Текст книги "Знай мое имя. Правдивая история"

Утро все не наступало, воздух был неподвижен. В такие дни туман приходит с океана, стирая воду, берег, окутывая наши маленькие домики. Измученные, мы еле поднимали веки и гадали, можно ли уже выходить. На коленках встали на диван и осторожно отодвинули занавески. Кто-то позвонил мне с одиннадцатизначного номера. Это из Пекина звонила мать, она гостила там у родственников и видела новости: «Я просто хотела услышать твой голос». Наши телефоны разрывались от звонков близких, посмотревших утренние сводки. Мы разбредались по углам, и со всех сторон слышалось: «Я здесь», «Я тоже тебя люблю», «Мы не знаем», «Это бабушка звонит». Поползли слухи, что появились подражатели: какие-то парни, боготворившие Эллиота, провозгласили его своим лидером, «великим джентльменом».

Когда мы наконец вышли, на улице стояла пугающая тишина. Люди старались держаться ближе друг к другу и передвигались группами. Все пребывало в молчании: никто не прогуливался; никто не катался на лонгбордах; из домов не доносилась приглушенная музыка. Пресс-конференцию назначили на четыре часа, и перед тем, как она началась, нас отпустили по домам, чтобы мы могли принять душ и переодеться. Мы снова собрались в квартире, будучи уже в безопасности. Но никто не хотел оставаться один.

Эллиот жил в коричневом многоквартирном доме через квартал от Свит-Эллей. Я часто там покупала кислые дынные карамельки для долгих вечеров в библиотеке. В пятницу вечером в своей квартире он убил троих: двоих соседей-китайцев и их приятеля, в общей сложности нанеся им сто сорок два удара ножом. Весь коридор был залит кровью, тела вытащили, а потом накрыли полотенцами. Он сложил ножи и оружие в свой черный БМВ, поехал в общежитие женского общества «Альфа Фи» и громко постучал в дверь. Ему никто не открыл, тогда он застрелил троих женщин на улице, две из них истекли кровью прямо на газоне и скончались. Затем он быстро уехал, по дороге обстреляв через стекло закусочную в Айла-Висте. Один мужчина замертво рухнул на пол. В итоге Эллиот попал в аварию на главной улице Дель-Плайя, перед этим приставив дуло себе к виску. Полиция обнаружила его с простреленной головой – тротуар буквально утопал в крови. Скорая помощь работала без перерывов, выезжая на вызовы. Раненые студенты сидели на коленях рядом друг с другом. Гильзы валялись по всему тротуару, среди стекол из разбитых витрин. В машине нашли пятьсот сорок восемь единиц боеприпасов, которые он не успел использовать. В тот вечер у нас забрали шестерых сокурсников. Сам Эллиот был седьмым. Я не называю имен жертв, потому что они неприкосновенны. Да и не хочу, чтобы их запомнили только по тому, что с ними сделали.

После нападения на меня прошел месяц. Мне пришла мысль позвонить «своему» детективу. Я вышла из рабочей комнаты, прошла по коридору, открыла кладовку, чтобы укрыться там среди роутеров и кресел со сломанными колесиками.

– Мне вот интересно, – сказала я. – Знаю, это покажется странным, но как вы думаете, Брок может причинить мне вред?

Я попыталась объяснить:

– Просто когда я училась в университете, один озлобленный парень открыл стрельбу.

Я не знала, как сформулировать вопрос, а детектив не очень понимал, как на него ответить.

– Этого нельзя знать заранее, – ответил он, – но надеюсь, такого не случится. Мы делаем все, чтобы держать ситуацию под контролем.

«Ну да, конечно», – подумала я и почувствовала себя сумасшедшей. А что я хотела услышать? Что я в абсолютной безопасности? Больше мне уже не хотелось затрагивать столь скользкую тему. Но было очень странное ощущение: никогда не встречаясь с человеком ранее, не зная его лично, выступать против него в суде. Я ведь понятия не имела, кто он такой и на что, собственно, способен.

Никогда не забуду одно из главных заявлений Эллиота в его манифесте, который, между прочим, насчитывал сто тридцать семь страниц:

Это история о том, как я, Эллиот Роджер, решил… Этой трагедии можно было бы избежать… Но человечество вынуждает меня.

У его жестокости была сюжетная линия. Он говорил, что вовсе не хочет совершать ничего подобного, но его заставляют. Именно женщины заставляют его страдать и не оставляют ему иного выбора, кроме как устроить этот День расплаты. В снятом им ролике он заявлял:

Я был вынужден влачить одинокое существование, отверженный всеми, не в силах удовлетворить свои желания, и все из-за того, что девушки никогда не обращали на меня внимания.

В основе его враждебности лежали жалость к себе и убежденность, что все ему что-то должны.

Я накажу всех женщин за преступление, которое они совершили, лишив меня секса.

То есть по негласным законам, существующим в мире Эллиота, женщины обязаны были заниматься с ним сексом и существовали только для удовлетворения его желаний. Таковы были правила, для этого мы были созданы. Секс был его правом и нашей обязанностью. А наказанием за нарушение закона и отказ в сексе в его мире была смерть.

Когда после нападения на меня появились первые статьи в прессе, каждую сопровождало улыбающееся фото Брока. Один из комментаторов восклицал:

Несправедливо, что его публично позорят, в то время как она прячется.

Зачем мне было унижать его, если я знала, куда это приведет?

Шли месяцы, я становилась осмотрительнее. Он не ходил на занятия, я не ходила на работу. Мы оба были исключены из общества и плыли по течению без всякой цели. Пустые дни. Ты меняешься, ты забываешь поесть, не можешь спать и все больше отдаляешься от себя. Что, если все то время, пока во мне росла депрессия, в нем зрела обида? Я пыталась выяснить, ходит ли он к психологу, но никто не давал мне ответа. Вот слова Эллиота:

В колледже всем положено заниматься сексом, веселиться и получать удовольствие. Я же все эти годы вынужден был гнить в одиночестве. Это нечестно… Вы заставили меня страдать, и теперь я заставлю страдать всех вас.

Каждому нужен кто-то, на кого можно было бы свалить вину. Брок, как и я, испытывал определенную боль, но к какому насилию могла привести его боль? Я не смогла бы жить дальше, если он причинил бы кому-то вред. И я неустанно думала об этом. Вдруг он придет в ярость и разгромит все в Стэнфорде? Вдруг он всерьез поверит, что его жизнь кончена, и убьет себя? Опять Эллиот:

Вы заслуживаете смерти, и я дам вам ее. Вы никогда не были благосклонны ко мне, так и я не проявлю к вам жалости.

Что бы ни совершил Брок, я чувствовала бы себя ответственной за это, хотя и знала, что не могу ни на что повлиять.

Я хотела, чтобы его привлекли к ответственности, наказали, но я также надеялась, что он не страдает. Я сражалась не для того, чтобы уничтожить его, а за то, чтобы привлечь его на мою сторону. Мне хотелось, чтобы он понял, чтобы признал, к каким печальным последствиям привели его действия; мне хотелось, чтобы он изменился. Но если он действительно полагал, что его будущее разрушено и терять ему нечего, перспективы рисовались по-настоящему пугающие.

Мое воображение изобретало всё новые и новые сценарии. Я приладила деревянные планки к своему окну, чтобы оно плотнее закрывалось. Я осматривала задний двор, проверяя, нет ли следов в кустах. Просто ужас, как близко я была к Огайо, – он мог найти меня, мог приехать поездом. Я отключила службы геолокации, удалила все аккаунты в социальных сетях, следила за изменениями в законах об оружии. Купить легально три полуавтоматических пистолета с полными магазинами патронов Эллиоту было так же просто, как купить грейпфрут. Я сходила с ума. Что, если слушание было ловушкой? Я представляла себе стрельбу у здания суда. Царивший там хаос, полицейских, прячущихся за открытыми дверями машин, разбитые окна, выбегающих приставов, кровь, хлещущую из тел. Я не знала, насколько нормально или ненормально было представлять подобное. Я была уверена лишь в том, что ненормальные вещи были вполне возможны. Я лежала неподвижно в своей желтой комнате, чтобы слышать каждый шорох. Лампа была всегда включена. Я окружала себя светом. Сон больше не был отдыхом. Он делал меня уязвимой. В шесть утра, когда сплошная бесформенная масса деревьев наконец начинала распадаться на листочки, мне становилось легче. День на некоторое время вытеснял мысли, и я несколько часов могла не думать.

Я с трудом просыпалась. После пары часов сна шла на занятия. У меня никогда не оставалось времени приготовить и сложить себе обед, а так как тратить деньги на еду в студенческом городке мне не хотелось, я изнемогала от голода по восемь часов, пока не возвращалась вечерами домой. В художественных галереях я набирала виноград и хумусовые чипсы в салфетки. Я всегда была без сил и выглядела все более нездорово. И скучала по маминой еде. Скучала по тому, как Лукас обнимал меня, когда я спала.

Над кроватью вместо индейского «ловца снов» я повесила записку от «ветреного поклонника». Напротив голубой стены с аквариумом и рыбками приклеила фотографию родителей, где они молодые и держатся за руки. Прикрепила фотографию сестры, совсем голенькой малышки, и свою рядом, где я на простыне с крошечными гусями. Это были мои маленькие обереги, окружавшие меня в ночи.

В одну из таких ночей, после часов неподвижного лежания, я сбросила с себя одеяло и взялась за карандаш. Я нарисовала – спица за спицей – двух нашедших меня велосипедистов, как бы оживляя их. Из полицейского отчета я узнала их имена:

Карл-Фредерик Арндт

Питер Ларс Йонссон

Я нарисовала изогнутые рули, маленькие педали, круглые неровные колеса. Приклеила рисунок на стену над своей кроватью. Приклеила крепко-накрепко. Символ спасения. Эмблема подоспевшей помощи. Я завернулась в простыню и глубоко вздохнула. Были бы они где-то поблизости… тогда можно было бы отдохнуть. Я закрыла глаза и погрузилась в сон.

За ночь до моего финального просмотра я собрала все свои работы. Получилась огромная стопка попыток, которые в итоге привели к успеху. Я сделала благодарственные открытки для преподавателя и ассистентов. Завела три будильника. Приготовила мое любимое красное платье. Легла в постель в надежде выспаться этой ночью. Прошло шесть часов. Сон никак не шел, и я решила просто дождаться восьми утра, когда мне нужно будет выходить. Но вместо этого мой мозг отключился в семь, и я вырубилась настолько, что не услышала ни одного будильника. Когда проснулась, был час дня.

Я совершенно не паниковала. Просто было невероятно грустно. Просмотр почти закончился. Я пропустила выступления своих одногруппников, кульминацию лета. Но все-таки я надела красное платье и вызвала такси. В машине, очищая уголки глаз от корочек после сна, я думала обо всем на свете. Что может быть хуже, чем пропустить художественный просмотр? Конечно, это такая мелочь. Но именно поэтому мне было обидно – ведь я не смогла осилить даже ее. Я подумала, что обязательно попрошу прощения у преподавателя и объясню, что мое опоздание ни в коем случае нельзя расценивать как знак неуважения.

Когда я вошла, выступал последний человек. Все повернулись в мою сторону. Оправданий у меня не было, да я и не притворялась, будто мне есть что сказать. Я присела в последнем ряду, изо всех сил стараясь быть невидимой. Не думала, что мне стоило выступать. Однако преподаватель вызвал меня жестом, настаивая, что выступить нужно непременно. Я начала одну за одной вывешивать свои работы, стоя спиной к зрителям. Все молчали. «Это неважно, скоро все закончится и забудется», – говорила я себе. Наконец я повернулась к аудитории, чтобы представить работы.

Меня встретили тишиной. Затем преподаватель взял слово и с теплой улыбкой, спрятанной за большими усами, сказал, что работы чудесные. Одногруппники выделили ту, на которой был изображен двухголовый петух. Меня похвалили за воображение, за мрачные причудливые мотивы, отметили палитру. Потом спросили, откуда я черпаю идеи, какие техники использую. Я сидела и поражалась, слушая их отзывы. Выглядела я, должно быть, уставшей, но внутри вся сияла. Невероятно было видеть все свои работы, вывешенные там, – прекрасные, странные, созданные в перерывах между страданиями.

Я купила большой моток скотча и, встав на стул, развесила работы у себя в комнате, несмотря на то что скоро собиралась съезжать. Я организовала галерею – только для себя. Из ничего не знающей и не умеющей плаксы я превратилась в плодовитого мастера гравюр. Это служило доказательством, что, пока мой мозг томился в тревоге, душа была занята, благодарная, что получила такой шанс. Я почувствовала, что часть меня стремится к спасению.

Подруга, которую я завела в группе, решила отпраздновать окончание занятий и позвала меня на уличную вечеринку с мороженым и танцами. Я пришла пораньше. Подруга появилась с еще одной девушкой, скульптором. Обе выглядели несколько заторможенными – они уже успели принять виски. Я налила себе водки с ананасовым соком, наблюдая, как дети ловят светлячков и потягивают крем-соду через красные соломинки. Мы попрыгали на импровизированном танцполе. Я завязала рукава куртки вокруг головы, как висящие заячьи уши. Подошли несколько парней – за ними тянулся затхлый одеколонный дух дубового мха и горелых бревен. Спросили, не изучаем ли мы искусство. Интересно, они сделали такой вывод из-за куртки, повязанной у меня на голове?

– Только этим летом, – ответила я.

– А ты местная? – спросил один из них.

– Нет, я из Калифорнии. А ты?

Но его друзья уже спешили, звали его, размахивая руками. Он посмотрел на них, потом снова повернулся ко мне и спросил с серьезным видом:

– Если я останусь, мы попозже займемся сексом?

Вот так, без перехода. От мимолетной болтовни, которая и выеденного яйца не стоила, мы сразу перешли к этому тупому вопросу.

– Нет, – ответила я и глазом не моргнув.

Тут же, не сказав ни слова, он отвалил рысью к своим друзьям, а я так и осталась стоять со свисающими с головы рукавами. Мы все трое были вне себя. Оказалось, друзья того парня задали тот же самый вопрос моим подругам. В самом деле? С чего бы? Все разом? И тот, с зализанными волосами?

Было поздно, мы пошли к моей подруге. Нам захотелось холодной воды и хлеба с маслом. Пока шли, рассказывали друг другу истории о нелепых знакомствах с парнями, о том, что те делали или говорили: «Как-то раз один парень в кофейне…», «Как-то раз брат подруги…», «Как-то раз мой преподаватель по философии…» – сплошные как-то раз…

Черный «мустанг», газуя, остановился на красный свет; внутри, развалившись, сидели трое здоровенных парней: «Куда это вы, дамы, направляетесь? Хотите с нами в клуб?» Клуб?! Меня мучил сушняк, по венам текла водка с ананасовым соком, в голове молоточком стучало «как-то раз…», и уже тошнило от этих историй – и вдруг снова окунают головой в этот вопрос. Это уже становилось невыносимым. До ближайшего бара – несколько кварталов, вокруг на улице, кроме припаркованных автобусов и домов с черными окнами, никого и ничего. Я вышла на середину пустой дороги, сжала кулаки, вскинула голову и начала орать.

Я выкрикивала что-то безжалостное и делала это очень громко. Подруги сначала обалдели, потом начали смеяться, парни, застряв на красном свете, нервно огрызались: «Сука психованная! Сука психованная!» Но мне было все равно. Их сверкающий «мустанг», их торчащие волосы, их тупое предложение подвезти. Да даже если мы и захотели бы поехать в клуб, то все равно не поместились бы в их паршивую тачку. Я не хочу спать с ними, не хочу идти с ними в клуб, не хочу, чтобы они шли рядом и спрашивали, куда я направляюсь или как дела, – спрашивали таким тоном, который заставляет меня втягивать голову в плечи, тоном, от которого хочется оглохнуть и исчезнуть. Толстая покрышка, напичканная гвоздями, взорвалась, все содержимое железным дождем обрушилось на их машину. Я чувствовала себя сильной, опасной и сумасшедшей. Мне было наплевать, даже если перебужу весь мир своим криком. Светофор сменился на зеленый. «За ними!» – крикнула подруга, и мы побежали.

Три девушки преследовали черную машину, единственную на всей улице. Подруга поравнялась с парнями на следующем светофоре и ударила рукой по задней фаре. «Отвали на хрен! Даже не смей трогать мою машину!» – они были в бешенстве. Три женщины угрожали им, переходя всякие границы. Я все еще кричала, переполненная адреналином: «Тупоголовые свиньи!» Но когда заглянула в окно, увидела, как один из них уставился на меня.

Вдруг это перестало казаться игрой, и я перешла в режим защиты. Стоп, стоп. Мы отступили, и они умчались прочь. Свидетели. Если они вернутся, нам нужны будут свидетели. Я крутила головой, оглядываясь по сторонам. Метрах в десяти от нас стоял молодой человек в очках. Он казался отстраненным, руки в карманах, словно опасался, что мы переключимся на него. Я была благодарна, что он оказался рядом. Я схватилась за голову, выбившись из сил. Мы все тяжело дышали.

Хотя я планировала остаться до конца августа, той ночью решила уехать. Домой? Не вариант. Куда угодно, только не домой. Дом был эпицентром нападения, заполненным навязчивыми воспоминаниями. Мне нужно было и дальше бежать от всего.

Когда у Лукаса закончилась практика, в тот же день он прилетел ко мне, появившись на арендованной машине. Он помог мне собраться, бережно свернул все работы, сложил всю мою жизнь в синий автомобиль. Мы собирались в Филадельфию, где я могла оставаться у него вплоть до даты слушания. Он ждал в машине, дав мне время попрощаться. Я стояла в своей желтой комнате, в своем убежище, своей обители, вспоминая ночи удушающей жары, всепоглощающего страха, растворяющегося только утром. Я оставила вентилятор стоять одиноко посередине, надеясь, что следующему жильцу он принесет прохладу и покой.

Глава 5

Слушание назначили на двадцать седьмое сентября. У меня было три недели. За последние восемь месяцев я никому не рассказывала историю полностью. И если честно, то все меньше и меньше была готова к этому. Но состояние внутренней тревоги только усиливалось. Я словно стояла на краю утеса с коктейльными палочками и бумажными салфетками, из которых должна была соорудить нечто, на чем мы с сестрой могли бы безопасно спланировать вниз.

Я прожила в Филадельфии целый месяц. Со мной предполагала связаться Алале, чтобы начать подготовку.

– У тебя есть к ней какие-нибудь вопросы? – не переставая спрашивал Лукас.

– Ага, – отвечала я.

– Может, запишешь их?

– Не сейчас. Не хочу говорить об этом. Возможно, позже.

В день звонка он протянул мне список, который сам составил, выделив главное и разбив вопросы по следующим категориям:

• слушание и судебное разбирательство – отличия;

• сроки проведения;

• общение с противной стороной;

• возможные варианты окончательных результатов;

• соглашение;

• свидетели;

• поддержка для Шанель.

Я же нацарапала карандашом несколько слов, да и то небрежно и неразборчиво. У меня были вопросы, но на них, увы, не найдется конкретных ответов. Можно ли принимать «Ксанакс» на голодный желудок? Устроюсь ли я снова на работу? Все ли у него нормально с психикой? Не схожу ли я с ума?

Звонок был назначен на пять вечера. Я попросила присоединиться Лукаса – все-таки еще одни уши не помешают. В пять часов раздался звонок, но то была Тиффани. Она шла домой и хотела с кем-нибудь поболтать по дороге. Сестра начала рассказывать про документальный фильм, из которого, к своему удивлению, узнала, что альбатросы создают пары на всю жизнь. Лукас постучал по моей руке, показывая на часы.

– Звонок, – прошептал он.

Я покачала головой.

– Заканчивай! Время! Звонок! – повторил он.

Я взглянула на него.

– Тифф, давай я позвоню тебе немного позже? Спасибо.

Я встала.

– О чем ты? – бросила я Лукасу.

– Тебе должны звонить.

– Думаешь, я не в курсе, что мне должны звонить в пять?

Он промолчал.

– Ты что возомнил о себе? Ты что, думаешь, я не знаю, который час, мать твою? Я что, не в состоянии посмотреть долбаное время на микроволновке? Думаешь, это ты решаешь, когда мне разговаривать, а когда не разговаривать с собственной сестрой? Ну да, это же ты был там со мной в ту ночь. Нет? Не ты? А кто? А-а, то была она. Точно! Знаешь, какое дерьмо ей приходится сейчас разгребать? Я в любое время, мать твою, отвечу на ее звонок. НА ЛЮБОЙ ЕЕ, МАТЬ ТВОЮ, ЗВОНОК. Хочешь помочь мне? Думаешь, СИДИШЬ тут – и это ПОМОГАЕТ?

Мой сиюминутный гнев переваливал через край – и это было гадко. Голос все время повышался и дошел до визга, будто кто-то неустанно крутил регулятор громкости. Лукас, уставившись на меня, попятился и отошел в другой конец комнаты. Я пугала его. Я сама себя пугала. Слова вылетали со скоростью автоматной очереди, и этот треск ничто не могло заткнуть.

– Да откуда тебе вообще знать, каково мне. Что, черт возьми, ты можешь сделать?

Я швырнула телефон на стол. Мы оба слышали, как он разбился. Стекло не просто треснуло, оно именно разбилось, и осколки разлетелись по стульям и полу. Униженная, я закричала, чтобы он убирался. А Лукас… Лукас предложил мне свой телефон.

– Проваливай! – отрезала я.

Он помолчал немного.

– Если понадоблюсь, я буду внизу.

Когда дверь за ним закрылась, я, вся трясясь, побежала к шкафу, вытащила из ящика носок, надела его на руку, как тряпичную куклу, и таким образом смогла взять остатки телефона. Со списком вопросов, которые составил Лукас, я закрылась в ванной, села на коврик и обхватила колени руками. Разбитый экран замерцал – звонила Алале, – но на нем осталось так мало неповрежденного места, что я едва смогла через носок принять вызов. Дерьмо! Какое все дерьмо! «Алло? Да! Все нормально. Как вы?»

Когда мы закончили, я повалилась на пол прямо с носком на руке. Очевидно, я до конца не осознавала, в кого превращалась. Насколько становилась вспыльчивой и озлобленной. Стоило только заикнуться о больной теме – и я взрывалась. В Калифорнию я полетела одна, Лукас продолжил учиться в Филадельфии. По дороге домой я думала, как начнет увеличиваться пропасть между нами, как затрещат по швам наши отношения, как я постепенно исчезну из его жизни. Что, если по возвращении моя психика будет подвержена еще большему воздействию – и я примусь разрушать все вокруг себя?

В десять лет я поехала в лагерь с ночевкой, он располагался на вершине холма среди сахарных сосен. Папа дал мне с собой старенький спальный мешок, сохранившийся с его студенческих времен. В нем оказалась маленькая дырочка, и когда я проснулась, мои волосы все были облеплены белым гусиным пухом – будто ночью прошел снегопад. Вместо того чтобы попросить помощи у взрослых – починить мешок, – я захотела все решить самостоятельно. Дождалась, когда мы пойдем на урок рисования, взяла в кабинете небольшой кусок скотча и все занятие продержала его на кончике пальца. После урока мы пошли на плавание, и мне пришлось приклеить кусок под скамейку, чтобы его не задели рюкзаками, не затоптали ногами, не облили водой. Вечером я принесла на вершину холма, в наш лагерь, изрядно потрепанный скотч. К тому времени он был мокрым, весь покрылся пылью и не приклеивался к спальному мешку. Вот и теперь – после нападения – уже много месяцев я несу такой же маленький кусочек скотча, надеясь починить все самостоятельно. Но, равно как и в детстве, этого недостаточно. Чтобы вернуть тепло и перестать бесконечно вычищать пух из волос, понадобится профессионально заклеить эту дыру, то есть все-таки потребуется обратиться за помощью к «взрослому». На следующий день я согласилась пойти к психотерапевту.

Может показаться странным, что я так долго откладывала этот визит, ведь мой отец был психотерапевтом. Но все месяцы после нападения я отказывалась видеть, какое колоссальное воздействие это дело оказывало на мою жизнь. И сдалась только тогда, когда вплотную столкнулась с последствиями и посмотрела правде в глаза.

Все, что я знала о психотерапии в детстве, это то, что в день «Возьми ребенка на свою работу»[28]28
  «Возьми ребенка на свою работу» (Take Our Daughters And Sons To Work Day) – национальный день в США, позволяющий детям пропустить школу и провести целый день на рабочем месте одного из взрослых членов своей семьи; назначается ежегодно в четвертый четверг апреля. Прим. ред.


[Закрыть] дети из других семей ходили с кем-нибудь из своих взрослых на работу, тогда как меня всегда оставляли дома. Отец был занят, помогая людям разобраться с разводами, семейными проблемами, алкоголизмом. Будучи ребенком, я думала, он был врачом и лечил травмы головы: если какой человек ударится, мой отец наклеит лейкопластырь и все починит. Еще меня поражало, откуда он знал ответы на любые вопросы. Будто у него был секретный справочник. Но сам отец любил повторять: «Я не даю людям ответов, я лишь направляю их».

Однако каждое воскресное утро мы заезжали в его офис. Я вытирала пыль с деревянных книжных полок. Поливала фикус. Выравнивала граблями песок в саду камней. Раскладывала желтые блокноты. Кормила рыбок. Мне нравились сине-зеленая и розовая галька, рыбки с серебристыми полосками, собирающиеся в оранжевые косяки. Затем я собирала свою жатву – это было моим вознаграждением. Когда люди удобно устраивались в мягких креслах, из их карманов вываливалась всякая мелочь, а я по воскресеньям запускала руку в стык между подушками и доставала оттуда потерянные монетки и жвачки.

Мне хотелось быть одной из рыбок, хотелось подслушивать тайны, которые доверяли моему отцу. За час ему могли рассказать что угодно, люди плакали, говорили то, что никогда не открыли бы в обычной жизни, потом время заканчивалось, они брали себя в руки и возвращались в свой суетный мир.

Но все те люди, которых я представляла в отцовском кабинете, совершенно не походили на меня. Они были взрослыми, мужчины – в галстуках, женщины – с красивыми сумочками и безупречным маникюром. А я просто кормила там рыбок и никогда не сидела в этих креслах. Я позвонила и договорилась о встрече с психотерапевтом из организации «Женщины против насилия». Высокое здание. В журнале со списком входящих посетителей свое имя я написала неразборчиво, опасаясь, что меня могут отследить. Диван кремового цвета. Кудрявая шатенка Деб с голубыми глазами. Листочки с записками на приставном столике. Несколько цветущих кактусов. Гобелен с изображением скамеек. Тихо, спокойно, непринужденно. Здесь мне будет хорошо.

Пришлось познакомить Деб с Эмили. Ее пора было выводить на сцену, эту Эмили. Пора рассказать, как ее нашли в кустах. Впервые я освещала кому-то путь карманным фонариком, приглашая следовать за собой. И, продираясь сквозь ветки, психотерапевт пошла за лучом света, который я направляла на тело Эмили. Деб смотрела вместе со мной. Я сказала, что у нас есть три недели, чтобы поставить Эмили на ноги, подготовить ее.

Рассказывать обо всем было невыносимо, но после полегчало. Словно в том здании я оставила часть тяжелого груза. Теперь даже по улицам идти было намного проще. Я купила маленький красный блокнот и записала в нем: «Становится лучше, когда перестаешь держать историю в себе». Помню, как в Costco[29]29
  Costco – крупнейшая в мире американская сеть складов Costco Wholesale Corporation. Прим. пер.


[Закрыть] папа оптом закупал бумажные салфетки и туалетную бумагу, из которых мы с Тиффани всегда строили настоящий трон. Наверное, нужно было так много, потому что люди постоянно плакали у него в кабинете и все их чувства выливались наружу, как у меня.

Когда психотерапевт спросила, заметила ли я, что нападение повлияло на другие сферы моей жизни, я невольно качнула головой: «Дело в том, что я полностью отделила это от своей жизни и поступила так по многим причинам». Она ничего не сказала, и некоторое время мы сидели молча. А я подумала, что защите будет только на руку, если при даче показаний прозвучит мой отрицательный ответ на вопрос: «Не повлияло ли нападение на вашу жизнь?» Крепко сев на руки, я продолжила: «Может, что-то и было. Например, гнев. Действительно, я стала другой, раздражительной, что ли. Судя по тому, как я сейчас себя веду, сделалась более дерганой. Я ношу это в себе практически все время». Я высвободила руки, черные рукава куртки Лукаса свисали, словно пустые рулеты. Пока я откровенничала, возникло ощущение, что посягательство на меня превращается в первостепенное жизненное событие, тогда как раньше оно все-таки находилось на периферии сознания.

Я как бы погрузилась в те гадости, которые писали в мой адрес, в оценки, которые выносили мне в комментариях.

– Они думают, что я… Они говорят, что мне не следовало бы… – я без остановки пересказывала психотерапевту все, что читала о себе и заучивала наизусть.

– Могу я спросить… – прервала меня Деб. – Приходилось ли вам самой слышать что-либо из этого?

Я ненадолго задумалась, плотно сжав губы, и покачала головой:

– Нет, ни разу.

У меня и в мыслях не было помещать в один ряд поверхностные чужие отзывы в интернете и мнения реальных людей. Это даже стало откровением. И довольно сильным. Ее вопрос открыл мне глаза: я ведь вправду ни разу не слышала никаких мерзостей. Когда кто-то из знакомых узнавал новость обо мне, то человек обычно замирал в молчании, его охватывала почти осязаемая печаль; потом, как правило, следовали слезы и объятия. Так я начала отделять реальный опыт от переживаний, связанных с сетевым миром. Моя ли посуду, ложась ли спать, я повторяла как мантру:

• я не сделала ничего плохого;

• я сильная;

• я имею право на свое мнение;

• я говорю правду.

⁂

Позвонила Алале. Слушание перенесли с двадцать седьмого сентября на пятое октября.

– Нет проблем, – сразу ответила я.

В том, как я отреагировала – не раздумывая и даже не заглядывая в свой ежедневник, – чувствовалось что-то тоскливое. В последний месяц я совершенно ничем не была занята. Походы к психотерапевту занимали совсем незначительную часть времени. Любой мой день свободен для вас, выбирайте какой хотите.

– Здорово! – сказала она. – Сообщишь сестре об изменениях?

Обо всех переносах срока мне всегда говорили первой, а я уже должна была держать в курсе Тиффани. Я сидела на кровати с телефоном в руке, понимая, что изменение даты вносит полный хаос в повседневную жизнь нормальных людей. Иногда это оборачивалось катастрофой. Сестре уже пришлось перенести выпускные экзамены. Теперь на ней висели шесть дисциплин и две работы. Я боялась звонить ей.

– Прости меня, – произнесла я и в ответ получила долгую паузу.

– Но я уже договорилась о переносе экзаменов, – сказала Тиффани. – Я не могу снова все всем объяснять.

Я почувствовала надрыв в ее голосе, напряжение нарастало, превращаясь в одно сплошное не могу… Я буквально слышала, как ее заклинило на мысли, что она уже…

– Они поймут, – ответила я. – Я поговорю с ними. Я постараюсь все уладить. Может, уволишься с одной работы, а я помогу тебе с экзаменами? Мы все уладим.

– Нет, нет, я сама со всем разберусь… – твердила сестра.

Она надолго замолкла, явно желая закончить разговор. Потом тихо произнесла:

– Все в порядке. Не хочу больше разговаривать. Мне нужно идти.

– Я постараюсь исправить…

Правда, я проговорила это уже в пустой телефон.

Кто, как не я, знала: когда началась вся эта история, ей довольно часто приходилось уходить с лекции, стоять в коридоре с трубкой у уха, и каждый раз ее так вышибало из колеи, что она уже не могла возвращаться в аудиторию. Я помнила: когда нужно было ехать в полицию и просматривать все те фотографии, она отказалась от встречи с друзьями; а сколько раз она сдавала билеты на концерты, сколько раз пропускала дни рождения знакомых. Знание этого причиняло мне сильнейшую боль. Мои нынешние обстоятельства настолько перевешивали все остальное, что бесцеремонно вмешивались даже в отлаженные будни сестры. Равнодушная судебная система вдребезги разбивала наши с ней жизни.