Текст книги "Ахульго"

Глава 43

Военный министр граф Чернышев знал, что говорил, когда советовал Граббе просить всего и побольше. Деньги в государстве были.

Перестав воевать в Европе, император Николай I решил поправить дела внутри страны. Граф Канкрин, заведовавший Финансовым управлением, убедил его отменить государственную винную монополию и положиться на откупщиков. Те принялись подкупать нужных чиновников, но и казна в накладе не осталась. В нее потекли прибыли. В стране начали строиться железные дороги и порты, а следом росла торговля. К тому же Николай рискнул лично начать очередную финансовую реформу, чтобы заменить ассигнации, курс которых был неустойчив, кредитными билетами, обеспеченными драгоценными металлами. И Чернышев был уверен, что увлеченный реформами император не пожалеет денег, чтобы закончить, наконец, столь долгую и обременительную «малую» войну на Кавказе. Тем более что платить за все можно было терявшими ценность ассигнациями.

Когда Чернышев познакомился с планом Граббе, он ему понравился. Особенно тем, что он блистал пышным красноречием, вроде «Разбив наголову неприятеля, занять его неприступную твердыню», но не содержал точных цифр и дат. Предполагалось, что они определятся по ходу дела. Зато Граббе обещал ясные и весьма заманчивые результаты: во-первых, прочное утверждение владычества в Чечне и Дагестане, а во-вторых, скорое уничтожение партии Шамиля. Чернышев только добавил несколько важных деталей, снабдил план одобрительным отзывом и вместе с паническими письмами ханов повез его во дворец на высочайшее усмотрение.

Подавая папку императору, Чернышев сказал:

– План превосходный, ваше величество.

– Если бы все превосходные планы приносили такие же плоды… – усомнился Николай, пробегая глазами бумаги.

Не дочитав, он отдал папку флигель-адъютанту Адлербергу и спросил Чернышева:

– Вы полагаете, граф, это будет окончательный удар?

– С Божьей помощью, – ответил Чернышев.

– И при благоволении вашего императорского величества.

– А что Шамиль? Все так же упорствует?

– Генерал Граббе изъясняет, что Шамиль заперся в своем логове, в Ахульго, – отвечал Чернышев.

– Но как только он будет разбит и повержен, то и край весь не замедлит покориться.

– Помнится, Головин утверждал, что край и без того покорен, – произнес Николай.

– И дело лишь в упрямстве Шамиля.

– Отчасти он был прав, – сказал Чернышев.

– Однако неприязненные действия дагестанских обществ обнаружили, что покорность их была только мнимою. Они становились покорными только под угрозою наших штыков и отбрасывали всякую мысль о покорности, едва наши войска от них уходили. К тому же находится все больше таких, которые после ошибки Фезе считают себя равными с нами, мечтают о независимости, а о повиновении и не помышляют. Другие соглашаются быть только в союзе с нами, а не в повиновении и при удобном случае изменяют. А сверх того, есть общества, которые никогда не были даже мирными. Шамиль же расхрабрился и уверяет всех, что больших сил против них не может быть употреблено, а с теми, которые есть, они не только могут бороться, но мечтают даже не менее, как свергнуть наше владычество.

Николай пытался скрыть удивление и осмысливал услышанное. Он и не подозревал, что дела в Дагестане так плохи. Но пока спросил о другом.

– Головин также усматривал главную опасность на Черном море, от черкесов и турок, – продолжал Николай.

– Настроили мы крепостей, а толку?

– Крепости весьма пригождаются, – говорил Чернышев.

– Но тем временем главные возмутители усилились в Дагестане. Вот и ханы жалуются: властвуем-де, но не правим. Как я уже имел честь докладывать вашему величеству, Головин теперь и сам считает усмирение Дагестана делом первостепенным, для которого употребить должно все способы, ибо такое состояние Дагестана, где война становится всенародною, далее не может быть терпимо без очевидного вреда для нашего могущества.

– Это верно, граф, – согласился Николай.

– Но я не совсем уразумел из записки генерала Граббе, как именно он намерен осуществить сей грандиозный план?

Чернышев ждал этого вопроса, и у него готов был ответ:

– Произвести одновременный поход против всех горских народов, завладеть всеми важнейшими пунктами и, таким образом лишив горцев средств к пропитанию, заставить покориться. При таком повсеместном натиске Шамиль вынужден будет оставаться дома для собственной своей защиты, а потому окружить и разбить его не составит труда.

– Но хватит ли у нас средств? – вопрошал император.

– Смею полагать, ваше величество, что умиротворение Кавказа оправдает любые расходы, – заверил Чернышев.

– К тому же опыт показывает, что успех можно ожидать не от раздробленного действия малыми частями, передвигаемыми по первым слухам, часто преувеличенным, о сборищах горцев, но от совокупного действия значительной массы войск, по изготовлению всех нужных средств. В военном деле можно иногда допустить временные неудобства и даже некоторую потерю, чтобы тем сильнее и вернее поразить неприятеля в свое время.

Николай задумался. Он знал, что какие бы деньги ни отпустила казна, положительный результат операции не мог быть предопределен. Тем более что половину непременно разворуют. Он был на Кавказе и видел, как там делаются дела. Опасался Николай и того, что непомерные расходы могут подорвать успешность его финансовых начинаний. Но затягивание войны пугало его еще больше.

– Полагаю, вы знаете, что делаете, – заключил император, в упор посмотрев на Чернышева.

– А за средствами дело не станет.

После аудиенции удовлетворенный Чернышев поспешил к себе в министерство. В тот же день были составлены отношения военного министра генерала от кавалерии Чернышева командиру Отдельного Кавказского корпуса генерал-лейтенанту Головину и командующему войсками Кавказской линии и в Черномории генерал-лейтенанту Граббе. В них сообщалось, что план действий на Кавказе в 1839 году удостоился высочайшего утверждения государя императора.

Не желая без особой надобности подогревать соперничество в начальствующих на Кавказе лицах, Чернышев передал высочайшее благоволение на исполнение плана через Головина. Однако командира Отдельного Кавказского корпуса такой оборот дела не обрадовал. Формальности были соблюдены, но козырные карты были теперь у Граббе.

В посланной отдельно записке Чернышев извещал Граббе, что письмо генерала было выслушано его величеством с особенным удовольствием и что государь император изволит ожидать дальнейших успехов под его благоразумным предводительством.

Глава 44

Ставрополь утопал в весенней слякоти. Солнце уже пригревало, и на деревьях начали распускаться почки. По улицам ездили казаки, обдавая грязью редких прохожих и распугивая гусей, которые важно разгуливали со своими выводками.

Губернский город все еще являл собой захолустье, хотя кругом стучали топоры и возводились новые здания. Пока же единственным украшением города была небольшая церковь с хорошими певчими. Но ванн с минеральными водами или грязями, к которым привык Граббе, и даже приличной бани в городе не было.

Будни командующего войсками на Кавказской линии и в Черномории понемногу вошли в размеренный ритм. В штабе дел было немного, больше – пустых хлопот и незначительной переписки. Суетились только дежурные офицеры, интенданты, вагенмейстеры и прочие штабные чины, да и то больше для виду. На самом же деле все замерло в ожидании большой военной кампании.

Зато в доме у Граббе было шумно. Дети росли, и проказы их порой выводили генерала из себя. К тому же вокруг носилась дворня, а возвращенный на службу старый денщик Иван изводил генерала своими заботами.

Семейство Граббе жило в казенном доме, где до них помещался покойный генерал Вельяминов. По вечерам, уложив детей, Граббе с супругой садились пить чай. В эти спокойные вечера они подолгу разговаривали, будто восполняя долгие месяцы разлуки. В последние дни Граббе все больше говорил о своем великолепном плане, утверждения которого ждал со дня на день.

– И чего Шамиль бунтует? – удивлялась Екатерина Евстафьевна.

– Смирился бы с неизбежностью да вкушал себе от императорских щедрот.

– Глядишь, и генералом бы сделали, – соглашался Граббе.

– Да разве можно абрека – генералом? – возражала Екатерина Евстафьевна.

– У нас все можно, Катенька, – уверял Граббе.

– Я вот к государственным преступникам причислен был, и то в генералы вышел.

– То – ты, Павел Христофорович, из благородного семейства и орденов вон сколько заслужил, – не соглашалась Екатерина Евстафьевна.

– А Шамиль-то – кто?

– Простой горец.

– Из черни, выходит? И чтобы из грязи – в князи?

– Князей-то он разогнал, – сообщил Граббе.

– А те дворяне, что убежать не успели, у Шамиля теперь наравне с простыми людьми.

– Да как же это можно? – всплеснула руками Екатерина Евстафьевна.

– А очень просто, – пожал плечами Граббе.

– Сами себе хлеб добывают. А Шамилю титулы не надобны, ему свободу подавай!

– Так он вроде революционера? – испугалась Екатерина Евстафьевна.

– Можно и так рассудить, – ответил Граббе.

– Только у революционеров хоть идеалы какие-то, а у горцев что? Одна дикая вольность на уме. И чтобы все были равны. Слыханное ли дело?

– А Лиза-то как там? – вспомнила Екатерина Евстафьевна.

– Письма пишет – сплошные слезы и отчаяние. Жаль мне ее.

– Жаль… – поморщился Граббе.

– Но в горы-то зачем соваться? Как будто без нее муж эполеты не получит.

– Помог бы ты ей, – попросила Екатерина Евстафьевна.

– Лизе уже лет сколько, а деток нет. Тяжело это.

– Помог бы! – негодовал Граббе.

– Она же в горы просится, в Хунзах, через немирные аулы. А если украдут? Или, того хуже, убьют глупую?

– Ты уж проследи, Павел Христофорович. Дай женщине сердце успокоить. А то она уже сама не своя.

– Лучше бы сюда приехала, пусть себе у нас живет.

– Теперь уже без Михаила не вернется, – вздохнула Екатерина Евстафьевна.

– Я ее знаю.

– Женщинам на войне не место, – сказал Граббе.

– А у горцев жены, они что, тоже дерутся?

– Одного поля ягодки, – кивнул Граббе.

– Навроде амазонок?

– Не совсем, – объяснял Граббе.

– У горцев свои законы. Но за своих и дети с кинжалами бросаются.

– Господи, помилуй! – перекрестилась Екатерина Евстафьевна.

– Да уж, – кивнул Граббе.

– Не приведи господь.

– А нельзя ли этих горцев, Шамиля этого в покое оставить? – простодушно спросила Екатерина Евстафьевна.

– Что ты такое говоришь? – опешил Граббе.

– Так ведь получается, что мы в чужой монастырь со своим уставом?

– Вздор! – прервал жену Граббе.

– Ты, душа моя, ничего не смыслишь в политике.

– Каюсь, не смыслю, – грустно улыбнулась Екатерина Евстафьевна.

– Куда мне? Мое дело – детей рожать да растить их, а после на войны провожать, политикам на растерзанье.

– Не твоего ума дело, – сердился Граббе.

– Батюшка мой говорил, что войну и дурак затеять может, а политики на то и надобны, чтобы в мире жить.

– Уймись, Катенька, – зашипел на жену Граббе.

– Еще услышит кто-нибудь. Доказывай потом, что это бабья глупость, а не крамола.

– Ты ведь не молод уже, – роняла слезы Екатерина Евстафьевна.

– И мои годочки летят. А дети наши? Почитай, отца родного не видят…

– Потерпи, душа моя. Скоро уже с Шамилем покончу, – обещал Граббе, положив руку на плечо супруги.

– Мне сам государь повелел горцев усмирить. А что велено, то свято.

Было далеко за полночь, когда у дома Граббе остановилась запыленная пролетка фельдъегеря. Караульный вызвал денщика, и Иван, чертыхаясь, пошел будить барина. Впрочем, Граббе даже был благодарен денщику, что тот вырвал его из тягостных ночных видений. Генералу опять снилась чудовищная гора, которая на этот раз тянула к нему свои огромные каменные лапы.

Получив пакет, Граббе сел к столу и велел денщику принести свечи. То, что содержалось в пакете, заставило Граббе забыть тягостный сон. Это было высочайшее благоволение на исполнение дерзкого замысла Граббе.

– Что, Павел Христофорович? – спросила встревоженная супруга, входя в кабинет.

– Все! – потряс бумагами возбужденный Граббе.

– Государь нашел мой план блестящим!

– Помогай тебе Бог! – крестилась Екатерина Евстафьевна.

– Он благословил мой проект! – ликовал Граббе.

– Государь император избрал орудием возмездия генерала Павла Граббе, а не какого-то там Головина!

– А Головин как же? – не понимала Екатерина Евстафьевна.

– Ему тоже найдется занятие, – говорил Граббе, снова перечитывая письма.

– Будет прикрывать меня с юга.

Граббе лихорадочно метался по кабинету, снова и снова заглядывал в письма, затем бросился к столу и схватил перо, собираясь что-то писать.

– Поздно уже, – напомнила супруга.

– Самое время, душа моя! – отвечал Граббе.

– Ты не представляешь, сколько теперь нужно отдать распоряжений.

– Не лучше ли с утра, на свежую голову? – убеждала Екатерина Евстафьевна.

– А разве еще не утро?

Граббе посмотрел в окно, но увидел только звезды в черном небе и горящую смоляную бочку, освещавшую улицу.

– Ночью лучше думается, – объявил Граббе.

– Пойди поспи, Катенька.

– Так и не будешь ложиться? – беспокоилась супруга.

– Под лежачий камень, как говорится… – Граббе не закончил пословицу. Вместо этого он взял перо и написал, повторяя вслух: – Ганнибал у ворот!

– Который Ганнибал? – не поняла супруга.

– Ты это про генерал-аншефа? Который при Петре состоял? Который Пушкину прадедом приходился?

– Я про другого, – терпеливо объяснял Граббе, выпроваживая супругу.

– Который через Альпы перешел и Рим сокрушал.

– Ах, вот что, – сказала Екатерина Евстафьевна.

– А все же лучше бы тебе выспаться перед Римом-то.

Закрыв, наконец, за супругой дверь, Граббе велел подать чаю и принялся снова перечитывать письма, находя в них все больше комплиментов своему полководческому гению.

Наступал его звездный час. Граббе почти осязал, как история открывала перед ним свои заветные двери. В этих мечтаниях Граббе пребывал до рассвета. И только перед пробитием утренней зори задремал на походной солдатской койке. Он держал ее на виду, дабы все знали, что он и в этом следует примеру государя императора.

Дремал Граббе с раскрытой книгой в руках. Это был Тит Ливий, повествовавший о полководце Ганнибале.

«Он одинаково терпеливо переносил жару и холод, – писал Ливий.

– Меру еды и питья он определял природной потребностью, а не удовольствием; выбирал время для бодрствования и сна, не отличая дня от ночи; многие часто видели, как он, завернувшись в военный плащ, спал на земле среди воинов, стоявших на постах и в караулах. Он далеко опережал всадников и пехотинцев, первым вступал в бой, последним покидал сражение…».

Ганнибал был тайным кумиром Граббе. Карфагенец не сумел покорить Рим, но покорил сердце еще юного Павла. Говоря о величайших полководцах, Ганнибал называл себя третьим, после Македонского и Пирра. Граббе следовал своему идеалу и тоже считал себя третьим, после Кутузова и Ермолова. Но, как и Ганнибал, веривший, что станет первым, если победит Рим, Граббе мечтал вознестись, сокрушив Шамиля.

Глава 45

Утром в Ставрополь прибыли Траскин и Милютин. Милютин отправился в штаб, а Траскин – домой к Граббе. Генерал не выспался, но ритуал семейного завтрака нарушать не стал. Все семейство располагалось за большим столом и после короткой молитвы собиралось уже приняться за еду, когда доложили, что прибыл Траскин.

Услышав это имя, Екатерина Евстафьевна умоляюще посмотрела на мужа, давая понять, что не желает видеть эту одиозную личность. Но Граббе только пожал плечами и велел пригласить начальника штаба.

К удивлению хозяйки дома, Траскин оказался весьма любезным и внимательным господином. Он даже привез детям подарки. Мальчикам – серебряные кинжальчики, а девочкам – изящные кавказские украшения. Не забыл он и о Екатерине Евстафьевне, одарив ее красивой персидской шалью. Госпожа Граббе находилась в некотором замешательстве. Она начинала сомневаться, тот ли это Траскин, про которого ходили ужасные сплетни, и уже склонялась к тому, что сплетни не всегда верны, а Траскин, может быть, вовсе и не виноват, а сделался жертвой дворцовых интриг. Ведь и о ее муже, Павле Христофоровиче, чего только ни говорили и как только ни клеветали на благородного человека.

Приглашенный к столу, Траскин быстро перекусил, а затем принялся осыпать комплиментами Екатерину Евстафьевну, изумляться красотой ее девочек и отменным воспитанием мальчиков. Но дети, пораженные размерами этого удивительного человека, даже забыли поблагодарить его за подарки, пока мать не сделала им замечания.

Граббе начал понимать, откуда такая любезность. Похоже было, что Траскин уже знал о высочайшем одобрении плана Граббе, в котором Траскину предстояло сыграть важную роль. Так оно и оказалось. Даже самые чрезмерные запросы, введенные Граббе в свою докладную записку, были удовлетворены. Еще не начавшаяся экспедиция сулила Траскину и его покровителю Чернышеву умопомрачительные барыши. Было от чего сделаться любезным и щедрым. Однако начальник штаба уже не собирался ограничиваться прежними запросами, наготове у него были новые требования, без удовлетворения коих, как он уверял, экспедиция грозила провалиться. И Граббе ничего не оставалось, как опять согласиться с Траскиным.

После завтрака они поехали в штаб, едва уместившись в экипаже Граббе.

После отдачи обычных распоряжений Граббе велел Васильчикову вызвать Милютина, чтобы взглянуть на карту будущего театра военных действий.

– Вот она, ваше превосходительство, – говорил Милютин, раскладывая на столе карту.

– Лазутчик описал все в подробностях, – заверял Траскин.

Граббе разглядывал карту, на которой было изображено несколько рек, хребтов и обозначены горские общества, через которые предстояло двигаться отряду. Здесь же были отмечены крепости и поселения. Но явным было и то, что карте не хватало точности.

– Вот, изволите видеть, владения шамхала Тарковского, – показывал Милютин.

– А это что? – вглядывался Граббе.

– Крепость Внезапная?

– Точно так, ваше превосходительство, – продолжал показывать Милютин.

– Вот крепость, а вон там, за рекой, Эндирей.

– Выходит, крепость стоит на землях Салатавии? – входил в общую картину Граббе.

– Да, ваше превосходительство. Общество это граничит вот здесь, на западе, с ауховцами и ичкерийцами, а на юге, по горному хребту, с обществом Гумбетовским.

– Это где и есть Ахульго?

– Не совсем так, ваше превосходительство. В Гумбетовском обществе сильные аулы Аргвани и Чирката, через кои и лежит путь на Ахульго. Туда наш лазутчик проникнуть не сумел по причине снежных обвалов и непроходимости дорог.

– А может, по трусости? – нахмурился Граббе.

– Дороги уже открываются, – заверил Милютин и продолжал: – Но, судя по расспросам, эта самая Чирката, бывшая до недавнего времени ставкой Шамиля, находится у реки Андийское Койсу. А сразу за рекой начинается общество Койсубулинское. Гимры, родина Шамиля и его главного предшественника, имама Кази-муллы, гнездо главных бунтарей, тоже среди койсубулинцев.

– Вы мне про Ахульго расскажите, – торопил поручика Граббе.

– Говорят, неподалеку от Чиркаты, – показал Милютин.

– Говорят… – повторил Граббе, вперившись глазами в отметку на карте.

– Говорят, в Москве кур доят… А верст сколько?

– По словесным показаниям… Близко, ваше превосходительство. Когда там был Фезе, то они с Ахульго наблюдали Чиркату невооруженным глазом.

– Луну мы тоже наблюдаем невооруженным глазом, – возразил Граббе.

– По вашим картам воевать нельзяс, милейший.

– Да, но теперь хотя бы известно направление…

– У Попова карта и то была лучше, – сердился Граббе.

– Хотя вы и признали ее никуда не годной.

– Та карта после похода была сделана, – оправдывался Милютин.

– И шли они, ваше превосходительство, совсем с другой стороны. А тут – лазутчик, и горцы кругом.

– Terra incognita, а не карта! – заключил Граббе.

– Одни белые пятна! Зря только деньги заплатили.

– Почему же – зря? – вступил в спор Траскин.

– Он много важных сведений принес. И если бы не снега на перевалах…

– Так где же эти ваши перевалы? – разводил руками Граббе.

– Покажите.

– Предполагается, что здесь, – показывал на карте Милютин.

– А там – сразу Аргвани.

– Предполагается… – нервничал Граббе.

– Я на Балканах воевал, господа, и знаю, что гора – горе, хребет – хребту и перевал – перевалу рознь! И большая рознь! А зачастую и смертельная рознь! А на карте что? Там кругом горы, а на карте ни одной толком не видно.

– Мы еще над картой потрудимся, – пообещал Милютин и добавил: – А к горам я приглядывался. Получается, если их разровнять, Дагестан в размерах едва ли не утроится.

– А может, и того больше выйдет, – согласился Траскин.

– Экспедиция – не арифметика, это дело серьезное, – гневно обернулся к Траскину Граббе.

– И вы, господин полковник, лучше других должны понимать, что каждый день пути требует немалого провианта и прочих издержек.

– Совершенно справедливо, – кивал растерянный Траскин.

– А если мы вместо того, чтобы нежданным натиском опрокинуть противника, будем к нему дороги мостить, то до следующей зимы не управимся.

– Разбегутся эти смутьяны, как только мы явимся во всей силе, – пообещал Траскин.

– А не будет дорог – сами же и сделают, лишь бы их пощадили.

– Или вот Аргвани, – обернулся Граббе к Милютину.

– Вы говорите, сильный аул. А насколько сильный? Насколько большой? Деревянный или каменный? И сколько прикажете наставить на него пушек, если не покорится?

– Чем больше, тем лучше, – посоветовал Траскин.

Милютин с Васильчиковым переглянулись, сдерживая улыбки и согласно полагая, что если бы самого Траскина было поменьше, то хуже бы от этого не стало.

– Это, милостивый государь, я и сам знаю, – ответил полковнику Граббе.

– Однако пушки через горы тащить придется! А сколько подвод понадобится? Сколько лошадей? А заряды? А прислуга? Я уже не говорю про дороги.

– Дороги удобные, – уверял Милютин.

– Лазутчик сообщил, что за этим дело не станет. Вот только снег сойдет.

– Дороги тоже бывают разные, – продолжал Граббе.

– Прямых-то нет, они здесь по горам вьются. А если вытянуть их в линию?

– Немалые концы получатся, – призадумался Траскин.

– Сдается мне, что, кроме снега, ваш лазутчик мало что и увидел, – морщился Граббе.

– Это у нас язык до Киева доведет, а горцы не очень-то и разговорчивы.

– Смею доложить, ваше превосходительство, что лазутчик успел увидеть главное, – сказал Милютин.

– Что жес? – с сомнением спросил Граббе.

– Какие общества сами выгнали мюридов и будут нам рады, а из каких Шамиль еще черпает силы.

– Этих придавить, – вставил Траскин.

– Тогда и Шамилю конец!

– Благодарю за совет, – ответил Граббе.

– Только я это давно уже предполагал, потому и послал туда лазутчиков.

– Затем сложил на груди руки и объявил: – С дорогами или без оных, но никто меня не остановит!

– Если понадобится, ваше превосходительство, горы сроем! – пообещал Траскин.

– За дело, господа!

Штаб ожил, как медведь после зимней спячки. Все вокруг пришло в движенье, заскрипели перья, засуетились адъютанты, забегали вестовые и ординарцы. Во все концы полетели конные нарочные из казаков и милиционеров с экстренными «летучками», как называли пакеты с сургучными печатями, к которым прилеплялись гусиные перья с пухом, напоминавшие крылья.

Приказы и распоряжения, которые безостановочно сыпались из штаба, обязывали командиров полков, линейных батальонов и крепостных гарнизонов готовить свои войска экспедиции с тем, чтобы они могли собраться в предназначенных им пунктах к первому мая. Местом сбора главных сил была назначена крепость Внезапная.

Граббе не забывал уведомить, что государь император соизволил отдать в его распоряжение все военные средства не только Кавказской линии, но и Северного Дагестана, который был временно подчинен Граббе во всем, что касалось военных действий. Войсками в Северном Дагестане командовал генерал-майор Пантелеев, который теперь тоже сделался подчиненным Граббе.

Тем временем Траскин приводил в надлежащий боевой вид провиантское комиссионерство, снабжавшее войска продовольственными и другими припасами, медицинских чиновников, от которых зависело устройство госпитальной части, и Георгиевский арсенал, поставлявший вооружение. Сверх того, он утвердил список подрядчиков и откупщиков, доставлявших войскам прочие необходимые товары.

Головин чувствовал себя обойденным и пытался сохранить хотя бы видимость верховенства на Кавказе. На требования Граббе прислать с юга несколько дополнительных батальонов он отвечал отказом, полагая, что это повредит общему балансу сил. Но Граббе требовал не только войска. Ему нужно было все, чем располагал Головин, и даже сверх того.

«Средства, которые вы изволите запрашивать, – писал Головин, – не только выходят из пределов умеренности, но и превышают всякую меру основательности в соображениях».

В ответ Граббе слал язвительные письма, давая понять, что Головин не вполне осознает реальное положение дел и идет наперекор воле императора:

«Представляя все сие на благорассмотрение Вашего превосходительства, честь имею присовокупить, что относительно военных действий со стороны Линии я остаюсь при том мнении, которое я имел счастье изложить в докладной записке, поданной государю императору и одобренной Его императорским величеством. Главным условием успеха экспедиции считаю я доверие главного начальства к начальнику отряда, коему вверено исполнение предназначенных целей, а потому, если Вы не одобрите вполне всех моих мыслей и не разрешите мне действовать сообразно с обстоятельствами, то я имею честь покорнейше просить почтить меня подробным и положительным предписанием, которое могло бы служить мне полным руководством для будущих действий, возлагая на меня ответственность только за точное и усердное исполнение предписания».

В другом рапорте Граббе добавлял:

«…Изменение же моих распоряжений при столь кратковременном сроке, кроме значительных издержек для казны, может иметь следствием то, что должно будет отложить начало военных действий за незаготовлением к назначенному времени всех потребных запасов».

Пораженный столь откровенной наглостью своего хоть и формально, но все же подчиненного, Головин счел за лучшее «умыть руки». Он скрепя сердце предоставил Граббе все нужные ему военные средства Кавказского Корпуса и разрешил действовать по его собственному усмотрению.

Головин утешал себя мыслью, что ответственность за эту авантюру падет на того же Граббе. Но утешение это было слабое. Головин понимал, что в случае неудачи Граббе свалит всю вину на корпусное начальство, которое не могло удовлетворить всех его претензий, даже если бы и хотело.

В Шуре «летучка» от Граббе произвела большое волнение. Попов спешил проинспектировать свои войска. Офицеры обрели надежду на скорый поход и занялись приготовлениями. Дамы стали более ласковыми и покладистыми в преддверии долгого расставания с мужьями и поклонниками.

Маркитанты бросились пополнять запасы. А Лиза, встревоженная надвигающимися событиями, уговаривала Аванеса взять ее с собой. Тот крестился, махал руками и отказывался, но Лиза изо всех сил старалась сломить его упрямство.

В мечетях тоже стало больше народу. Люди, которых кормила война, собирались после молитвы своими корпорациями и обсуждали последние новости. Аробщики, торговцы, вольнонаемные – предстоящий поход интересовал всех. Молился в мечети и Жахпар-ага. А когда уходил, щедро одарил нищего, стоявшего с глиняной чашкой в руках. Серебряный рубль звякнул о дно, нищий поклонился капитану и произнес благодарственную молитву. Затем достал из чашки, где до этого была одна медь, сверкающий рубль, спрятал его подальше и куда-то заторопился.

Ханы и шамхал тоже получили приказы от Граббе. Им предписывалось готовить свои милиции, а также тысячи лошадей, волов и подвод для перевозки тяжестей. Все это надлежало собрать ко времени появления подножного корма и ожидать особых распоряжений.

Горская знать, у которой были свои счеты с Шамилем, решила на этот раз не торговаться. Она была уверена, что получит свое сполна, когда разделается с имамом и его мюридами. Одно только возвращение под свою власть аулов, вышедших из их подчинения и принявших сторону Шамиля, уже было бы весомой наградой. Посовещавшись, владетели условились, что выставят больше трех тысяч одной только горской милиции, которая стоила куда больше, чем такое же число любых войск Граббе.

Увлеченный приготовлениями и сопутствовавшими им изощренными интригами, Граббе являлся домой поздно, но и здесь не находил покоя.

Предстоящая экспедиция лишила его семейного счастья. Чтобы отвлечься, он приказывал никого не принимать и перечитывал Тита Ливия. Но Ганнибал звал его не откладывать подвиги в долгий ящик, и Граббе снова брался за распоряжения, чтобы ничего не упустить и все предусмотреть.

Встревоженная Екатерина Евстафьевна, уложив детей, приходила в кабинет мужа.

– Значит, опять война? – спрашивала она всем своим скорбным видом.

– Удар милосердия! – успокаивал ее Граббе.

– Впрочем, я надеюсь обойтись и без него.

– Договориться с Шамилем? – с надеждой спрашивала Екатерина Евстафьевна.

– Полагаю, мои трехгранные доказательства и чугунные аргументы убедят этих заносчивых горцев, что всякое сопротивление бессмысленно.

– А если они предпочтут свободу? – спрашивала Екатерина Евстафьевна.

– Тогда пусть пеняют на себя, – грозил Граббе.

– Я сам – жертва мечтаний о какой-то там свободе. А теперь знаю, что свободу надо уничтожать, выжигать каленым железом, чтобы соблазна не было.

– А поговаривают, что даже солдатики наши к Шамилю бегут, – сказала Екатерина Евстафьевна.

– О том и речь! – воскликнул Граббе.

– Горцы – что, пусть бы тешились своей вольностью. Но зараза эта… Она уже и к нашим пристала. Она Россию способна погубить. Рано нам о свободе мечтать, Катенька, не по карману она нашему мужику.

– Выходит, война, – тяжело вздохнула Екатерина Евстафьевна.