреть вниз. Каменистые нагромождения полуразрушенных скал вызвали у него ужас. Ему захотелось поскорее со всем этим покончить и немедленно опрокинуть тележку, но он испугался, что не сможет ее удержать. Лучше взять мину в руки и сбросить в бездну. Но вымазанный в жирной земле снаряд выскальзывал из пальцев, и эту затею пришлось оставить. Стараясь удержать равновесие, Жюльен снова подвез тележку к обрыву, резким движением перевернул ее и помчался прочь. До смерти напуганный, он даже не услышал взрыва – только увидел взметнувшиеся вверх и осыпавшиеся частым дождем камни. Часть их угодила в тележку, расщепив ее в нескольких местах. Каменные брызги оцарапали ему руки, но боли он не замечал. С беспокойством он спрашивал себя, не разбудил ли грохот мать, но это было маловероятно: высокий берег и лесной массив наверняка полностью погасили шум. Теперь с места взрыва вверх взвивалась тоненькая струйка дыма, прямая, словно туго натянутая нить. В воздухе запахло гарью.

Нужно было возвращаться. Жюльен развернул тележку и побрел к дому. «Одной меньше», – удовлетворенно думал он, стараясь двигаться побыстрее. Масштаб предстоящей работы его не обескураживал, напротив, – ему виделось в ней некое подобие подвига, посланного свыше. «Одной меньше», – повторил он про себя, подходя к хижине, где спала ни о чем не подозревавшая Клер.

С тех пор его распорядок дня оставался неизменным. Каждое утро, еще до рассвета, он сбрасывал в бездну очередную мину и возвращался, стараясь не потревожить сон матери. Днем – работа в огороде. Дважды в неделю после полуночи мальчик наведывался в дом Адмирала и брал в огромной кладовой подвала немного продуктов, которые припрятывал в кустах. На следующий день он отправлялся в лес под предлогом, что хочет встретиться с Рубанком, на самом же деле устраивался под деревом и на час-другой засыпал мертвым сном. Возвращаясь, он делал крюк, чтобы захватить котомку с продуктами, и выкладывал их перед восхищенной Клер, говоря, что это очередной дар Рубанка. Жюльен не знал, сколько времени эта немыслимая версия будет казаться ей правдоподобной, но пока он вынужден был признаться, что не в состоянии выдумать ничего похитрее.

– Поразительно! – говорила мать. – Вот уж не предполагала, что они так щедры. Наоборот, я всегда была уверена, что Горжю нас ненавидят. Мне обязательно нужно пойти и лично их поблагодарить.

– И не думай! – возражал растерянно сын. – Ты их поставишь в неловкое положение. Для Горжю это сущие пустяки: папаша в войну занимался подпольными поставками мяса и набил себе мошну. Эти подачки для них – жалкие крохи!

Но Клер недоверчиво качала головой, и Жюльен не осмеливался смотреть ей в глаза.

Как-то раз после обеда, когда они с Клер потели над грядками фасоли, непривычные звуки заставили их поднять головы. Это был шум велосипеда, едущего по каменистой дороге. Магия резонанса делала этот звук странно близким. Они замерли, не решаясь пошевельнуться, вцепившись в свои орудия труда и наблюдая за тем, как приближается к ним приземистая фигура на колесах.

– Папаша Борневан, – полушепотом произнесла Клер, голос который от волнения стал едва различимым. – Кюре Морфона. Зачем, интересно, он к нам пожаловал?

Мальчик вдруг почувствовал, что она испугалась. Он-то сам не получил никакого религиозного воспитания. Адмирал в свое время раз и навсегда объявил себя атеистом. Конечно, приходилось освящать суда на верфи, но только чтобы не отпугнуть заказчиков, – никто никогда не видел старика Шарля в церкви. Реакция Клер на появление священника была неожиданной – никто из Леурланов не испугался бы так на ее месте, – и Жюльен ощутил болезненную неловкость, застав мать врасплох.

Борневан был кряжистым, как большинство крестьян, но безделье и обжорство покрыли его мышцы, не обремененные тренировкой, толстым слоем жира. Тучный, одышливый, с багрово-красной физиономией, он постоянно что-то бормотал про себя, словно речь его, с трудом удерживавшаяся в груди, обрела наконец форму, недоступную для профанов. Эти невразумительные монологи прославили его на всю округу. Речь кюре изобиловала латинскими максимами и цитатами из Апокалипсиса. С некоторых пор в войне он усматривал «перст Божий», повод «вернуться к истинным ценностям», «огонь небесный», призванный выжечь из сознания людей губительные идеи, занесенные декларациями Народного фронта. «Бог заставил перевести стрелки, – гремел с кафедры его голос, – и часовщиками он выбрал немцев!» Правда, в последнее время кюре стал поскромнее, потише.

Борневан слез с велосипеда и с достоинством поприветствовал мать и сына. Жюльен устыдился, что его застали в таком виде: потного, с черными от земли ногтями. Да и Клер не лучше: платье на груди расстегнуто, руки голые – настоящая замарашка. Прошло несколько мгновений, которых священнику хватило для оценки ситуации: оглядев хижину, их грязную одежду, огражденное поле и, в конце концов, дом с закрытыми ставнями, он был вполне удовлетворен. Закончив обследование, Борневан заговорил, обращаясь исключительно к Клер и произнося слова почти нечленораздельно – способ, к которому прибегают взрослые, когда не хотят, чтобы их услышали дети. Так как Клер не отреагировала, он весьма бесцеремонно взял ее за локоть и отвел в сторону. Разглагольствовал священник довольно долго, но Жюльен не смог расслышать ни слова, только видел, что мать оставалась безучастной – может, она тоже была смущена, что выглядит такой оборванкой. Жюльен чуть приблизился, делая вид, что рыхлит землю.

– Очень, очень будет вам полезно поприсутствовать на мессе, – нашептывал Борневан. – Это сразу успокоит людей. Что бы вы ни думали на этот счет, знайте: в деревне вас не забыли. Всякое болтают о вашем возвращении…

Он все говорил и говорил, и Жюльен занервничал, видя безмолвную мать, словно подчинившуюся чужой воле. Непонятно, почему она мгновенно утратила уверенность в себе перед этим человеком в сутане, от которой попахивает сыром, похлебкой и навозом. Только потому, что воспитывалась в монастыре? Ему захотелось крикнуть что есть мочи: «Не смейте лезть в наши дела! Оставьте нас в покое!»

Клер в это время старательно объясняла, что она надеялась привести хозяйство в порядок, что, как только закончится война – а конец ее уже близок! – она напишет письмо властям с просьбой прислать ей сапера. Нужно только запастись терпением: когда поля будут очищены, а дом избавлен от поселившейся в нем бомбы, жизнь войдет в прежнее русло.

– В прежнее русло? Вы действительно так думаете? – недоуменно проговорил священник с обиженным видом. – Ведь ни для кого не секрет, дитя мое, что вас здесь не любят. Для деревенских вы навсегда останетесь чужой… а для большинства кумушек еще и той, что довела семейство Леурланов до полного краха. Не стану напоминать, какие чудовищные преступления вам приписывают. Вас обвиняют в том, что вы делили ложе с несколькими мужчинами… этой семьи. Я-то не верю в эти сплетни, но признаем, что вам они причинили немало вреда. Не хотите же вы воспитывать ребенка в атмосфере, отравленной подобными подозрениями?

– Но ведь прошло столько времени… – вздохнула Клер с потухшим взглядом. – В сравнении с войной все это такая ерунда! Не могли бы вы нам помочь, сделать что-нибудь, что заткнуло бы всем рты? Например, показать, что вы на нашей стороне? Что, если вы освятите наши земли, организуете шествие…

Борневан отшатнулся, лицо его исказилось гримасой отвращения.

– Вы окончательно потеряли голову, дочь моя? – промямлил он, и щеки его еще больше побагровели. – Или вы забыли, что ваш свекор покончил с собой прямо здесь, использовав эту землю в качестве орудия самоубийства!

– Но… может быть, это просто несчастный случай, – жалобно пробормотала Клер. – Старый человек… он мог…

– Не обманывайте ни себя, ни других! – резко остановил ее кюре. – Ни за что не стану благословлять я эту землю. Нет, и речи быть не может! На ней полно непогребенных мертвецов – все эти террористы, бандиты, явившиеся сюда, чтобы мародерствовать. Души их, оставшись без покаяния, будут вечно витать над этими местами. Дурные места – с незапамятных времен они связаны с насильственными смертями, издавна их облюбовали душегубы, разбойники с большой дороги. Не может вырасти ничего хорошего на такой земле, она отмечена печатью злого рока. Даже когда ее обрабатывал ваш свекор, и года не обходилось, чтобы во время жатвы кто-нибудь не покалечился, чтобы не зацепило машиной поденщика и он не попал под нож. Так было всегда, что с этим поделаешь? А все из-за Разбойничьего леса! Слишком уж много там пролито невинной крови.

Он бормотал не умолкая, а временами, когда ему не хватало дыхания, его речь переходила в глухой хрип. Правда ли верил он в то, что говорил? Или его услуги оплатили те, кто задался целью посеять семена отчаяния в душе Клер? Кто мог убедить его в полезности этой проповеди? Горжю? Нет, Горжю – деревенщина, простофиля, не искушенный в таких делах. Так все-таки кто? Нотариус Одонье? Почему бы и нет? Это как раз в его духе – скупить земли Леурланов за кусок хлеба. Что, интересно, пообещал ему нотариус? Пожертвование? Статую Пречистой Девы? Новый колокол?

– Представим даже, что вам удалось вырастить овощи, – не унимался священник, – покупать их никто не станет. Земля усеяна телами покойников – кто, скажите, захочет есть ее плоды? В здешних краях люди суеверны, головы их забиты дикими предрассудками. Нет, выбросьте эту мысль из головы. Но я готов пойти вам навстречу. Могу использовать все свое влияние и помочь вам устроиться на работу. Нет, конечно, не здесь, а, к примеру, в городе, на консервном заводе. Там постоянно требуются чистильщицы рыбы. Там вас никто не знает. Хотите, замолвлю за вас словечко? Если продадите землю и дом, у вас появятся кое-какие средства, чтобы начать все заново. Не так много, но вполне достаточно, чтобы содержать себя в чистоте, вести честную жизнь и вам, и мальчику. Нелегко будет найти покупателя, но я постараюсь вам пособить, пущу в ход весь свой авторитет. Мэтр Одонье, кстати, может позволить себе сделать доброе дело в память о прошлом, хотя земля ваша ему без всякой надобности.

И тут Жюльен вдруг вспомнил предостережение Антонена: в ближайшие недели после войны новое правительство обязательно проведет денежную реформу, с тем чтобы спекулянты не смогли воспользоваться своими кубышками. Не опасался ли этого и нотариус? Не хотел ли он вложить денежки в недвижимость, чтобы не разориться?

– Но и вам нужно проявить добрую волю, – резко изменил тон кюре, вплотную пододвигаясь к Клер. – Не считаете ли вы, что вам стоит принести публичное покаяние, вместо того чтобы делать вид, будто ничего не происходит? Публичное, именно публичное! Вполне вероятно, что таким путем вы сможете заслужить прощение или по крайней мере снисходительное отношение большинства односельчан.

Он приблизил свою пурпурную физиономию к лицу молодой женщины и выпалил на одном дыхании:

– Помиритесь с людьми, прошу вас, иначе может произойти непоправимое. Вы ведь знаете крестьян. Если они вобьют себе в голову, что у вас дурной глаз, жизнь ваша станет адом. Ведь вы не Адмирал, они вас не боятся, и вам не удержать их на почтительном расстоянии. В епископство уже поступило несколько жалоб на вас. Гнуснейшие обвинения, можете мне поверить! Если бы немцы не ушли, у вас могли появиться серьезные неприятности.

Еще с полчаса священник излагал свои аргументы. От непрестанной болтовни у него пересохло в горле, время от времени он проводил по губам кончиком мясистого языка, но Клер так и не предложила ему что-нибудь выпить. У мальчика не выходило из головы: «Вот бы узнать, какие комиссионные пообещал нотариус, если ему удастся склонить Клер к сделке?» В конце концов утомившийся от бесполезного разговора кюре оседлал велосипед и укатил, даже не затруднив себя тем, чтобы изобразить на лице прощальную улыбку.

После отъезда Борневана мать какое-то время оставалась неподвижной, словно пребывая в замешательстве, и Жюльен догадался, что она размышляет, а не стоит ли ей в самом деле пойти в церковь для отпущения грехов? Мальчик тут же представил, как она бредет по главной улице в черной шали, смиренно потупив глаза под осуждающими взглядами кумушек, наблюдающих за ней из-за занавесок. «Гляди-ка, – зашепчут они мужьям, – шлюха Леурланов явилась на исповедь!» Он задрожал, ногти его впились в деревянную ручку лопаты – до того невыносимо мерзкой была эта картина.

– Ведь ты не пойдешь, правда? – осторожно обратился он к матери, когда они вечером сидели возле костра. – Не станешь унижаться?

– Мне страшно, – чуть слышно призналась Клер, и ее губы тронула грустная улыбка. – У меня такое чувство, что кто-то все время находится рядом, наблюдает за нами. С тех пор как мы сюда приехали, мне кажется, что за нами шпионят, что в лесу притаились люди и не спускают с нас глаз. Теперь, когда я умываюсь, мне хочется спрятаться, и я ничего не могу с этим поделать. Вот чем плохо жить возле леса: ты уверен, что один, а потом выясняется – за кустарником неведомый, враждебный тебе мир.

– Перед смертью, – проговорил Жюльен, – Адмирал говорил о воронах…

– Неудивительно, – вздохнула Клер, отводя глаза. – Действительно создается впечатление, что они за нами следят.

– Ты ведь не пойдешь в деревню? – еще раз спросил мальчик.

– Нет, – твердо сказала Клер. – Бесполезно. Проклятие Леурланов так легко не смыть.

Еще немного, и Жюльен принялся бы умолять мать рассказать ему всю правду. Темнота была им на руку – можно краснеть сколько угодно, другой все равно ничего не заметит. Его нестерпимо жгли вопросы: «Кто все-таки мой отец? Твой муж Матиас или Адмирал? Ну скажи! Это ты убила отца? Ответь, ради Бога! Знаю, он был свирепым, полупомешанным. Пойми, я хочу знать правду! Где ты скрывалась все эти годы? Неужели на самом деле хотела обо мне забыть и начать новую жизнь? Да, наверное, так оно и было: ты не захотела больше иметь дело с Леурланами, с их дурным семенем. Так чья же все-таки кровь течет в моих жилах – Матиаса или деда?»