Текст книги "Цветы зла"

Гимн

 
Мой друг любимый и прекрасный,
Проливший в сердце яркий свет,
Кумир бессмертный и бесстрастный,
Тебе бессмертный мой привет!
 
 
Как воздух, солью напоенный,
В моей ты жизни разлита.
В моей душе неутоленной
Восходит вечная мечта.
 
 
Цветов засушенных дыханье,
Наш освежавшее альков,
Кадил забытых догоранье
Сквозь сумрачный ночной покров,
 
 
Как смысл любви неистощимой
Правдиво выразить бы мне?
Ты, мускуса зерно, незримо
Лежишь у вечности на дне!
 
 
Друг благодатный и прекрасный,
Целитель недугов и бед,
Кумир бессмертный и бесстрастный,
Тебе бессмертный мой привет!
 

Мятежник

 
Бросается с небес Архангел разъяренный
Орлом на грешника и, гневною десной
Тряся за волосы, твердит: «Прими законы
Мои! Я так хочу. Ведь я Хранитель твой.
 
 
Узнай – не потерплю твоих противоречий;
Прощай врагам, дели болезнь и нищету,
Чтоб из любви своей мог разостлать при встрече
Ковер торжественный ты под ноги Христу.
 
 
Познай любовь! Чтоб пыл не истощить сердечный,
Согрей восторг в огне Господней славы вечной;
То Неги истинной нетленный, дивный цвет!»
 
 
Так Ангел говорит, любя и поучая,
И мощным кулаком отступника терзая,
Но грешник терпит всё и отвечает: «Нет!»
 

Глаза Берты

 
Вам можно презирать чудеснейшие очи,
Глаза моей сестры прекрасные; рекой
Струите вы мне сны и сладостный покой;
Прекрасные глаза, пролейте ласки Ночи!
 
 
Глаза моей сестры глубокие, вы мне
Напоминаете те сказочные гроты,
Где за преградами, средь мертвенной дремоты,
Блестят безвестные сокровища во тьме.
 
 
Глаза моей сестры бездонны и безбрежны,
Как ты, немая Ночь, и светятся, как ты.
Огни их – чистые и страстные мечты,
Горящие в душе то пламенно, то нежно.
 

Водомет

 
Подруга, взор померк твой нежный.
Не раскрывай усталых век
И спи, раскинувшись небрежно,
Как в сладкий миг внезапных нег.
Среди двора фонтан болтливый
Поет мне тихо о любви
Немолчным лепетом, и живы
Восторги вечера в крови.
 
 
Сноп, венчанный цветами
       Иной страны,
Пронизанный лучами
       Златой луны,
Вновь падает слезами
       На зыбь волны.
 
 
Так и душа твоя родная,
Огнем страстей опалена,
Взлетит к волшебным далям рая,
Неустрашима и вольна.
Потом волною утомленной
Она печально потечет
И по невидимому склону
Ко мне в глубь сердца снизойдет.
 
 
Сноп, венчанный цветами
       Иной страны,
Пронизанный лучами
       Златой луны,
Вновь падает слезами
       На зыбь волны.
 
 
Дай наклониться мне над лоном
Твоим, о мой цветок ночной,
Внимая жалобам и стонам
Воды в бассейне предо мной.
Луна, покровы ночи темной,
Листвы дрожащая стена,
Журчанье, в вашей грусти томной
Моя любовь отражена.
 
 
Сноп, венчанный цветами
       Иной страны,
Пронизанный лучами
       Златой луны,
Вновь падает слезами
       На зыбь волны.
 

Выкуп

 
Чтоб выкуп уплатить, дано
Два тучных поля человеку.
Сохою разума от века
Ему пахать их суждено.
 
 
Чтоб возрастить одну хоть розу
Иль два-три колоса собрать,
Он должен вечно орошать
Их потом, тягостным, как слезы.
 
 
Любовь одно из тех полей.
Другое – Творчество. В день судный,
Чтоб у Судьи за подвиг трудный
Просить он воли мог смелей,
 
 
Богатых жатв запас осенний
Сберечь он должен и цветы
Многообразной красоты,
Достойной ангельских хвалений.
 

Далеко отсюда

 
Там хижина стоит святая,
Где эта дева молодая,
Гостей спокойно ожидая,
 
 
Стан овевает смуглый свой
И, наклонившись головой,
Внимает плач воды живой:
 
 
Там комната, мечтам родная.
– Вода и ветер за стеной
Поют, свой стон и песнь сливая
И резвое дитя лаская.
 
 
Она умелою рукой
Умащена и, страсть рождая,
Елеем дышит и смолой.
– Цветы льют где-то мед густой.
 

Романтический закат

 
Как Солнце нас манит, когда зарею
                                            ранней
Оно нам громкий шлет и свежий свой
                                                привет!
– Блажен, кому дано с любовью встретить
                                                          свет
Заката, славного, как гордые мечтанья!
 
 
Я помню!.. Всё – цветок, и борозда,
                                                и ключ –
Под глазом огненным, как сердце,
                                       трепетало…
– Уж поздно, побежим скорей стезею
                                                   алой,
Чтоб уловить еще косой, последний луч!
 
 
Вотще преследую ушедшего я Бога;
Ночь необорная вошла в его чертоги,
Сырая, черная и савана мертвей;
 
 
Могильный смрад плывет в сгущающейся
                                                      тени,
И трогаю ногой, дрожа от омерзенья,
Жаб непредвиденных и скользких
                                          я червей!
 

Бездна

 
Паскаль всю жизнь свою зрел бездну
                                          пред собой.
– Увы! Она во всем – в делах, в мечтах,
                                              в стремленьи,
В словах! И чувствовал Испуга
                                               дуновенье
Я тоже над своей дрожавшей головой.
 
 
Вверху, внизу, везде могильный берег, тени,
Молчание, простор манящий и глухой…
На тьме моих ночей искусной Бог рукой
Рисует смутные, томящие виденья.
 
 
Как ямы гибельной без света и без дна,
Ведущей в жуткую страну, боюсь я сна.
Я в окнах вижу всех провалы мирозданья,
 
 
И дух мой, на краю той пропасти стоя,
Завидует слепым дарам небытия.
– Ах! Быть всегда средь Числ, вне мысли,
                                            вне сознанья!
 

Жалобы нового Икара

 
Те, кто продажных дев любили,
Счастливы, сыты и вольны.
А я – я обнял только сны
И руки опустил бессильно.
 
 
Горит на дне моих ночей
Огонь светил, мечтой зажженных,
Но жив в зеницах опаленных
Лишь призрак солнечных лучей.
 
 
Напрасно я хотел простора
Найти средину и предел;
Взмах крыльев смелых ослабел
В сверканьи огненного взора.
 
 
Я страстью к Красоте сожжен,
Но не позволит мне богиня
Навеки имя дать пучине,
В которой буду погребен.
 

Задумчивость

 
Будь тихой, Скорбь моя, и кроткой, заклинаю!
Прихода Вечера просила ты; вот он.
Над шумным городом нависла мгла густая,
Одним неся ярмо, другим даруя сон.
 
 
Пока на грешный пир бежит толпа тупая
И под бичом Страстей свой изливает стон,
На рабском празднике раскаянье рождая,
Дай руку, Скорбь моя, покинем мы притон.
 
 
Смотри, склоняются покойные Годины
С небесной выси к нам, надев убор старинный;
С морского дна Печаль прозрачная встает;
 
 
Ложится Солнце спать на западе туманном;
И длинный саван свой с востока Ночь влечет;
Внемли, мой друг, внемли шагам ее желанным.
 

ПАРИЖСКИЕ КАРТИНЫ

Пейзаж

 
Чтоб в тишине слагать невинные эклоги,
Поближе к небу спать хочу, как астрологи,
И, колоколен друг, в тиши святых часов
Внимать могучий гимн их медных голосов.
Я с выси чердака, лицо склонив на руки,
Услышу мастерских немолкнущие звуки,
Мне будет виден труб и колоколен лес
И вечная лазурь безбережных небес.
 
 
Отрадно сквозь туман следить за восхожденьем
Светил на небеса и первым появленьем
Ламп в окнах, наблюдать дым, вьющийся струей,
И чары месяца над бледною землей.
Увижу я весну, дни летние и осень;
Когда ж придут снега и сон зимы морозной,
Закрою ставни, дверь запру и в темноте
Отдамся всей душой я творческой мечте.
 
 
Там стану грезить я о далях синеватых,
Фонтанах, плачущих средь лавров и гранатов,
Объятьях, соловьях, поющих без конца,
И всем, что радует наивные сердца.
Мятеж в окно мое стучать напрасно станет,
И лоб мой над столом склоняться не устанет;
Ведь будет мне тогда власть дивная дана —
На зов мой расцветет нездешняя весна,
Из сердца извлеку лучи, и вдохновенье
Дум жгучих мне вернет зефира дуновенье.
 

Солнце

 
Вдоль старой улицы, где дремлют одиноко
Приюты жалкие печального порока,
Когда льет солнце луч, пронзительный как нож,
На город и поля, на крыши и на рожь,
Один я предаюсь безумным упражненьям,
За рифмой бегая повсюду с вожделеньем,
В исканьях нужных слов бредя по мостовой
И находя подчас стих звонкий и живой.
 
 
Отец кормилец тот – враг бледного мороза,
И к жизни он в полях зовет червей и розы;
Снимает он легко ярмо земных забот
И в ульи, как в умы, вливает свежий мед;
Дает он молодость душе калек печальных,
Им бодрость возвратив их лет первоначальных,
И жатвам он велит пленительным расти
На ниве сердца, вновь готового цвести.
 
 
Когда он, как поэт, является средь града,
Последним он вещам несет свои награды
И входит, как король, без шума и гонцов,
В палаты всех больниц и залы всех дворцов.
 

Рыжей нищенке

 
Пламя кос твоих слилось
С белой кожею, и сквозь
Платье светит беднота
          И красота.
 
 
Мрамор плеч твоих худых,
Весь в веснушках золотых,
Юной прелестью маня,
          Пленил меня.
 
 
Твой уверен легкий шаг,
И тела принцесс не так
Были грацией полны
          В дни старины.
 
 
Если б, волей добрых фей,
Вместо ветоши твоей
Падал шелковый наряд
          Тебе до пят;
 
 
И, для взора знатока,
Вместо рваного чулка
На ноге твоей сверкал
          Златой кинжал;
 
 
Если б не держался лиф,
Соблазнительно раскрыв
Кожу, молока белей,
          Твоих грудей;
 
 
Если б всё же ты тогда
Не сдавалась без труда
Ласкам смельчака, борясь
          С ним и смеясь;
 
 
Нити светлых жемчугов,
Строфы звучные стихов,
Приняла бы ты из рук
          Покорных слуг;
 
 
Племя стало б рифмачей
Посвящать плоды ночей
И ловить исподтишка
          Блеск башмачка.
 
 
Паж в расцвете юных лет,
И вельможа, и поэт,
Все бы стали, о поверь,
          Стучаться в дверь.
 
 
Насчитал бы твой альков
Ласк не больше, чем гербов,
Власти покорив твоей
          Род королей!
 
 
– Но к чему мои мечты?
Ведь с утра не ела ты
И всё смотришь, кто бы мог
          Подать кусок;
 
 
Ты любуешься тайком
На стекляшки за окном
(Не могу тебе – прости! –
          Их поднести);
 
 
Так ступай же без других
Украшений дорогих,
Кроме юной наготы
          И красоты!
 

Лебедь

 
Где, Андромаха, вы? – Зардевшийся от крови
Скамандр, в чьем зеркале была отражена
Скорбь ваших горьких мук и доли вашей вдовьей,
И зашумевшая от слез его волна
 
 
На память мне пришли, печальная царица,
Когда я проходил по площади Дворца.
– Парижа старого уж нет (лицо столицы
Меняется, увы, быстрее, чем сердца!).
 
 
Воскресши вновь в уме моем, зашелестели
Палатки, хлам блестел за окнами лачуг,
Лес незаконченных колонн и капителей,
Заросших плесенью, покрыл широкий луг.
 
 
Зверинец, помню, там свои расставил клетки,
И в час, когда, дрожа под ранней синевой,
Труд просыпается и тучи пыли едкой
Встают под метлами вдоль мертвой
                                             мостовой,
 
 
Я видел лебедя, бежавшего из плена.
Он лапою своей сухие плиты тер,
И по земле влачил он грудь, белее пены.
В канаве высохшей, раскрывши клюв, простер
 
 
Он крылья царские над пыльными камнями
И словно говорил, об озере родном
Скорбя: «Когда же, дождь, польешься ты
                                                    ручьями
На землю скудную; когда же грянешь, гром?»
 
 
И, символ наших душ, несчастный тот порою
К немым, насмешливым, жестоким небесам
Тянулся жадною, дрожащей головою,
Как будто посылал упреки он богам.
 

 
II
Париж меняется, но всё в моей печали
Осталось! Новые дворцы, леса, гранит,
Кварталы старые меня околдовали,
И память о былом дух давит и щемит.
 
 
Пред Лувром я стою в раздумии, и снова
Я вспомнил лебедя в тот ранний, горький час,
Как все изгнанники, святого и смешного
И вечною тоской томимого; и вас,
 
 
Вдова великого супруга, Андромаха,
Рабыней ставшая надменного царя,
Подруга Гектора, вдали родного праха
Жить осужденная, другим любовь даря.
 
 
Мне негритянки жаль, беспомощно бредущей
По грязи города, в просторах площадей
Ища высоких пальм страны своей цветущей
За мутною стеной туманов и дождей.
 
 
Жаль всех, к кому любовь уже не возвратится,
Кто ядом напоен обманутой мечты
И скорбь сосет, как мать иль добрую волчицу;
Жаль немощных сирот, увядших, как цветы.
 
 
Так, в сумрачном лесу, где дух живет в изгнаньи,
Воспоминание трубит победно в рог.
О тех я думаю, кому грозят страданья,
И горемыках всех, кого замучил Рок.
 

Семь стариков

 
Столица шумная, волшебный, странный город,
Где призраки и днем снуют средь суеты!
Обманы тайн немых и снов в колоссе гордом,
Как соки жил его, повсюду разлиты.
 
 
Осенним утром раз, когда дома, высоко
Над грустной улицей серея сквозь туман,
Подобно берегам бурливого потока,
Немели, и, давя на сердце, как дурман,
 
 
Простор был весь залит мглой желтою и мутной,
Бродил я, совести заслышав поздний зов,
И душу, как герой, ведя на подвиг трудный,
Предместьем, тяжело дрожавшим от возов.
 
 
Старик в изорванном и грязном одеяньи,
Напоминавшем цвет небес в тот хмурый час,
К кому бы потекли обильно подаянья,
Не будь зловещих искр его угрюмых глаз,
 
 
Вдруг появился. Был зрачок его змеиным
Напитан ядом; взор мороза был острей;
Седая борода торчала длинным клином,
Пугая жесткою щетиною своей.
 
 
Он был не сгорбленный, но сломанный, и угол
Прямой образовал ногами и спиной,
Клюка в его руке, иссушенной недугом,
Дрожала, и плелся он поступью хромой,
 
 
Больной, одной ноги лишившейся скотины.
По снегу грязному он шел, стуча клюкой,
Как будто о гроба, душе уж ни единой
Не нужен и всему враждебный и чужой.
 
 
За ним шел вслед другой, ничем не отличимый
От первого. Судьба из Ада извлекла
Столетних близнецов, прошедших молча мимо
Меня, и та же цель те призраки звала.
 
 
Имел ли дело я с враждебною затеей
Иль случаем слепым, орудьем злых богов?
Я насчитал подряд, от страха холодея,
Семь одинаковых и жутких стариков.
 
 
Поймите вы, кому смешно мое волненье,
Чья не трепещет грудь с моею заодно,
Что тем чудовищам, при всем их одряхленьи,
Казалось, мерзкое бессмертие дано.
 
 
Хватило ли бы сил моих и на восьмого
Из этих двойников, предвестников беды,
Подобно фениксам рождавшихся всё снова?
– Но я свой взор отвел от адской череды.
 
 
Как пьяный, в чьих глазах двоится всё,
                                               в смущеньи
Вернулся я к себе, дверь запер, чтоб не дать
Тем призракам пройти за мной, и смысл
                                                   виденья
Нелепого хотел напрасно разгадать.
 
 
Вотще стремилась мысль моя найти опору:
Играла буря мной и волею моей,
Как судном без снастей играет средь простора
Волна неведомых, чудовищных морей!
 

Старушки

 
Бредя по улицам кривым столицы старой,
Где самый ужас полн глухого колдовства,
Подстерегаю я, покорен странным чарам,
Немые, ветхие, родные существа.
 
 
Уроды жалкие красавицами были
Иль героинями. – Нельзя нам тех теней
Горбатых не любить. Душа в них давней былью
Полна. – Идут они, закутавшись плотней,
 
 
Гонимые бичом осеннего ненастья;
Томит их уличный стремительный поток,
И жмут они к груди, как дар былого счастья,
Мешочек бисерный иль вышитый платок.
 
 
Бегут они, спеша походкою нескладной;
Ползут, как раненный смертельно зверь лесной;
Иль пляшут невпопад, как будто беспощадный
Бес куклы дергает упрямою рукой.
 
 
Но острые глаза и ясные Бог дал им;
То ямы, где вода во мраке вечном спит;
Глаза такие же он дал и детям малым,
Смеющимся всему, что ярко заблестит.
 
 
– Заметили ли вы, что у старух нередко,
Как детский гробик, мал бывает вечный дом?
Смерть, мудрый гробовщик, пленительный
                                                  и меткий,
Являет символ нам в подобии таком.
 
 
Когда встречаю я такие привиденья
На фоне городской кишащей суеты,
Мне кажется всегда: еще одно мгновенье,
И ждет их колыбель за гранью темноты.
 
 
Иль, перебрав в уме ряд образов, я часто
При виде тех существ, где всё пошло
                                             вразброд,
Гадаю, сколько раз менять был должен
                                                  мастер
Вид ящиков, куда тела он все кладет.
 
 
– Глаза те кладези, где спят во мраке слезы;
Горнила, полные остывшею рудой…
К таинственным глазам влекутся вечно грезы
Всех тех, кто вскормлен был страданьем
                                                      и бедой!
 

 
II
Весталка, в давнего влюбленная Фраскати;
Иль жрица Талии, чья слава умерла;
Или прелестница, которая когда-то
Под сенью Тиволи сияла и цвела.
 
 
Я всеми опьянен! Но средь существ тех хилых
Одни из горьких бед мед сладкий извлекли,
Сказавши Подвигу, дававшему им силы:
«Крылатый конь, наш дух восхити от земли!»
 
 
Одна от родины обиды претерпела,
Другая мужнею измучена рукой,
А в третью сын вонзил безжалостные стрелы,
И слезы всех текли обильною рекой!
 

 
III
Как много я встречал старушек безымянных!
Одна меж них в тот час, когда, всю кровь свою
Пролив из ран, горит закат в лучах багряных,
Садилась иногда поодаль на скамью,
 
 
Внимая музыке воинственной и медной,
Чьи волны в городских просторах разлиты
В златые вечера, когда тот глас победный
Рождает вновь в сердцах безбрежные
                                                    мечты.
 
 
Сидела там она, торжественно прямая,
Впивая жадно звук труб громких и литавр;
Глаза, как у орла, смотрели, не мигая;
На мраморном челе вился как будто лавр.
 

 
IV
Так вы проходите по улицам столицы,
Сквозь шумную толпу, без стонов и
                                             без слез,
Святые, матери скорбящие, блудницы,
Чье имя в старину всем слышать довелось.
 
 
Вас, бывших красотой иль славой
                                            поколенья,
Никто не узнает! – Над вашей сединой
Смеется пьяного прохожего глумленье;
За вами по пятам бежит ребенок злой.
 
 
Стыдясь самих себя, боясь дневного света,
Вы бродите вдоль стен – жестокая судьба!
Не шлет уже никто вам прежнего привета,
Обломки жалкие, кого ждут лишь гроба!
 
 
Но я, я издали слежу с тоской за вами
И шаг ваш стерегу неверный в этот час,
Как будто я отец родимый ваш, и снами
Я тайными пленен, неведомо для вас.
 
 
Я вижу ваш расцвет и страсти зарожденье;
Переживаю вновь утраченные дни;
Пьянит меня вино всех ваших прегрешений,
И ваших подвигов горят в душе огни!
 
 
Развалины! Семья! Умы родные мне вы!
Торжественно звучат прощальные слова…
Где завтра будете, дряхлеющие Евы,
Над кем висит уж меч разящий Божества?
 

Слепцы

 
Гляди, душа моя, воистину жалки
Слепые чучела с их робостью смешною
И, как лунатики, полны тоской ночною,
Вперив Бог весть куда погасшие зрачки,—
 
 
Глаза их, где огня небесного не стало,
К лазури подняты, как будто им вдали
Свет виден; никогда, в тумане иль пыли,
Не наклоняется к земле их лоб усталый.
 
 
Средь ночи мировой идет их череда,
Как средь извечного молчанья. В час, когда,
Столица, ты вкруг нас безумствуешь
                                              и плетью
 
 
Бьет по толпе рука жестокая страстей,
Бреду и думаю я в тупости своей:
«Что могут в Небесах искать слепцы
                                              все эти?»
 

Прохожей

 
Стоял я, оглушен толпою городской.
В глубоком трауре, торжественно немая,
Навстречу женщина мне шла, приподнимая
Волнистый край одежд прекрасною рукой
 
 
И шагом царственным, как у богинь Эллады.
А я, застыв, впивал безумно в блеске глаз
Опасных, как лазурь, где буря занялась,
Пьянящий сердце яд и смертную усладу.
 
 
Блеснула молния… за нею ночь! Сестра,
Чей взор вдруг исцелил меня от долгой боли,
Придет ли новых встреч желанная пора?
 
 
На лоне вечности? Иль никогда уж боле?
Ведь ты уходишь вдаль неведомым путем,
Ты, страсть зажегшая, ты, знавшая о том!
 

Скелет земледелец

 
В анатомических альбомах
На пыльных уличных лотках,
Где спит наук забытый прах,
В томах, одним червям знакомых,
 
 
В рисунках этих, где мечты
И вера прежних поколений
На скорбные изображенья
Легли печатью Красоты,
 
 
Мы видим (нас пугает эта
Эмблема жуткою тоской):
Стоят с лопатой иль киркой
Тела без кожи и Скелеты.
 

 
II
Вскопавшие простор полей
Немые, хмурые крестьяне,
К чему усилья вашей длани,
Мышц обнаженных иль костей?
 
 
Скажите нам, какие жатвы,
Колодники с кладбищ глухих,
Взрастить должны вы и для чьих
Амбаров хлеб должны собрать вы?
 
 
Хотите ль (мысль тем смущена!)
Нам указать такой картиной,
Что даже в яме не найти нам
Вотще обещанного сна;
 
 
Что всем нам изменила Бездна,
Что предан Смертью человек,
И нас потом из века в век,
Увы, заставит Рок железный
 
 
В стране безводной и нагой
С утра трудиться до заката
И налегать на край лопаты
Босой кровавою ногой?
 

Вечерние сумерки

 
Вот вечер благостный, сердец преступных друг;
Как заговорщик, он приходит тихо; круг
Небесный медленно закутал он в покровы;
И прежний человек стал лютым зверем снова.
 
 
Любимый вечер, всем твоя желанна тень,
Кто может, не солгав, сказать: «За целый день
Мы наработались». – Ведь вечер утешает
Умы, которые боль жгучая терзает —
Ученого с челом, уставшим от трудов,
Рабочего, уснуть идущего под кров.
 
 
Меж тем уж демоны ночей, во мраке
                                               смрадном
Проснувшись, как дельцы спешат со взором
                                                   жадным,
О ставни и навес толкаясь на лету.
При свете фонарей, пронзившем темноту,
На улицы Разврат, заманчиво продажен,
Ползет, как муравьи, из щелей всех и скважин;
Везде проводит он подземные пути,
Как враг, задумавший на приступ в ночь идти;
 
 
Кишит он посреди запятнанной столицы,
Как червь, и высосать людское сердце тщится.
Шум кухонь слышится во мраке здесь и там;
Театры всех зовут; оркестров громче гам;
Игорные дома горят, и жертв азарта
Ждут девки, шулера и крапленые карты;
И воры, с давних пор забывшие покой,
Возьмутся скоро вновь за труд опасный свой,
И взламывать начнут они бесшумно двери,
Чтоб лишний день прожить – затравленные
                                                       звери!
 
 
Проснись, душа моя, во мгле вечеровой.
Да не смутит тебя столицы громкий вой.
В тот час еще сильней для всех больных
                                            страданья,
И душит темная их Ночь. Существованье
Приходит их к концу; сырая яма ждет.
Их стонами полна больница. Не придет
Иной из них опять есть ужин благовонный
С любимою женой, под лампой, в вечер
                                                  сонный.
 
 
Но многим даже та услада не была
Знакома, и вотще вся жизнь их протекла!