Текст книги "Цветы зла"

Печаль Луны

 
Луна ленивее обычного мечтает;
Как дева юная среди густых теней
Рукою легкою рассеянно ласкает
На ложе, перед сном, округлости грудей,
 
 
Она, предавшись вся мечтам и вожделенью,
На тучах шелковых лежит средь темноты,
Свой устремивши взор на белые виденья,
Взошедшие кругом в лазури, как цветы.
 
 
Когда на этот шар, в истоме молчаливой,
Слезу порой луна роняет сиротливо,
То верный ей поэт, бессонных друг ночей,
 
 
В ладонь берет слезу, сияющую бледно
Опалом, и в груди ее, как дар заветный,
Он прячет, далеко от солнечных лучей!
 

Кошки

 
Рабы седых наук и страстных вожделений
Равно скучали бы на склоне зрелых дней
Без кошек царственных, хранительниц огней,
Враждебных, как они, морозам и движенью.
 
 
Взалкав познания и сладострастных нег,
Они взлюбили тишь и тени ночи черной.
Коль иго перенесть могли б они покорно,
Их в упряжь бы свою взял бог подземных рек.
 
 
Задумавшись, они немеют величаво,
Как сфинксы древние на пепелищах славы,
Что забываются невозмутимым сном.
 
 
Шерсть плодовитых чресл их странно
                                               шевелится,
Вся в искрах сказочных, и золотым песком
Покраплены слегка их вещие зеницы.
 

Совы

 
Под тисами, привычной сенью,
Сидят седые совы в ряд,
Как будто боги, и глядят
Кровавым глазом, полным лени.
 
 
Они, застыв недвижно, ждут
Часов томительно-печальных,
Когда вослед лучей прощальных
Ночные тени подойдут.
 
 
И мудрецу пример те птицы,
Что в мире должен он страшиться
Движения и суеты;
 
 
Ведь смертный, грезой опьяненный,
Всегда наказан за мечты
Души, в скитания влюбленной.
 

Трубка

 
Я трубка автора; меня
Он курит день и ночь, и стала
На черных женщин Сенегала
Я походить, цвет изменя.
 
 
Когда он мучится, кляня
Судьбу, дымлюсь, как домик малый,
Где будет ужинать усталый
Крестьянин на исходе дня.
 
 
Его качаю в синей сети,
Рожденной в огненных устах.
В туманных, сладостных мечтах
 
 
Всё забывает он на свете.
На сердце – мира торжество,
И отдыхает ум его.
 

Музыка

 
Порой по музыке, как по морю, плыву!
       К бледному светилу
Сквозь очарованный туман иль синеву
       Мчат меня ветрила;
 
 
Надувши легкие, как паруса, и полн
       Смелости и силы,
Несусь я по хребту нагроможденных волн,
       Темных, как могила;
 
 
Мятежных кораблей я чувствую в себе
       Муку, дрожь и страсти;
Лечу над бездною безбрежною, в борьбе
 
 
С бурей, в час ненастья.
– Иль стихнет ветер вдруг, и сны
                                         мои видны,
       В зеркале волны.
 

Могила проклятого поэта

 
Коль ночью темною и сонной
Один из верных вам друзей
Труп похоронит отлученный
В развалинах, среди полей,
 
 
Там, в час, когда, светя невинно,
Уходят звезды на покой,
Паук протянет паутины
И змей заблещет чешуей.
 
 
Слышны вам будут чередою
Над осужденной головою
Вой раздирающий волков,
 
 
Голодный шабаш ведьм шумливых,
Забавы старцев похотливых
И совещания воров.
 

Фантастическая гравюра

 
На лбу нелепого и жуткого скелета
Корона золота сусального надета,
Порфиру и венец державный заменя.
Без шпор и без хлыста измучил он коня,
Такого же, как он, костлявого, и в пене
У клячи ноздри все, и гнет она колени.
Проходят так они простором мировым,
Вселенную топча копытом роковым;
Угрюмый всадник меч пылающий возносит
Над безымянною толпой и жатву косит,
И, словно князь сады родимого дворца,
Обходит кладбища, которым нет конца,
И где лежат, в лучах безрадостного света,
Народы Ветхого и Нового Завета.
 

Веселый мертвец

 
Средь виноградников, над мирною рекой,
Могилу вырою, поглубже да посуше,
Где мог бы уложить я кости на покой,
Забвенье прежних дней ничем уж не наруша.
 
 
Не надо гроба мне, ни жалости людской;
Слезы я не прошу сочувственной, и лучше,
Чем мне унизиться до слабости такой,
Позволю воронам клевать живую тушу.
 
 
О черви! Палачи без слуха и без глаз!
Веселый сходит к вам мертвец на этот раз!
Ползите, мудрецы, рожденные гниеньем,
 
 
Питаясь без стыда развалиной моей
И, если сможете, последним став мученьем
Для тела без души и мертвого мертвей!
 

Бочка ненависти

 
Ты, бочка вечная измученных Данаид,
О Ненависть! Хоть Месть безумная рукой
Могучей без конца в пасть темную вливает
Потоки слез и кровь, текущую рекой,
 
 
Но Демон дно твое всё снова пробивает,
И снова Мести труд напрасен вековой.
Вотще она тела жертв мертвых воскрешает,
Чтоб кровь вновь выпустить из плоти их живой.
 
 
Глухая Ненависть, ты злую пьешь отраву,
И чем ты больше пьешь, тем жажда всё сильней
И множится стократ, как Гидры Лернской главы.
 
 
Но пьяницам вино целение скорбей
Приносит и всегда забыться сном давало,
А ты и во хмелю ни разу сна не знала.
 

Надтреснутый колокол

 
Я с грустью светлою внимаю по ночам,
Зимою, пред огнем дымящимся и сонным,
Давно умолкнувшим, забытым голосам,
Что вторят реющим в тумане перезвонам.
 
 
Блажен тот колокол, чья грудь еще сильна
И чей всё слышен звон молитвенный над нами,
Когда он кличет нас среди земного сна,
Как старый часовой на страже пред шатрами.
 
 
Душа надтреснута моя. Напрасно ей
Призывом хочется наполнить мрак ночей,
И часто глас ее, звуча тоской глухою,
 
 
Хрипит, как раненый, забытый после боя,
Среди кровавых луж, под грудой мертвецов,
Когда он смерти ждет во тьме ночных часов!
 

Сплин

 
Февраль нахмуренный на целый город злится
И льет из урн своих холодный ток дождей
На бледных жителей кладбищ немых столицы
И смерть – на мрачные дома живых людей.
 
 
Худой, облезлый кот то тут, то там ложится,
Покоя не найдя для ноющих костей.
Поэта старого душа, о черепицы
Цепляясь, жалобно зовет глухих друзей.
 
 
Печально колокол гудит; шипят поленья;
Охрипший бой часов звучит тоской и ленью.
Меж тем, в колоде карт, наследьи роковом
 
 
Старухи, скошенной водянкою в то лето,
Прижалась дама пик к червонному валету
И с грустью говорит о счастьи их былом.
 

Сплин

 
Не больше б помнил я, проживши ряд веков.
 
 
Стол старый, где лежат средь памятных листков
Стихи, любовные записки и тетради,
И в сложенных счетах волос густые пряди,
Скрывает меньше тайн, чем мозг угрюмый мой.
Как пирамида он иль склеп всегда немой,
Где больше мертвецов лежит, чем в общей яме.
 
 
Я – кладбище, навек забытое лучами
Луны, и черви в нем голодные ползут
И трупы мне родных покойников грызут.
Альков я, полный роз сухих, где дни свиданий
Живут еще в шелках старинных одеяний,
Где лики грустные портретов на стене
Вдыхают мед духов, разлитый в тишине.
– Что дольше может быть тех дней, текущих вяло,
Когда под снежными сугробами устало
Скучает дух, ничем уже не увлечен,
И вечным кажется его тяжелый сон.
 
 
Отныне стало ты, о вещество живое,
Гранитом, мучимым неясною тоскою,
Заснувшим в глубине пустыни гробовой.
– Сфинкс древний, суетной незнаемый толпой,
Не нужный никому, чья грудь, застыв печально,
Поет лишь при лучах косых зари прощальной.
 

Сплин

 
Похож на короля дождливой я страны.
Ему богатства, власть и молодость даны,
Но душу раннее бессилие смущает.
Прогнав толпу льстецов придворных, он скучает.
Ничто не веселит его, ни своры псов,
Ни гибнущий народ пред окнами дворцов.
Любимый шут, смешить умевший господина,
Не может уж стереть со лба его морщины.
Уж ложе, всё в гербах, им в гроб превращено;
И фрейлины, любить готовые равно
Владыку всякого, нескромностью наряда
Не в силах распалить его тупого взгляда.
Напрасно врач его все знанья приложил;
Он яда смертного не мог извлечь из жил,
И даже теплою, кровавой Римской ванной,
Которой старики огонь вернуть желанный
Стремятся, не согрел он трупа, где течет
Не кровь, а мутная струя Летейских вод.
 

Сплин

 
Когда нависшие, как крышка, давят тучи
На душу, ставшую добычею скорбей,
И скучный небосвод, сквозь саван свой
                                             линючий,
На нас льет черный день, печальнее ночей;
 
 
Когда становится земля сырой темницей,
Где, словно рой мышей летучих, вдоль
                                                 стены
Желанья кружатся пугливой вереницей
И биться крыльями о свод осуждены;
 
 
Когда дождь падает широкими струями,
В которых видится решетка нам тюрьмы,
И гнусных пауков, нам липкими сетями
Мозг оплетающих, прогнать не в силах мы,—
 
 
Колокола тогда внезапно, в исступленьи,
Возводят к небесам невыносимый вой,
Как сонм блуждающих, бездомных
привидений,
Упорно стонущих над нашей головой;
 
 
– И похоронные проходят шагом дроги
Немою чередой в уме моем; призыв
Надежды смолк, и Страх царит в земном
                                                остроге,
На черепе моем флаг черный водрузив.
 

Наваждение

 
Леса, вы мне страшны, как темные соборы;
Ваш голос как орган; в истерзанных сердцах
Находят отклики глухие ваши хоры,
И та же в них живет скорбь вечная и страх.
 
 
Будь проклят, Океан! Твой ропот и волненье
В уме отражены, и горький смех людей
Плененных, где звучат и стоны и хуленье,
Мне в смехе слышится мучительном морей.
 
 
О, как бы, Ночь, любил тебя я, без сиянья
Звезд, шепчущих нам речь знакомую огней.
Ведь я ищу пустынь, и бездны, и теней;
 
 
Но темнота сама полна воспоминаний,
И всё рисует глаз на черном полотне
Туманный сонм существ, когда-то близких мне.
 

Жажда небытия

 
Ум мрачный, много раз захваченный борьбою,
Надежда уж твои не правит удила
И бросила тебя. Пора твоя прошла.
Конь старый, без стыда ложись перед судьбою.
 
 
О сердце, покорись; спи с леностью тупою.
 
 
Усталый, бедный ум; вся жизнь уж протекла,
Нет вкуса у любви, и пресен запах боя;
Прощайте, меди песнь и нежный вздох гобоя;
Мечта, не соблазняй угрюмого чела.
Весна прелестная напрасно расцвела.
И время с каждою минутой роковою
Хоронит ум, как снег застывшие тела.
Гляжу на целый мир я с птичьего крыла
И скрыться не хочу под крышею былою.
Лавина, хочешь ли увлечь меня с собою?
 

Алхимия страдания

Один в тебя влагает жар,

Другой влагает грусть, Природа.

Что одному – могилы своды,

Другому – жизни светлый дар.

Гермес неведомый, навеяв

Навеки страх, мне помогал.

И я другим Мидасом стал,

Печальнейшим из чародеев.

Преображаю злато в медь

И небо в ад. Я должен зреть,

Как в тучах, словно в плащанице,

Труп осужден родимый тлеть.

И там, где Млечный Путь струится,

Я строю мрачные гробницы.

Сочувственный ужас

От выси мертвенной и странной,

 
Как дней твоих угрюмый бред,
Какие мысли в ум туманный
Нисходят? Грешник, дай ответ!
 
 
– Стремлюсь я жадно, неустанно,
Неверным призракам вослед.
Но, как Овидий, я не стану
Скорбеть о рае юных лет.
 
 
В борьбе небесных очертаний
Гордыня дум отражена.
Туч надмогильных пелена
 
 
Грустна, как саваны мечтаний.
И небеса горят в огне
Геенны, духом близкой мне.
 

Самоистязатель

 
Тебя ударю я спокойно
И равнодушно, как мясник.
И слез живительный родник
Я вызову в пустыне знойной!
 
 
Немой поток соленых вод
Твои излить заставлю вежды.
Мое желанье, в час надежды,
На влаге горькой уплывет,
 
 
Как парусник зарей туманной,
И сердце сладко опьянят
Рыдания и прозвучат
Веселым боем барабана.
 
 
Ведь я фальшивый резкий звук
В громах симфонии священной.
Я внял Иронии презренной
И стал рабом нечистых рук.
 
 
Она меня лишила веры.
Всю кровь яд черный напитал.
Я – мгла зловещая зеркал,
В которых виден лик Мегеры!
 
 
Я – рана красная и нож;
Пощечин злых удар и щеки;
Распятый раб и крест жестокий;
Я и палач, и жертва тож.
 
 
Я сердца моего унылый
Вампир – один из ряда тех,
Кому назначен вечный смех
Взамен улыбки легкокрылой!
 

Неизменимое

 
Предвечный Образ, павший с неба
И поглощенный роковой
Свинцово-мутною волной
Во тьме беззвездного Эреба;
 
 
Неосторожный Ангел, в путь
Пустившийся в морях запретных,
На дне кошмаров беспросветных,
Где он рискует утонуть,
 
 
Когда (смертельное томленье!)
Его влечет водоворот,
Что песнь безумную поет
И кружится волчком сквозь тени;
 
 
Несчастный пленник темных чар,
В его попытках безнадежных
Бежать от гнета стен острожных
И всех ему грозящих кар;

Дрожащий грешник, без лампады
Сходящий вечною тропой
Над бездной мрачной и сырой,
По лестницам неверным Ада,
 
 
Где звери мерзкие видны,
Чьи фосфорические очи
Усугубляют сумрак ночи
И жуть могильной тишины;
 
 
Корабль беспомощный, в хрустальной
Ловушке полюса, найти
Вотще стремящийся пути
На волю из тюрьмы печальной;
 
 
– Эмблемы горьких наших мук,
Символ судьбы неизменимой
И знак, что Дьявол, нам незримо,
Не покладает властных рук!
 

 
II
Порою сердце отражает
В себе самом свой лик ночной!
Колодец Истины немой,
Где, как маяк, на дне сияет
 
 
Звезда, насмешливо-светла,
Чар сатанинских излученье,
Единый дар и облегченье,
– Сознанье собственного Зла!
 

Часы

 
Часы! зловещий бог, бесстрастный и жестокий,
Чей перст нам говорит с угрозой: Близок
                                                        день!
Тебя охватит страх, и сердце, как мишень,
Пронзит дрожащая стрела тоски глубокой.
 
 
Младое счастие сокроется навек,
Как легкий рой сильфид за сень кулисы
                                                  мчится.
Мгновенье каждое лишит тебя частицы
Сужденных каждому, но неповторных нег.
 
 
Три тысячи шестьсот раз в час Секунда
                                                    строго
Прошепчет голосом звенящим: Не забудь!
И каждый новый Миг гласит: уж не вернуть
Меня, и сил твоих я высосал немного!
 
 
Remember! Souviens-toi! Ты помни! (Ту же
                                                      речь
Веду на языках я разных глоткой медной.)
Беспечный человек, цени ты дар заветный
Минут и золото спеши из них извлечь.
 
 
Ты помни, помни ты, что Смерть игрок
                                                упорный,
И ей всегда везет в игре! Таков закон.
Уходит день и ночь восходит, близок сон.
Песка почти уж нет, раскрыт зев бездны
                                                   черной.
 
 
Пробить уж должен час, когда всесильный
                                                          Рок,
Когда мечты и честь, забытые так скоро,
Когда Раскаянье (последняя опора!) —
Все скажут: «Старый трус, умри! Исполнен
                                                       срок!»
 

Молитва язычника

 
Не замедляй огня мучений.
Мне сердце мертвое согрей.
О страсть, терзанье душ, ты пене,
Небесная, внемли моей.
 
 
Богиня, утра воздух алый,
Свет в подземелиях моих,
Услышь мольбу души усталой,
Тебе поющей медный стих!
 
 
Пребудь царицей неизменной,
О страсть, приняв черты сирены
Из нежной кожи и шелков.
 
 
Иль мне налей тяжелых снов
В вино таинственно хмельное,
Страсть, привидение живое.
 

Крышка

 
Куда б он ни поплыл по волнам океана,
Под солнцем пламенным иль ледяным
                                              лучом,
Христа ль служитель он, Питеры ль гость
                                               желанный,
Будь он бродягою иль будь он богачом.
 
 
Скитался вечно ль он, иль кров обрел он рано,
Ленив ли мозг его, иль мысли бьют ключом,
Повсюду человек стоит пред тайной странной
И с дрожью смотрит вверх, как жертва под
                                                         мечом.
 
 
Там, в выси, Небеса! Слепого склепа стены,
Лучистый потолок в театре жизни пленной,
Где каждый скоморох в крови своей скользит;
 
 
Гроза распутника, аскету – двери рая;
О крышка черная котла, где, погибая,
Всё Человечество ничтожное кипит!
 

Непредвиденное

 
У смертного одра отца, при ночнике,
Задумался скупец под стон и хрип недужный:
«У нас есть, кажется, запас на чердаке
          Досок, уж ни на что не нужных».
 
 
Воркуя, говорит прелестница: «Полна
Душа любви, и Бог мне власть дал над
                                           сердцами».
– Душа! Душа ее насквозь прокопчена
          Неугасимыми кострами!
 
 
Газетчик, мня себя лучом средь темноты,
Сбил с толку простеца и требует ответа:
«Скажи мне, где же тот создатель Красоты,
     Защитник где, тобой воспетый?»
 
 
Распутник мне один встречался много раз,
Который, день и ночь зевая и тоскуя,
Твердит в мечтах своих бессильных:
                                              «Через час
          Хочу начать я жизнь другую».
 
 
Часы меж тем гласят: «Созрел для вечных кар
Уж грешник. Ни к чему уж все
                                   предупрежденья.
Он слеп, и глух, и слаб – еще один удар,
          И будет Суд и осужденье.
 
 
И Некто, всех смутив, является потом
С насмешкой гордою, им говоря: «Из чаши
Уже достаточно я вас поил вином
          Во время черной Мессы вашей.
 
 
Вы в сердце все мое признали божество.
Лобзали вы тайком мое нагое тело.
Узнайте ж Сатану, и гнусный смех его,
          И власть, которой нет предела.
 
 
Иль верить вы могли, двуличные рабы,
Что будет так легко владыку провести вам
И можно вырвать вам два дара у судьбы –
          Спасенным быть и быть счастливым?
 
 
Охотник опытный давно добычи ждал,
И дичь должна теперь ему достаться в руки.
Я унесу вас всех к себе сквозь толщу скал,
          Товарищи туманной муки;
 
 
Сквозь толщу унесу вас глины и камней,
Сквозь кучу вашего дымящегося пепла
К себе я в свой дворец, могил земных темней.
          Давно надежда в нем ослепла;
 
 
Ведь он был выстроен из общих вам грехов,
И слава в нем моя, и гордость, и мученье».
– Труба Архангела с надзвездных берегов
          Меж тем поет о воскресеньи
 
 
Всех тех, кто говорит: «Благословен Твой бич,
Господь! Да будет боль, Отец, благословенна!
Всей мудрости Твоей не можем мы постичь,
          Но знаем, горе – дар бесценный».
 
 
И сладостью такой исполнен трубный глас
В святые вечера небесных жатв урочных,
Что песнь его струей пьянящею влилась
          В сердца страдальцев беспорочных.
 

Полночная исповедь

 
Часы, пробив двенадцать раз,
С насмешкою неумолимой
Хотят узнать, как провели мы
День, убегающий от нас.
Сегодня пятница совпала
С тринадцатым – срок роковой,
И долг забыли мы святой,
Хоть совесть нас и упрекала.
 
 
Мы надругались над Христом
И божеством его бесспорным,
И, приживальщиком покорным
У Креза сидя за столом,
Чтоб угодить тупому зверю,
Слуге земному Царства Тьмы,
Всему чужому льстили мы,
Всё оскорбив, во что мы верим.
 
 
Мы пред неправедным судом
Терзали жертв, палач наемный,
Склонясь пред Глупостью огромной
И пред ее железным лбом.
Мы целовали в упоеньи
Нелепый идол Вещества,
И наши вещие слова
Воспели мутный свет гниенья.
 
 
И наконец, чтоб утопить
В бреду рассудок уж нетвердый,
Мы, Лиры жрец державно гордый,
Чья слава – всем провозгласить
Потусторонних грез усладу,
Питьем забылись и едой.
– Укроемся во тьме ночной,
Скорее погасив лампаду!
 

Печальный мадригал

 
Ты от меня не жди укора.
Будь ясно-грустною. Слеза
Дает живую прелесть взору,
Как реки – сонному простору,
И оживляет сад гроза.
 
 
Люблю тебя, когда твой стонет
Дух и чело зимы бледней,
Когда во мраке сердце тонет
И над тобою тучи гонит
Жестокий ветер прошлых дней.
 
 
Люблю тебя, когда ты слезы
Льешь тихо, теплые, как кровь,
И не могу навеять грезы,
Но горя тяжкого угрозы,
Как хрип предсмертный, слышу вновь.
 
 
Впиваю (дивное слиянье!
Глубокий и прелестный зов!)
Груди измученной рыданья
И верю, в ней горит сиянье
Тобой пролитых жемчугов.
 
 
Я знаю, грудь твоя – кладбище
Былых, загубленных страстей.
В них для огней жестоких пища,
И сердце – тайное жилище
Надменных, пламенных затей.
 
 
Но, друг, пока твои мечтанья
Всех адских мук не отразят
И в тяжком сне, средь содроганий
И гневных, гибельных желаний,
Взлюбивши порох и булат,
 
 
Дверь раскрывая осторожно,
Несчастье чувствуя везде,
Дрожа под зовы тьмы острожной,
Ты близость казни непреложной
Не испытуешь на себе,
 
 
Не сможешь мне, раба царица,
Любовью робкою полна,
Сказать, когда душа стремится
Вздохнуть и жуткий мрак струится:
«Тебе, о царь мой, я равна!»
 

Предупредитель

 
Засела желтая Змея
На троне, как владыка некий,
В смущенном сердце человека.
Он ей: «Хочу». Она: «Нельзя».
 
 
Взор погружай в немые взгляды
Русалки, нимфы иль дриады.
Зуб скажет: «Долг свой вспомяни».
 
 
Плоди детей, сажай растенья,
Пиши стихи, шлифуй каменья.
А зуб: «Твои неверны дни».
 
 
Среди надежд и вожделений
Пусть человек жизнь проведет,
Но каждый миг его гнетет
Ехидны злой предупрежденье.
 

Малабарке

 
Нога твоя тонка, бока полны, и смело
С сестрою северной поспорить ты б сумела.
Мечты художника влечешь красой своей.
Глаза глубокие груди твоей черней.
В краю лазоревом твоем твой труд единый
Искусно разжигать кальян для господина,
Елеем и водой кувшины наполнять,
Докучных комаров от ложа прогонять
И, только поутру вновь запоют платаны,
На рынке покупать кокосы и бананы.
Весь день мелькает след ступни твоей босой;
Бежишь и стих поешь старинный и простой;
Когда же спустится закат багрянородный,
Циновка свежая даст отдых беззаботный
Тебе, и райских птиц сны легкие полны
И вечно, как и ты, цветущи и ясны.
Счастливое дитя, к чему твое желанье
Увидеть родину мою, тот край страданья,
И, жизнь доверивши заботам моряков,
Проститься навсегда с листвой твоих лесов.
 
 
Полураздетая под хрупкими шелками,
Под градом вся дрожа иль зимними снегами,
Оплакала бы ты досуг страны родной,
Когда, бока стеснив безжалостной броней,
Ты стала б добывать еду средь грязи вязкой
И продавать за хлеб дурманящие ласки,
Задумчиво следя в туманах городских
За смутным призраком пальм сказочных своих.
 

Голос

 
Стояла колыбель в тени разноязычной
Книг многих, в чьих рядах былая мудрость вся,
И пепел Греции, и Рима прах, привычно
Смешалась. С фолиант тогда был ростом я.
Звучали надо мной два голоса незримо.
Один твердил: «Земля заманчивый пирог.
Коль хочешь, голод дам тебе неутолимый,
Чтоб новые куски ты вечно резать мог».
Другой шептал: «Приди, приди блуждать мечтами
За грань возможного, за грань земных краев».
И голос мне тот пел, как ветер над волнами,
Как призрачный призыв с безвестных берегов,
Нам слух ласкающий, но всё же жутко странный.
Ответил я тебе: «Да, Голос!» И с тех пор
Я обречен на боль неизлечимой раны.
Прозрачен стал для глаз провидящих убор
Слепого бытия; в разверстых взору безднах
Мне явственно видны опасные миры,
И, жертвою даров моих став бесполезных,
Змей злобных за собой влачу я с той поры.
Люблю пустыню я, как древние пророки;
Безлюдные моря родными стали мне;
Средь пиршеств плачу я, смеюсь ударам Рока;
Вкус меда чувствую в горчайшем я вине.
Обманом кажется мне часто мир явлений,
И в ямы падаю, хоть звезды мне видны.
Но Голос говорит: «Храни свои виденья
И знай – сны мудрецам такие не даны!»