Текст книги "Цветы зла"

Игра

 
На креслах выцветших жеманное собранье
Прелестниц пожилых; под дугами бровей
Накрашенных их взор, жертв ищущий;
                                                бряцанье
Серег и резкий звук металла и камней.
 
 
Вкруг карточных столов нахмуренные лица;
Провалы бледных уст и ямы мутных глаз;
Дрожь пальцев, скрюченных жестокой огневицей,
Обшаривающих карманы в сотый раз.
 
 
Под грязным потолком венцы люстр запыленных
И лампы, льющие свой беспощадный свет
На мрачные чела поэтов утомленных,
Пришедших расточить плоды тяжелых лет.
– Вот образ роковой, полночным сном рожденный,
Прошедший пред умом провидящим моим.
Я самого себя узнал в углу притона;
Сидел безмолвно я, завидуя другим;
 
 
Завидуя страстям и жуткому веселью
Тех старых потаскух и жадных игроков,
На карту ставивших отважно, в час похмелья,
Кто честь старинную, кто щедрый свой альков.
 
 
Завидовал в душе я людям тем, бежавшим
К последней гибели, ручьями кровь лия
В угаре бешеном, но всё ж предпочитавшим
Томленье адских мук дарам небытия.
 

Пляска смерти

 
Не менее живых довольная собою,
С перчатками, большим букетом и платком,
Она легко скользит, и странной худобою
Кокетки ветреной невольно взор влеком.
 
 
Такой воздушный стан дарят немногим боги.
Одежды пышные, как царственный поток,
Ласкают волнами ее сухую ногу,
Обутую в тугой прелестный башмачок.
 
 
Сеть кружев, легшая игриво на ключицы,
Как лоно мертвых скал лобзающий ручей,
Укрыть могильные красы ее стремится
Стыдливо от чужих, насмешливых очей.
В пустых ее глазах лишь сумрак и туманы,
А череп, розами затейливо увит,
На хрупких позвонках качается жеманно.
– Наряд небытия! Смущающий нас вид!
 
 
Карикатурою назвать тебя посмеют
Те, для кого лишь плоть желанна, и чужда
Вся прелесть остова, сокрытого под нею.
Но ты мечты мои, скелет, влечешь всегда!
 
 
Пришла ли ты смутить гримасою могучей
Пир жизни? – Иль тебя желанья давних дней,
Еще томящие костяк твой грезой жгучей,
Влекут на шабаши безумные страстей?
 
 
При пламени свечей, при пеньи струн согласных,
Мечтаешь ли прогнать гнетущий, страшный сон,
И хочешь ли залить потоком оргий властных
Тот ад, что сыздавна в груди твоей зажжен?
 
 
Колодец, нашими наполненный слезами,
Сосуд, вмещающий всю муку бытия,
Сквозь частый переплет боков твоих видна мне
Ненасытимая могильная змея.
 
 
Признаться, я боюсь, твои старанья мало
Оценят, и живых кокетством не пленишь.
Насмешка ведь всегда сердца людей смущала,
И властью жутких чар лишь сильных опьянишь.
 
 
От бездны глаз твоих, струящей ужас черный,
Кружится голова. Толпа земных рабов
Не сможет выдержать улыбки тошнотворной
Твоих оскаленных тридцати двух зубов!
 
 
А всё же, кто из нас не обнимал скелета?
Добычею могил кто не был увлечен,
Хоть надушенною и ярко разодетой?
Кто брезгует тобой, лишь жалок и смешон.
 
 
Неотвратимая безносая плясунья,
Скажи танцорам тем, которым претишь ты:
«Красавцы гордые, румянитесь вы втуне.
Все тленом пахнете у грани темноты.
 
 
Живые мертвецы, назло снегам и годам
Вотще бегущие за тенью прежних нег,
Я в пляску вас втяну, всемирным хороводом
В безвестные края вас уведя навек.
 
 
От Сены зябнущей до вод горячих Ганга
Людские кружатся неистово стада,
Не видя, как трубу уж поднимает Ангел,
И зев ее раскрыт для Страшного Суда!
 
 
Не надивится Смерть, во всех пределах мира,
Твоим кривляниям, забавный род людской,
И часто, как и ты, душась обильно миррой,
С твоим безумием сливает хохот свой!»
 

Любовь обмана

Когда, ленивый друг, идешь со мною рядом

При пеньи музыки, по залам, в поздний час,

Походкой медленно размеренной и взглядом

Глядишь скучающим своих глубоких глаз;

Когда твой бледный лоб блеск газа отражает,

И чар болезненных на нем сияет след,

И пламя фонарей зарницы зажигает

На дне твоих очей, где чудный виден свет,

Мечтаю: как свежо ее родное тело!

На ней горят венцом огни страстей былых,

И сердце, мятое, как персик, уж созрело,

Как грудь ее, для нег искусных и святых.

Осенний ли ты плод, заманчивый и сочный?

Иль урна грустная с забытым пеплом ты?

Знакомый аромат садов страны восточной,

Подушка сонная иль яркие цветы?

Я знаю, есть глаза с обманчивой печалью,

И не скрывает тайн их скорбная краса;

Ларцы ненужные, от века пустовали

Они, хоть глубоки, как сами небеса!

Но ведь достаточно дарить одно обличье,

Чтоб сердце радовать, плененное мечтой!

Что мне до тупости твоей иль безразличья,

О Маска! – Ослеплен твоей я красотой!

Я помню до сих пор, соседка и подруга…

 
Я помню до сих пор, соседка и подруга,
Наш домик маленький и тихие досуги,
И статуи богинь, как тайную мечту,
В убогой рощице скрывавших наготу,
И солнце, вечером струившее на клены
Сноп огненных лучей, в окошке
                                      преломленный,
Смотревшее на нас, в час трапезы простой,
Как любопытный глаз в лазури золотой,
И разливавшее свой отблеск златотканый
Сквозь кружева гардин на скатерть
                                               и стаканы.
 

Служанка верная, внушавшая вам ревность…

Служанка верная, внушавшая вам ревность,

 
Давно спит под травой, в тени немых
                                               деревьев,
Давайте отнесем немного ей цветов;
Ведь горькая судьба у бедных мертвецов,
И в дни, когда тоска октябрьская разлита
И ветер сеет лист желтеющий на плиты,
Простить им нелегко бездушие живых,
Спокойно дремлющих в постелях пуховых,
В то время как они, одни предвидя беды,
Без сотоварища, без дружеской беседы,
Скелеты старые, точимые червем,
В земле, разрыхленной снегами и дождем,
Считают бег часов, забытые родными,
И треплются венки под бурями ночными.
Когда бы вдруг ко мне, под песнь шипящих
                                                      дров,
Явилась тень ее и села бы без слов,
Иль в комнате моей, в морозный синий
                                                    вечер,
Она бы пряталась, возжаждав новой
                                              встречи,
Покинув гроб и мир уж чуждый посетя,
Чтоб пестовать, как мать, большое уж дитя,
Что мог бы я сказать душе, любовью полной,
Увидев, как слеза течет ее безмолвно?
 

Туманы и дожди

 
Дни поздней осени, зимы глухие тучи,
Весны густая грязь и дождь ее плакучий,
Люблю вас и хвалю за то, что ваша мгла
Воздушным саваном мне сердце оплела.
 
 
Когда в полях шумит на воле ветр могучий
И флюгер по ночам вращается скрипучий,
Охотней, чем во дни сиянья и тепла,
Душа раскроет вдруг угрюмые крыла.
 
 
Нет слаще ничего уму, когда мученья
Его заволокли, как серый твой туман,
О бледная пора, царица наших стран,
 
 
Чем вечные твои, задумчивые тени,
– Иль разве ласки те, которыми вдвоем
Мы усыпляем боль на ложе роковом.
 

Парижский сон

 
Забыть не в силах я нетленной
И жуткой прелести картин,
Которых смертный глаз смятенный
Еще не видел ни один.
 
 
Сон полон сказочных явлений!
По прихоти мне данных сил
Я непокорное растенье
Из этих зрелищ исключил.
 
 
Творец, гордящийся твореньем,
Я созерцал свои труды
И опьянялся повтореньем
Металла, камня и воды.
 
 
Сверкали лестницы и залы
Дворцов огромных и пустых;
Струя фонтанов ниспадала
На дно бассейнов золотых;
 
 
И водопады, тяжелее
Завес хрустальных, в тех дворцах
Висели, искрясь и светлея,
На металлических стенах.
 
 
Взамен деревьев колоннады
Росли вокруг глухих прудов,
Где стыли сонные наяды,
Как женщины, у берегов.
 
 
И лентой синей, меж зеленых
Иль красных плит береговых,
Там воды рек на миллионы
Струились верст и полях немых.
 
 
Цвели там каменные дали,
И волны, чарами полны,
Как зеркала, их отражали,
Всем виденным ослеплены.
 
 
По небесам стезей безбурной
Потоки плавные текли,
Лия сокровища из урны
На лоно светлое земли.
 
 
Я мог, владыка над мечтами,
Заставить прихотью моей
Течь под алмазными мостами
Валы покорные морей.
 
 
Всё, даже черный свет, блистало,
Играя радужным огнем;
И влага славу окружала
Свою лучистым хрусталем.
 
 
Светил не ведали те страны.
Был пуст обширный небосклон.
Мир этот, сказочный и странный,
Огнем был личным освещен.
 
 
А на немое мирозданье
(Где всё для слуха замерло,
Хоть жило всё для глаз) молчанье
Ненарушимое легло!
 

 
II
Но лишь раскрыл я взор – предстала
Вся жизнь убогая моя
Передо мной, и снова жало
Забот ужалило меня.
 
 
Часы безрадостно пробили
Двенадцать раз, а за стеной
Лучи слепого полдня лили
На землю сумрак ледяной.
 

Утренние сумерки

 
В казарменных дворах заря уж прозвучала,
И ветром фонари предутренним качало.
 
 
Был час, когда, слетев к подушкам их толпой,
Сны юношей томят коварною мечтой;
И, как кровавый глаз, ослепший и слезливый,
Свет лампы, побледнев, мигает боязливо;
Когда душа, в плену у тела и страстей,
Смущается борьбой светильни и лучей.
Как безутешные, заплаканные очи,
Мрак полн дрожащих слез от нас бегущей ночи;
Поэт устал писать и женщина – любить.
В домах, то тут, то там, уж начали топить.
Продажных женщин труд окончен был. Устали
От ласк они и сном звериным засыпали;
Старухи, кутая плотней в лохмотья грудь,
Вчерашнюю золу старались вновь раздуть.
 
 
Был час, когда среди холодных, мертвых теней
Терзают рожениц еще сильней мученья.
Как стон, где слышится нам боль кровавых ран,
Крик петуха вдали прорезывал туман;
Густая пелена окутала все зданья;
Во тьме больниц конец уж наступал страданий
Для тех, кто отходил, икая и хрипя.
Распутники домой шли, медленно бредя.
 
 
В одеждах розово-зеленых тихо всплыла
Дрожащая заря над Сеною унылой,
И сумрачный Париж глаза вновь протирал
– Старик трудящийся – и молот в руки брал.
 

Оскорбленная луна

 
Луна, кумир отцов, друг вздохов их влюбленных,
С лазурной высоты, где следом за тобой
Светила шествуют лучистою толпой,
О Цинтия, фонарь убежищ потаенных,
 
 
Ты видишь ли тела любовников, сплетенных
Во сне, и свежих уст блеск чистый и живой,
Поэта рабский труд над каждою строфой
 
 
Иль в высохшей траве чету гадюк зеленых?
Накинув желтый плащ, приходишь ли тайком,
Чтоб снова целовать в безмолвии ночном
Эндимиона лоб и давние седины? –
 
 
«Сын оскудевшего столетья, вижу я,
Как мать твоя, склонив над зеркалом морщины,
Белит искусно грудь, вскормившую тебя!»
 

ВИНО

Душа вина

 
Раз вечером душа вина в бутылках пела:
«О бедный человек, седеющий в борьбе,
Под светлою тюрьмой и красным воском смело
Песнь, полную любви и братства, шлю тебе.
 
 
Я знаю, сколько вы, по склонам раскаленным
Холмов, должны труда и времени вложить,
Чтоб жизнью одарить и духом окрыленным
Меня, и подвиг ваш сумею оценить.
 
 
Я тайно радуюсь, когда с волшебной силой
Льюсь в горло сумрачных, измученных рабов,
И грудь согретая – желанная могила,
И слаще мне моих холодных погребов.
 
 
Ты слышишь ли вдали воскресных песен звуки?
В струе моей, дрожа, рождаются мечты.
На стол облокотясь и обнаживши руки,
Восславишь ты меня, и счастлив будешь ты.
 
 
Зажгу огонь в глазах жены твоей довольной
И бледность я сотру с лица твоих сынов,
Для слабых став их тел и мысли их безвольной
Елеем, мускулы питающим борцов.
 
 
Я снизойду в тебя мечтою виноградной
И Сеятелем снов посеянным зерном
И подарю любовь к поэзии отрадной,
Всходящей к Божеству невиданным цветком!»
 

Вино тряпичников

 
Порой под тусклыми, скупыми фонарями,
Когда дрожит стекло и вспыхивает пламя,
В квартале нищенском, по улице глухой,
Где человечество кишит перед грозой,
 
 
Тряпичник, головой нетвердою качая,
Проходит, как поэт за стены задевая,
И громким голосом, назло городовым,
Орет, отдавшись весь мечтаниям живым.
 
 
Приносит клятвы он, вновь издает законы,
Наказывает злых, излечивает стоны,
И под покровами полночной темноты
Он блеском опьянен столь редкой доброты.
 
 
Да, эти старики, чья жизнь одна забота,
Стесненные нуждой, затертые работой,
Сгибающиеся под тяжестью мешков,
Набитых мусором огромных городов,
 
 
Угара винного полны, идут обратно,
Среди товарищей, деливших подвиг ратный,
Чей длинный ус висит, как бахрома знамен.
– И флаги, и цветы, и колокольный звон
 
 
Воскресли в их мечтах – державное
                                           виденье!
И в оглушительном и светлом упоеньи
От солнечных лучей, и кликов, и фанфар,
Они несут толпе победы чудный дар!
 
 
Так по сердцам людей, на время хоть веселым,
Вино течет златым, сверкающим Пактолом.
Оно прославлено их глоткою хмельной,
И властно-дивный царь – лишь милостью
                                                      одной.
 
 
Чтоб горечь утопить и облегчить страданья
Унылой старости земных своих созданий,
Им Бог, раскаявшись, послал забвенье сна,
А человек к нему прибавил дар Вина.
 

Вино убийцы

 
Жены в живых нет. Цепь упала.
Стакан мне можно пить до дна.
Когда я пьянствовал, она
Мне душу криком раздирала.
 
 
Безбрежно счастие мое.
Прозрачный воздух полон света.
Тогда такое ж было лето,
Когда влюбился я в нее.
 
 
Чтоб горла жажда не сушила,
Вина я должен больше влить
В себя, чем может вся вместить
Ее глубокая могила.
 
 
Я бросил радостно на дно
Колодца труп жены убитой,
И набросал я сверху плиты.
– Забвенье будет ли дано?
 
 
Во имя прежней нашей страсти
И нас связавших клятв любви,
Чтоб примириться, как во дни
Так опьянявшего нас счастья,
 
 
В часы вечерней тишины
Я выпросил еще свиданье.
Пришло безумное созданье!
Мы все ведь странностей полны.
 
 
Она была хоть изможденной,
Но всё ж красивою. Любил
Ее я слишком. Час пробил,
Убийству черному сужденный.
 
 
Для всех я – тайна. Ни одна
Среди всех пьяных этих тварей
Не думала в ночном угаре,
Как сделать саван из вина.
 
 
Средь той толпы, мертво бездушной,
Неуязвимой, как металл,
Никто еще не обладал
Душой, всегда любви послушной,
 
 
С глухими чарами ночей,
С ее мучительными снами,
Коварным ядом и слезами,
И лязгом тягостных цепей.
 
 
Один, на воле, жгучей влагой
Я до бесчувствия напьюсь,
Потом я трупом повалюсь
И на сырую землю лягу.
 
 
И буду спать я тут, как пес.
Пускай тяжелая телега
Затормозить не сможет бега
Своих грохочущих колес
 
 
И раздерет меня на части
Иль размозжит Главу мою.
Мне всё равно. На всё плюю
Я, как на Таинство Причастья!
 

Вино отшельника

 
Продажной женщины взор странный
                                и скользящий,
Как белые лучи задумчивой луны,
Которой хочется в струях ночной
                                           волны
Омыть свою красу и лик едва
                                     дрожащий;
 
 
В руках картежника червонцев легкий
                                              звон;
Развратный поцелуй и прелесть ласки
                                             жгучей;
Аккорды музыки томительно певучей,
Как человеческих страданий дальний
                                               стон;
 
 
Всё это не сравню, бутылка огневая,
С бальзамом сладостным, который ты,
                                              благая,
Хранишь, чтоб верного поэта утолить;
 
 
Ты льешь ему мечты, и молодость,
                                          и силы,
И гордость, лучший дар, в дни
                              бедности унылой.
– И равен тот богам, кто может нектар
                                                пить!
 

Вино любовников

 
Сегодня боги даль зажгли нам!
Как на коне неукротимом,
Верхом помчимся на вине
Мы к дивной, сказочной стране!
Нам, как двум ангелам, томимым
Огнем, ничем не умолимым,
В лазури синего утра
Идти за призраком пора!
 
 
Качаясь медленно и плавно
На крыльях вихря и вдвоем
Восторгам преданные равно,
Сестра, мы рядом уплывем,
Направив бег без колебаний
К родным полям моих мечтаний!
 

ЦВЕТЫ ЗЛА

Разрушение

 
Со мною Демон зла дружит уже давно;
Плывет он вкруг меня, как ветра
                                      дуновенье;
Дышу – и легкие сжигает мне оно,
Наполнив их огнем преступных
                                  вожделений.
 
 
Порой, любовь мою к Искусству испытав,
Приходит он ко мне, как женщина нагая,
И шепчет на ухо коварный свой устав,
Уста мои к ядам позорным приучая.
 
 
Меня он далеко от взоров Божества
Уводит, и вокруг, безлюдна и мертва,
Тоской меня томит пустыня вечной
                                      Скуки.
 
 
Мои ослеплены смущенные глаза,
И в них отражены виденья вечной муки
И Разрушения кровавая гроза.
 

Мученица
Рисунок неизвестного мастера

 
Среди хрустальных ваз, среди блестящих
                                                  тканей,
          Средь мрамора, среди ковров,
Атласной мебели, душистых одеяний
          И пышных складок их шелков,
 
 
В закрытой комнате, где воздух, как
                                         в теплицах,
          Насыщен тлением сырым,
Где бледные цветы в фарфоровых
                                            гробницах
          Сном засыпают неживым, —
 
 
Труп обезглавленный на ложе разливает
          Рекой широкою вокруг
Кровь ярко-красную, которую впивает
          Подушка, с жадностью, как луг.
 
 
Подобно призракам, что в темноте пугливый
          Наш зачаровывают глаз,
Немая голова, с тяжелой темной гривой,
          Где блещут жемчуг и алмаз,
 
 
Как лютик, вянущий на столике тут рядом,
          Лежит в сиянии лучей
И смотрит пред собой пустым, как сумрак,
                                                взглядом
          Остановившихся очей.
 
 
Бесстыдно кажет стан красу свою нагую
          И раскрывает предо мной
И чары тайные, и прелесть роковую,
          На горе данную Судьбой;
 
 
А на ноге чулок со стрелкой золотою
Застыл, как память о былом;
Подвязка, словно глаз, сверкающий
                                             слезою,
          Алмазным искрится лучом.
 
 
И тени странные пустынного покоя,
          И соблазнительный портрет
С глазами жгучими и смелой наготою,
          Все помнят страсти темный бред,
 
 
Преступную любовь и ласк греховно-сладких
          Пиры полночного порой,
На радость ангелам дурным, летавшим
                                                 в складках
          Завес над сонною четой.
 
 
Но всё же, коль судить по худобе красивой
          Плеча, по нежности грудей
И бедр, по талии, что с грацией игривой
          Вся извивается, как змей,
 
 
Ей мало было лет! – Душа, в истоме
                                               темной
          Сгорая страстью и тоской,
Раскрылась ли толпе голодной и бездомной
          Желаний, губящих покой?
 
 
Осуществил ли тот, кому казалось мало
          Всех жгучих ласк твоей любви,
На теле стынувшем, покорствовавшем вяло,
          Мечты безбрежные свои?
 
 
Нечистый труп, ответь! Скажи, глава немая,
          За косы взяв тебя рукой
И поцелуй к губам холодным прижимая,
          Навек простился ль он с тобой?
 
 
– Вдали от глаз чужих, от хохота и брани,
          От любопытных, злых людей,
Спи мирно, мирно спи, о странное созданье,
          В могиле сказочной своей!
 
 
Супруг твой далеко, но в снах над ним всё
                                                         реют
          Черты бессмертного лица;
Не меньше твоего тебе он будет верен
          И не изменит до конца.
 

Лесбос

 
О мать латинских игр и греческих томлений,
Лесбос, где смена ласк то сонных, то живых,
То жгуче-пламенных, то свежих, украшенье
Пленительных ночей и дней твоих златых,
– О мать латинских игр и греческих томлений,
 
 
Лесбос, где поцелуй подобен водопадам,
Без страха льющимся в земные глубины,
Бегущим, стонущим и вьющимся каскадом;
Где неги глубоки, безмолвны и сильны;
Лесбос, где поцелуй подобен водопадам.
 
 
Лесбос, где юные зовут друг друга Фрины,
Где ни одна вотще не плакала жена,
С Пафосом наравне цветешь ты, ярче крина,
И ревностью к Сафо Венера смущена.
– Лесбос, где юные зовут друг друга Фрины.
 
 
Лесбос, страна ночей мучительно-прекрасных,
Влекущих к зеркалам – бесплодные мечты –
Самовлюбленный взор дев томно-
сладострастных,
Плоды ласкающих созревшей наготы;
Лесбос, страна ночей мучительно-прекрасных.
 
 
Пускай старик Платон сурово хмурит брови;
Тебе всё прощено за таинства твои,
Владычица сердец, рай наших славословий,
И за сокровища восторженной любви.
Пускай старик Платон сурово хмурит брови.
 
 
Тебе всё прощено за вечное страданье,
Сужденное всем тем возвышенным сердцам,
Которые влечет лучистое сиянье
Неведомых красот к нездешним небесам,
– Тебе всё прощено за вечное страданье!
 
 
Лесбос, кто из Богов посмеет быть судьею
Тебе и осудить твой многотрудный лоб, —
Слез, в море вылитых ручьями с их струею,
На золотых весах не взвесивши потоп?
– Лесбос, кто из Богов посмеет быть судьею?
 
 
Что нам чужих для нас людей закон и мера?
О девы гордые, архипелага честь,
Не менее другой державна ваша вера,
И запугать любовь ничья не может месть!
Что нам чужих для нас людей закон и мера?
 
 
Меня избрал Лесбос средь всех певцов
                                                вселенной,
Чтоб ласки дев его цветущих воспевать;
Допущен с детства был я к тайне сокровенной,
Учась безумный смех и стоны узнавать.
Меня избрал Лесбос средь всех певцов
                                                вселенной,
 
 
И сторожу с тех пор со скал крутых Левката,
Как наблюдательный и зоркий часовой,
Который день и ночь ждет брига иль фрегата,
Чьи паруса дрожат в лазури огневой,
– И сторожу с тех пор со скал крутых Левката,
 
 
Чтоб знать, снисходят ли к глухим мученьям
                                                         волны
И возвратят ли вновь, молитве вняв моей,
В Лесбос, простивший всё, к скале, рыданий
                                                      полной,
Священный труп Сафо, ушедшей в даль
                                                        морей,
Чтоб знать, снисходят ли к глухим мученьям
                                                     волны!
Труп пламенной Сафо, подруги и поэта,
Затмившей бледностью Венеры лик златой.
– Глаз синих нам милей глаз черный
                                                 и отсветы
Таинственных кругов, начертанных тоской
Измученной Сафо, подруги и поэта!
 
 
– Сафо, прекраснее Венеры, в час рожденья
Зажегшей над землей безбурную зарю
И лившей юности беспечной упоенье
На старый Океан, влюбленный в дочь свою;
Сафо, прекраснее Венеры в час рожденья!
 
 
– Божественной Сафо, погибшей в день
                                                 измены,
Когда, забыв обряд своих святых утех,
Она насытила красою вожделенной
Фаона, чей уход был казнию за грех
Божественной Сафо, погибшей в день измены.
 
 
И с той поры слышна нам жалоба Лесбоса.
Хоть почести воздал его святыне мир,
Он опьяняется тем криком, что утесы
Его нагие шлют ночь каждую в эфир.
И с той поры слышна нам жалоба Лесбоса!