Текст книги "Французская литературная сказка XVII – XVIII вв."

На следующий день король собрал визирей и придворных.

– Пойдемте все умолять Магомета простить несчастного, не поверившего мне и наказанного за свое неверие.

Без промедления они сели на коней и поскакали во дворец Ширин. Король сам открыл им двери, накануне собственноручно им запертые и запечатанные его печатью. В сопровождении визирей он поднялся в покои дочери.

– Ширин, – сказал он ей, – мы просим вас заступиться перед пророком за человека, навлекшего на себя его гнев.

– Знаю, о ком вы говорите, государь, – ответила Ширин, – Магомет мне все рассказал.

И она повторила им то, что я рассказал ей ночью, передав, что я поклялся истребить всех, кто усомнится в ее браке с пророком.

Услышав это, добряк Багаман обернулся к визирям и придворным и сказал им:

– Если бы мы до сих пор не верили в то, что видели своими глазами, то разве не убедились бы теперь, что Магомет действительно мой зять? Вы слышали, он сам сказал моей дочери, что вызвал грозу, дабы покарать усомнившегося.

Министры и все прочие остались в совершенной уверенности, что Ширин – супруга пророка. Они простерлись перед ней ниц, смиренно умоляя умилостивить меня, попросить за несчастного придворного, и она им это обещала.

Между тем запасы провизии у меня кончились, денег больше не было, и пророк Магомет стал раздумывать, как быть дальше.

– Принцесса, – сказал я Ширин однажды ночью, – вступая в брак, мы с вами забыли выполнить одно необходимое условие. Вы ничего не принесли мне в приданое, и это упущение меня огорчает.

– Что ж, дорогой супруг, – отвечала она, – завтра я поговорю об этом с отцом, и он, конечно, велит доставить сюда все свои сокровища.

– О нет, – сказал я, – незачем говорить ему об этом, я и не помышляю ни о каких сокровищах, богатства мне ни к чему. Если вы дадите мне что-нибудь из ваших драгоценностей, этого будет достаточно, другого приданого мне не надо.

Ширин хотела нагрузить меня всеми драгоценными уборами, какие у нее были, чтобы приданое выглядело внушительнее. Однако я взял лишь два крупных алмаза и назавтра продал их ювелиру в Газне. Это дало мне возможность и в дальнейшем играть роль Магомета.

Около месяца вел я приятнейшую жизнь, выдавая себя за пророка; но вот однажды в Газну прибыл посол от короля сопредельной страны, чтобы просить руки Ширин для своего повелителя. Он скоро получил аудиенцию, и Багаман, узнав о цели этого посольства, ответил:

– Мне жаль, что я не могу отдать дочь в супруги вашему повелителю: я выдал ее за пророка Магомета.

У слыхав такой ответ, посол решил, что король Газны не в своем уме. Он покинул двор Багамана и вернулся к своему государю, который вначале, как и его посол, подумал, будто Багаман сошел с ума. Потом ему пришло в голову, что Багаман отказал из пренебрежения к нему, и это задело его за живое. Он собрал полки и с огромным войском вторгся в пределы Багамана.

Этот король, по имени Касем, был гораздо могущественнее Багамана, который вдобавок еще так медленно готовился отразить нападение, что неприятель одерживал победу за победой. Касем наголову разбил несколько полков, пытавшихся дать ему отпор, и быстро продвигался к столице. Войско Багамана он застал в укрепленном лагере на равнине, перед дворцом Ширин. Пылая любовью и гневом, Касем намеревался тут же атаковать укрепления противника, но его люди нуждались в отдыхе, начало темнеть, и он отложил наступление на утро.

Король Газны, получив сведения о многочисленном и отборном войске Касема, пришел в ужас. Он собрал совет, на котором придворный, упавший с лошади, сказал так:

– Разве тестю Магомета подобает тревожиться не то что из-за какого-то Касема, но даже выступи против него государи всего мира? Пусть ваше величество обратится к зятю, попросит помощи у пророка, и он тут же рассеет ваших врагов.

Придворный сказал это в насмешку, но Багаман отнесся к его словам с полным доверием.

– Вы правы, – ответил он, – надо просить о помощи пророка. Я буду молить, чтобы он потеснил надменного врага, и смею надеяться, что он не останется глух к моим мольбам. – Сказав так, он отправился к Ширин.

– Дочь моя, – сказал он ей, – завтра на рассвете Касем пойдет в атаку, и я боюсь, как бы он не прорвал наши укрепления. Я пришел просить помощи у Магомета. Употребите все ваше влияние, убедите его вмешаться и защитить нас. Соединим наши мольбы, да будет он к нам благосклонен.

– О повелитель, – ответила Ширин, – склонить пророка на нашу сторону будет совсем нетрудно. Вскоре он рассеет вражеское войско, и пример Касема научит государей всего мира относиться к вам с почтением.

– Но ведь уже глубокая ночь, – продолжал король, – а пророк еще не явился. Неужели он оставил нас?

– Нет, отец, нет, – возразила Ширин, – не надо так думать, пророк не бросит нас в такой крайности. С неба ему хорошо видно вражеское войско, и, быть может, как раз сейчас он внесет туда ужас и замешательство.

Именно так и собирался сделать Магомет. Днем я издали следил за войсками Касема и запомнил их расположение, обратив особое внимание на королевскую ставку. Я набрал камней, больших и маленьких, наполнил ими сундук и глубокой ночью поднялся в воздух. Приблизившись к ставке Касема, я без труда различил королевский шатер – высокий, расшитый золотом, в виде купола; держался он на двенадцати расписных деревянных столбиках, врытых в землю. Промежутки между столбиками были заполнены тесно переплетенными ветками деревьев различных пород. Над верхушками столбиков были проделаны два окна: одно смотрело на восток, другое на юг.

Расположившиеся вокруг шатра воины все до одного крепко спали, поэтому я смог незаметно спуститься и заглянуть в одно из окон. И увидел Касема – он лежал на софе, подложив под голову маленькую атласную подушку. Я по пояс высунулся из сундука и бросил в Касема большой камень. Этот камень попал ему прямо в лоб, нанеся опасную рану. Он вскрикнул так, что проснулась и его охрана, и все приближенные. Вбежав в шатер, они видят Касема в крови и без чувств. Поднимается крик, в ставке бьют тревогу, каждый хочет узнать, в чем дело. Разносится слух, что король ранен, но неизвестно, кто нанес удар. Пока они доискиваются, кто бы это мог сделать, я взлетаю под облака и высыпаю на королевский и соседние с ним шатры целый град камней. Несколько воинов ранены, они кричат, что пошел каменный дождь. Эта новость быстро распространяется, и, чтобы подтвердить ее, я разбрасываю камни тут и там. Ужас охватил войско. И воины, и их начальники решили, что пророк рассердился на Касема, и это чудо – слишком явное доказательство его гнева. И вот перепуганные враги Багамана обратились в бегство. Впопыхах они бросили снаряжение и шатры и, разбегаясь кто куда, кричали: «Мы погибли, Магомет истребит нас всех!»

Проснувшись на рассвете, король Газны был немало удивлен, когда вместо ожидаемого нападения увидел, что враг отступает. С отрядом своих лучших воинов он тут же пустился в погоню. Он перебил многих беглецов и захватил в плен самого Касема, который из-за раны не мог бежать быстро.

– Отчего ты беззаконно и беспричинно вторгся в мою страну? – спросил Багаман. – Разве у тебя был повод для объявления войны?

– Багаман, – ответил пленник, – я думал, что ты из пренебрежения отказал мне в руке дочери, и решил отомстить. Тогда я не мог поверить, что Магомет твой зять, а теперь нисколько не сомневаюсь в этом, ибо он ранил меня и рассеял мое войско.

Багаман не стал долее преследовать бегущих врагов и возвратился в Газну с пленным Касемом, который в тот же день скончался от своей раны. Когда стали делить добычу, она оказалась так велика, что воины вернулись домой, отягощенные золотом. Во всех мечетях возносили благодарственные молитвы и пели хвалу небу, разгромившему врага. С наступлением ночи король прибыл во дворец Ширин.

– Дочь моя, – сказал он, – я хочу выразить пророку мою безмерную признательность. От моего гонца вы уже знаете, что совершил для нас Магомет. Я так потрясен, что мне не терпится поскорее обнять его колени.

Вскоре он смог получить это удовольствие. Как обычно, я вошел в окно Ширин, зная, что он уже там. Он упал к моим ногам, поцеловал землю и сказал:

– О великий пророк! Никакими словами не выразить то, что я сейчас чувствую. Читайте же сами в моем сердце, исполненном благодарности.

Я поднял Багамана и поцеловал его в лоб.

– Король, как могли вы подумать, что я оставлю вас без помощи в затруднительном положении, в котором вы оказались из-за любви ко мне? Я покарал гордого Касема, намеревавшегося завладеть вашими землями и сделать Ширин рабыней в своем серале. Теперь вам нечего опасаться, что кто-то из властителей пойдет на вас войной, а если кто и осмелится сделать это, я нашлю на его войско огненный дождь, и оно обратится в пепел.

Снова заверив Багамана, что я беру его владения под свое покровительство, я поведал ему, какой переполох поднялся во вражеском стане, когда сверху посыпались камни. Багаман же передал мне предсмертные слова Касема, а затем удалился, чтобы не стеснять Ширин и меня. Принцесса не менее чем ее отец испытывала признательность за важную услугу, оказанную мной государству: она осыпала меня ласками. Я чуть не забыл об осторожности; уже светало, когда я наконец забрался в сундук. Впрочем, к тому времени все уже так твердо считали меня Магометом, что, даже если б воины и увидели меня в воздухе, это не открыло бы им глаза. Я и сам уже почти верил, что я пророк, после того как обратил в бегство целое войско.

Через два дня после погребения Касема, которому, хоть он и был врагом, устроили пышные похороны, король велел устроить в городе увеселения как по случаю победы, так и для того, чтобы торжественно отпраздновать брак принцессы Ширин с Магометом. Я решил, что праздник в мою честь непременно должен увенчаться каким-нибудь чудом. Для этого я купил в Газне белой смолы и хлопковых семян, а также маленькое огниво. Целый день я провозился в лесу, приготовляя фейерверк из хлопковых семян, погруженных в смолу. Ночью, когда народ веселился на улицах, я взлетел так высоко, чтобы сундук нельзя было различить в огнях фейерверка. И тогда я высек огонь и поджег смолу. Хлопковые семена рассыпались и трещали, фейерверк получился великолепный. Затем я благополучно вернулся в лес. Наутро мне захотелось пойти в город, послушать, как там обо мне судачат. Я не обманулся в своих ожиданиях: народ толковал на разные лады о моей проделке. Иные утверждали, будто Магомет, желая показать, что праздник ему приятен, явил народу небесные огни. Другие уверяли, будто среди летучих звезд видели самого пророка, почтенного белобородого старца, каким он представлялся им в воображении.

Все эти бредни страшно меня забавляли! Но увы! Пока я вкушал это удовольствие, сундук, мой бесценный сундук, источник всех моих чудес, сгорел в лесу. Видно, в мое отсутствие он занялся от какого-то незаметно тлевшего уголька, и вот от него ничего не осталось. Возвратившись, я обнаружил вместо сундука кучу золы. Отец, который по возвращении домой видит единственного сына в луже крови, пронзенного безжалостным клинком, не горюет так, как горевал я. Лес огласился моими криками и стонами, я рвал на себе волосы и раздирал одежды. Не знаю, как я не лишил себя жизни в таком отчаянии.

Но делать было нечего. Нужно было на что-то решаться. И мне оставался лишь один выход: поискать счастья в других местах. Итак, пророк Магомет, к огорчению Багамана и Ширин, покинул Газну. Через три дня я встретил большой караван – то были каирские купцы, возвращавшиеся на родину. Я пристал к каравану и прибыл в славный город Каир; для пропитания мне пришлось сделаться ткачом. Я провел там несколько лет, затем переехал в Дамаск, где занимаюсь тем же ремеслом. Всем кажется, что я доволен своей участью, но это только видимость. Я не могу забыть о былом счастье. Ширин неотлучно пребывает в моем воображении. Утомленный, я хочу изгладить ее из памяти, напрягаю все силы, и это занятие, столь же тяжкое, сколь и бесплодное, делает меня глубоко несчастным.

Антуан Гамильтон[92]92
  Шотландский дворянин Антуан (Энтони) Гамильтон (1646–1720) родился в Ирландии. Детство он провел во Франции – его родители эмигрировали после казни Карла I. На родину он вернулся только в 1660 году, после коронации Карла II. После того как его сестра вышла замуж за шевалье де Граммона (по преданию, два брата Гамильтона настигли сбежавшего от невесты жениха уже на французской земле. «Сударь, вы ничего не забыли в Лондоне?» – вскричали они «Простите, господа, я забыл жениться на вашей сестре»), Антуан Гамильтон стал подолгу жить во Франции. Когда же король Иаков II лишился престола и был вынужден пересечь Ла-Манш, Гамильтон последовал за ним.
  Все свои произведения, стихотворные и прозаические, он создал на французском языке, которым блестяще владел. Самое значительное из них – «Мемуары графа де Граммона» (1715) – авантюрный нравоописательный роман, написанный им по рассказам шурина. Волшебные сказочные повести он начал сочинять, скорее всего, в 1705 году, когда все придворные дамы наперебой восторгались сказками «1001 ночи», только что переведенными Галланом. Гамильтон побился об заклад, что напишет не хуже. Установка на пародийность придала волшебным событиям необходимую толику иронии, раскрепостила авторскую фантазию. Правда, писатель не всегда справлялся с условиями им самим созданного жанра: комедийно переусложнив композицию «Четырех Факарденов», он так и не смог закончить сказку.


[Закрыть]

Тернинка[93]93
  Как и другие сказки Гамильтона («Барашек», «Четыре Факардена», «Зенеида»), она была впервые опубликована уже после его смерти, в 1730 году.


[Закрыть]

Прекрасная и несчастная Шахразада завершила этой сказкой девятьсот девяносто девятую ночь своего брака, и султан, верный своей неизменной осмотрительности, встал с постели, опередив рассвет, чтобы опередить в совете своих министров.

Не успел он уйти, как Дуньязада, добрейшая, хотя и несколько вспыльчивая девушка, повела с султаншей такой разговор:

– Что бы там ни говорили, сестрица, но при всем моем почтении к твоему высокому званию, к твоей великой образованности и прекрасной памяти, ты самая последняя ослица, коли тебе пришло в голову выйти замуж за олуха-султана,[94]94
  Галантные восточные сказки XVIII в. заимствовали у Гамильтона не только сам принцип пародийного оформления, взаимодействующего с основным текстом, но и его основных персонажей – глупого султана, любителя сказок, играющего роль «проницательного читателя», и мудрой султанши (Кребийон, «Софа», 1741; Дидро, «Нескромные сокровища» и «Белая птица», 1748, и др.).


[Закрыть] которому за два года, что ты рассказываешь сказки, не пришло в голову вместо того, чтобы их слушать, заняться чем-нибудь другим. Да и сказки-то эти не многого стоили бы, если бы не твое живое и непринужденное изложение. И однако, я вижу, что собрание твоих сказок пришло к концу, а стало быть, близятся к концу и твои дни. Последняя сказка была такой скучной, что султан да и я сама во время твоего долгого рассказа непрестанно зевали. Я доказала свою любовь к тебе, вот уже столько ночей терпеливо составляя тебе компанию. Но терпение мое иссякло, и я прошу тебя нынче ночью отпустить меня на свидание с принцем Трапезундским. Если он и соскучится в моем обществе, то, по крайней мере, не отрубит мне голову за то, что я проведу с ним ночь, не рассказывая ему сказок. А тебе я советую: развлеки своего простофилю-мужа сказкой о пирамиде и золотом коне, она не хуже тех, что ты ему уже рассказала. Я не премину явиться сюда завтра, а ты, как только султан уляжется в постель, прежде чем самой лечь рядом, пади перед ним на колени. Притворись, будто тебе нездоровится, и умоли этого гнусного палача, чтобы напоследок вместо тебя его развлекла я. Повтори ему, что это напоследок, ибо, мол, ты просишь пощады только в том случае, если моя сказка окажется куда удивительней всего того, что рассказана ему ты, – в противном случае он может завтра же приказать тебя удавить. Но зато, если он хоть раз прервет меня, он дарует тебе жизнь. Думаю, он согласится на эти условия, ведь, как тебе известно, он с таким вниманием выслушивает любые глупости, что даже ни разу не прервал ни одну из твоих сказок.

Такие условия могли бы насторожить кого угодно, но дивная Шахразада, которую занятия философией научили не бояться смерти, согласилась.

И вот она позабавила своего повелителя последней из тысячи сказок, которая повествовала о золотом коне и пирамиде, а на другую ночь, едва султан улегся в постель и Шахразада выхлопотала у него позволения, чтобы вместо нее сказку ему рассказала ее сестра на условиях, о которых мы уже упомянули, осмотрительная Дуньязада, заставив султана скрепить эти условия своей подписью, так начала свой рассказ:

– Многославный, многомилосердный и благочестивейший государь! Ты, который, внимая только гласу закона и доброте своего сердца, из ненависти к первой из своих жен[95]95
  Во вступлении к «1001 ночи» рассказывается, как султан, удостоверившись в неверности своей супруги, решил мстить всем женщинам – существам хитрым и лживым.


[Закрыть] казнишь по очереди всех остальных и, благородно негодуя на блаженной памяти султаншу за то, что она пользовалась услугами столь многих чернокожих и погонщиков мулов, памяти одной провинившейся красавицы приносишь в жертву стольких невинных красавиц, что бы ты сказал, о повелитель, ты, слывущий самым скрытным из всех государей, ты, чьи министры умеют хранить тайны лучше всех других министров, что бы ты сказал, если бы твоя рабыня сообщила тебе, о чем говорилось сегодня в твоем совете?

– Ну и ну! – воскликнул султан.

– Вот именно, – ответила Дуньязада. – И ты убедишься в этом из моего рассказа. Слушай же меня внимательно и, главное, не забудь, что ты мне обещал.[96]96
  Сказка, написанная на спор, сама строится как пари, заключенное героями. Дуньязада ведет с султаном ту же игру, что автор – с читателями.


[Закрыть]

В двух тысячах четырехстах пятидесяти трех лье отсюда лежит прекраснейшая страна, которая зовется Кашмир. В этой стране царствовал калиф, а у калифа была дочь, а у дочери – красота. Но обитатели Кашмира не раз желали, чтобы принцесса была уродиной. До пятнадцати лет на ее лицо еще можно было глядеть, но с той поры, как ей минуло пятнадцать, лицезреть ее стало невозможно: у принцессы был рот невиданной красоты, нос само совершенство, лилии Кашмира, а они во много раз белее наших, казались грязными в сравнении с ее кожей, а только что распустившаяся роза выглядела смешной вблизи ее румяных щек.

Лоб принцессы по форме и чистоте был единственным в своем роде, и белизну его еще подчеркивал ореол черных как смоль волос, которые своим блеском затмевали блеск агата, почему принцессу и нарекли Лучезара. Овал ее лица, казалось, для того и был очерчен, чтобы линия его служила оправой всем этим чудесам, однако вся беда заключалась в глазах принцессы.

Никто не в силах был смотреть на них так долго, чтобы успеть определить, какого они цвета, – стоило встретить ее взгляд, и казалось, тебя опалила молния.

Когда принцессе было восемь лет, ее отец, калиф, любил приглашать дочь к себе, чтобы полюбоваться своим творением и послушать, как придворные неутомимо расточают пошлые хвалы юным прелестям принцессы. Уже в ту пору при появлении Лучезары ночью гасили свечи – там, где сверкали ее глаза, не было нужды в других светильниках. Но, как говорится, это все еще были детские игрушки. А вот когда ее глаза вошли в полную силу, стало уже не до смеха.

Цвет придворной молодежи погибал от взгляда принцессы – каждый день хоронили двух-трех щеголей, из тех, что воображают, будто на красивые глаза можно безнаказанно пялить влюбленный взгляд: стоило мужчинам поглядеть на принцессу, как пламя, поразившее их глаза, немедля перекидывалось в сердце, и не проходило суток, как они умирали, нежно шепча ее имя и смиренно благодаря прекрасные глаза за честь, которую они им оказали, погубив своим огнем.

С прекрасным полом дело обстояло по-другому: те из женщин, кто издали встретился взглядом с принцессой, отделывались тем, что на всю жизнь становились подслеповатыми, но дамы, прислуживавшие ей, оплачивали эту честь более дорогой ценой: камеристка принцессы, четыре фрейлины и их старая воспитательница ослепли совсем.

Вельможи Кашмира, видя, как в пламени, зажженном роковым взглядом, гаснут надежды их семей, стали молить калифа, чтобы он нашел средство положить конец напасти, которая лишает их сыновей жизни, а дочерей зрения.

Калиф созвал свой совет, чтобы решить, как помочь горю; председательствовал в совете сенешаль – никогда еще в председательском кресле не сиживал подобный глупец. Калиф знал, что делает, назначив своим первым министром человека, наделенного такой головой.

При обсуждении вопроса мнения в совете разделились.

Одни предлагали заточить Лучезару в монастырь, утверждая, что невелика беда, если три-четыре десятка монахинь вместе со своей аббатисой потеряют зрение для блага государства; другие просили калифа именным указом повелеть дочери закрыть глаза и не открывать их до особого распоряжения; некоторые советовали просто выколоть их принцессе так искусно, чтобы она не почувствовала боли, – они даже вызывались указать способ, как это сделать. Калифу, который нежно любил дочь, не понравился ни один из этих советов. Сенешаль это заметил. Добряк плакал уже больше часа и начал свою речь, еще не осушив слез.

– Я оплакиваю, государь, – сказал он, – кончину графа, моего сына. Шпага, которую он носил, не послужила ему защитой от взглядов принцессы. Вчера его предали земле, не будем больше говорить о нем. Сегодня речь о том, как лучше послужить Вашему величеству. Мне должно забыть, что я отец, и помнить, что я – сенешаль. Горе не помешало мне выслушать все советы, которые здесь предлагали, но, да простит меня почтенное собрание, я нахожу их все вздорными. А вот что советую я. С некоторых пор я взял к себе на службу конюшего. Не знаю, откуда он явился и кто он таков, знаю только, что, с тех пор как он у меня служит, я не вхожу ни в какие домашние дела. Этот человек – мастер на все руки, и, хотя я имею честь быть вашим сенешалем, в сравнении с ним я дурак дураком, о чем мне каждый день и твердит моя жена. Так вот, если Ваше величество соблаговолит спросить его мнения в этом важном деле, я думаю, государь, вы останетесь довольны.

– Охотно спрошу, дорогой сенешаль, – сказал калиф, – тем более что мне любопытно увидеть человека, который умнее вас.

Послали за конюшим, но он отказался прийти, пока принцессу с ее прекрасными глазами не запрут на замок.

– Видите, государь, – сказал сенешаль. – Что я вам говорил?

– Ишь, какой смышленый, – заметил калиф. – Приведите же его. Он не увидит моей дочери.

Конюший не заставил себя ждать. Его нельзя было назвать ни красавцем, ни уродом, но было в его манерах что-то располагающее, а на лице написана сметливость.

– Говорите с ним на любом языке, государь, – сказал сенешаль. – Он знает их множество.

Калиф, который изъяснялся только на своем родном языке, да и то с грехом пополам, пораздумал немного, желая начать разговор какой-нибудь остроумной фразой, и спросил:

– Как вас зовут, мой друг?

– Нуину,[97]97
  Нуину. – У Гамильтона герой зовется Тарар (производное от припева «тарарам-пам-пам», почему все и повторяют это слово). В опере «Тарар» (1784; поставлена в 1787, музыка Сальери) Бомарше сделал шутливый прием Гамильтона источником развития действия: каждое повторение имени героя кардинально меняет ситуацию (основной сюжет пьесы заимствован из персидской сказки «Садак и Каласрад»).


[Закрыть] – отвечал тот.

– Нуину, – повторил калиф.

– Нуину, – повторили хором советники.

– Нуину, – повторил сенешаль.

– Я спрашиваю, как вас зовут? – снова спросил калиф.

– Понимаю, государь, – ответил тот.

– Так как же вас зовут? – настаивал калиф.

– Нуину, – снова сказал тот, отвесив поклон.

– А почему вас зовут Нуину?

– Потому что это не мое имя.

– Как это так? – спросил калиф.

– Я изменил свое имя на имя Нуину, – объяснил конюший. – Вот почему меня зовут Нуину, хотя это не мое имя.

– Все понятно, – сказал калиф, – хотя мне понадобилось бы поломать голову не один месяц, чтобы в этом разобраться. Так что же нам делать с моей дочерью, Нуину?

– Все, что вам угодно, – ответил тот.

– Что же именно? – настаивал калиф.

– Все, что вам угодно, – повторил Нуину.

– Короче, – объявил калиф, – мой сенешаль сказал, что надо спросить у вас совета, как помочь горю, – ведь все, кто смотрит на принцессу, либо умирают, либо слепнут.

– Государь, – сказал Нуину, -

 
Виновны боги в том, творцы ее красы,
а не ее глаза.
 

Но если прекрасные глаза – это напасть, вот как, по моему скромному разумению, следует поступить. Волшебнице Серене ведомы все тайны природы, пошлите ей безделицу – миллион или два золотом и, если она не откроет вам средства, которое исцелит глаза принцессы, можете считать, что такого средства на свете нет. А пока я предложил бы надеть на голову принцессы тюрбан красивого зеленого цвета, чтобы прикрыть им волосы Лучезары, ибо я уверен: взгляд ее так опасен отчасти потому, что блеск ее глаз усугубляется блеском волос. Ну а для того, чтобы одолеть остальные препятствия, я готов, если Вашему величеству угодно, сам поехать от вашего имени к волшебнице за советом, потому что я знаю, где она живет.

Калифу это было угодно, и даже весьма. Послу вручили для Серены кошелек, полный сверкающих алмазов, и еще полбочонка крупных жемчугов, и он пустился в путь, к великому сожалению сенешальши.

Странствовал он ровно месяц, а за это время глаза Лучезары натворили еще больше бед, чем всегда. Принцессе не понравился зеленый тюрбан: хотя он слегка умерял блеск ее глаз, его оттенок немного портил цвет ее лица, и это привело Лучезару в такой гнев, что она сорвала с себя тюрбан, швырнула его в лицо камеристке, и глаза ее стали еще злее, чем прежде.

Калиф приказал устроить религиозные шествия и публичные моления, дабы небо бросило милосердный взгляд на его бедных подданных или сделало так, чтобы принцесса отвратила от них свой. А тем временем вернулся Нуину, и вот что он сказал калифу, явившись в заседание его совета:

– Государь, волшебница Серена шлет вам свой привет. Она благодарит вас за подарки, но возвращает их вам. Она говорит, что в ее власти сделать так, чтобы глаза принцессы стали не опасней глаз Вашего величества и при этом сохранили всю свою красоту, но для этого вы должны доставить Серене четыре вещи.

– Четыре? – переспросил калиф. – Да если ей угодно, хоть четыреста и…

– С вашего позволения, государь, не торопитесь, – сказал Нуину. – Первая из этих вещей – портрет Лучезары, вторая – Тернинка, третья – Светящаяся шапка, и последняя – лошадь Звонкогривка.

– Что все это значит, черт возьми? – воскликнул калиф.

– Сейчас, государь, я вам все объясню. У Серены есть сестра по имени Загрызу, почти такая же ученая, как сама Серена, но, поскольку она пускает в ход свое искусство для того лишь, чтобы причинять вред, она всего лишь колдунья, тогда как Серена – благородная волшебница. Так вот колдунья похитила дочь Серены, когда та была еще ребенком. Теперь, когда девушка выросла, колдунья день и ночь ее тиранит, чтобы заставить выйти за маленького уродца – своего сына. Эту девушку зовут Тернинка, и она в руках колдуньи. Есть у колдуньи еще шапка, вся расшитая алмазами, и алмазы эти сверкают так ярко, что подобно солнцу освещают все вокруг своими лучами. И еще у колдуньи есть лошадь, на каждом волоске ее гривы висит золотой колокольчик, и звуки колокольчиков так мелодичны, что, стоит лошади шевельнуться, раздается дивная музыка. Вот, государь, четыре вещи, которых у вас требует Серена, предупреждая при этом, что тот, кто решится их похитить у Загрызу, почти непременно попадет в ее руки, а уж если он в них попадет, никакие земные силы его из них не вызволят.

Когда калиф и его советники услышали, какие невыполнимые условия поставила им Серена, они ударились в слезы, понимая, что лекарства от своей беды им не видать. Конюшему стало их жалко.

– Государь, – сказал он калифу, – я знаю человека, способного исполнить первое из требований Серены.

– Как! – воскликнул калиф. – Написать портрет моей дочери? Да кто же этот безумец, кто решится исполнить неисполнимое?

– Нуину, – ответил конюший.

– Нуину, – повторил калиф.

– Нуину, – повторил сенешаль со всеми советниками.

– Нуину! – закричали хором мальчишки, игравшие во дворе замка.

– Государь, – сказал сенешаль, – если он возьмется за дело, он с ним сладит.

– А хотя бы и так, – возразил калиф, – кто сладит с остальным?

– Я, – ответил храбрый Нуину, – но с условием: если кто-нибудь случайно назовет мое имя, пусть мне не докучают, эхом повторяя его один за другим, и когда принцесса станет такой, какой вы желаете, пусть она сама выберет себе мужа.

Калиф поручился в этом конюшему своим словом, а сенешаль, отличавшийся трудолюбием, тотчас выправил на сей счет грамоту по всей форме.

Придворным не терпелось узнать, каким же способом собирается конюший писать лицо, поглядев на которое все умирают; но скоро загадка объяснилась.

Конюший немало странствовал по свету и в пути делал заметки обо всем примечательном, что ему встретилось, – в этих заметках он и вычитал теперь, что в странах, где бывают затмения, местные жители, окрасив осколок стекла в темный цвет, безбоязненно глядят сквозь него на солнце.

Вот он и сделал себе очки из очень темного стекла, испробовал их, наведя на солнце в жаркий полдень, а потом, прихватив с собой все, что нужно для писания портрета, отправился к Лучезаре.

Принцессу поразила дерзость конюшего, и, чтобы покарать его, она как можно шире распахнула свои прекрасные глаза, но тщетно: рассмотрев под защитой своих очков все чудеса ее красоты, конюший начал писать портрет Лучезары.

Хотя Нуину и не учился ремеслу живописца, никто не мог превзойти его в искусстве писать портреты. Он отличался изысканным вкусом и к тому же был величайшим ценителем красоты, и однако красота Лучезары не произвела на него такого впечатления, как он ожидал. Сложение принцессы уступало в совершенстве ее лицу, и на некоторое время это оградило сердце конюшего. Но все же под конец ему пришлось признать себя побежденным. Вот тут-то, чтобы понравиться принцессе, он и пустил в ход все чары своего ума. Лучезара не осталась нечувствительной к похвалам, какие он расточал ее красоте, когда под предлогом того, чтобы развлечь ее во время занятия, которое обычно навевает скуку, он так увлекательно рассказывал ей о своих путешествиях, что она готова была слушать его всю жизнь. И хотя Нуину не блистал красотой, блеском своего ума он достиг того, чего мог бы достигнуть, будь он первым красавцем в мире.

Итак, принцесса влюбилась в конюшего и была весьма раздосадована, что он так скоро закончил ее портрет. Но еще больше огорчилась она, когда ему пришла пора уехать, чтобы пуститься в опасное приключение.

На прощанье Лучезара сказала конюшему, что, рискуя жизнью ради нее, он хлопочет и за самого себя, ведь, если он добьется успеха, она сможет выбрать супруга по своему вкусу, а если не добьется, она вообще никогда не выйдет замуж.

В те времена красавицы, влюбившись, спешили высказать свои чувства, и принцессы в этом деле не отставали от других. Нуину раз десять, а то и более, бросался к ногам Лучезары, чтобы выразить восторг, которого не испытывал, – он сам удивлялся тому, что вовсе не тает от счастья, и понимал, что в действительности любит куда меньше, чем уверяет сам.

Весь двор был в восхищении от портрета Лучезары. Принцесса была изображена так живо, что трудно было выдержать ее взгляд, хотя она и глядела только с холста. Нуину открыл калифу способ, каким он воспользовался, чтобы написать портрет его дочери, и подарил калифу очки, чтобы отец мог время от времени лицезреть свое дитя, но посоветовал ими не злоупотреблять во избежание несчастного случая, однако калиф не внял совету и был за это наказан.

Конюшему для его предприятия предложили денег и даже войско, но, вверившись судьбе, он отказался от того и от другого и отправился в путь, надеясь только на собственную храбрость и ловкость.

Пока он шел по земле Кашмира, путь его был легким и приятным: под ногами его расцветали цветы; стоило ему поднять голову, персики и фиги сами падали ему в рот; дыни редчайших сортов со всех сторон просились ему в руки; стояла вечная весна, и воздух был теплым, а небо безоблачным. Если ему хотелось отдохнуть, апельсиновая роща, разросшаяся у ручья, предлагала ему свою прохладную, живительную тень, а птицы убаюкивали его своими нежными мелодиями, потому что в этом королевстве не было соловья, не обученного музыке, и не было славки, которая не читала бы ноты с листа. Но едва Нуину перевалил через горы, со всех сторон окружающие эту восхитительную страну, вокруг потянулись пустыни и леса, населенные такими хищными зверями, что в сравнении с ними тигры и леопарды кажутся кроткими овечками.

И однако ему надо было пройти через эти леса, чтобы попасть в жилище Загрызу.

Можно было подумать, что мерзкие звери проведали о его намерениях – они и не подумали напасть на него, а преспокойно улеглись по обе стороны его пути; там было три гидры, десять носорогов и около полудюжины грифонов.