Текст книги "Французская литературная сказка XVII – XVIII вв."

В XVIII веке сюжет о волшебных превращениях соединился с пришедшей с Востока идеей метампсихоза (переселения душ) и стал использоваться как композиционная связка между разнородными историями (Ш.-Л. Монтескье, «Правдивая история», между 1720 и 1738, опубл. в 1892; Т.-С. Геллет, «Чудесные приключения мандарина Фум-Хоама», 1723; К.-А. Вуазенон, «Султан Мизапуф», 1746). В сказочных повестях метаморфоза сделалась главным испытанием и наказанием героя: феи превращали мужчин, отвергнувших их любовь, в зверей или мебель (канапе, софу, чайник). Каждое из действующих лиц сказки, как правило, превращается в свое животное: злой дух – в кота, герой – в пса, принцесса и добрая фея – в кошку и собаку, влюбленные – в птиц (хотя, конечно, встречаются и лисы, зайцы, белки и прочие существа).

Французская проза 1730 – 1740-х годов открыла и начала активно разрабатывать два типа сюжета, оказавших существенное влияние на развитие романного жанра: история «антивоспитания» юного аристократа (освоение «науки страсти нежной» и последующие многочисленные любовные приключения) и карьера простолюдина, поднимающегося по ступеням социальной лестницы. Второй путь возникал, хотя и редко, в волшебных сказках, но с одним существенным изменением: замарашка Золушка и судомойка Ослиная Шкура сумели выйти замуж за принца, а конюший Нуину – жениться на принцессе («Тернинка» А. Гамильтона), поскольку были на самом деле благородного происхождения (подобную уступку литературному этикету сделал и Мариво в «Жизни Марианны», 1731–1741, первом образце этого жанра). Само представление о необходимости преуспеть в жизни характерно главным образом для дидактических сказок. А сюжет «антивоспитания», напротив, вполне соответствовал галантному духу волшебных сказок и потому естественно соединился с ними. Более того, он был сперва опробован именно в сказочной восточной повести («Танзаи и Неадерне» К.-П.-Ж. Кребийона, 1734, второе, более известное название – «Шумовка»; его же «Софа», 1741) и лишь потом использован в романе («Заблуждения сердца и ума» Кребийона, 1736–1738; «Исповедь графа де***» Ш.-П. Дюкло, 1741, и десятки подражаний им). И это не случайно: фантастика расширяет и тематические, и повествовательные возможности литературы, освобождает ее от «табу».

Канон, созданный Кребийоном, почти не изменился за последующие тридцать лет, хотя каждый из продолжателей: Л. де Каюзак, Ж. Казот, Фужере де Монброн, Ш.-П. Дюкло, К.-А. Вуазенон, Ш. де Ла Морльер, Ф.-А. Шеврие и многие другие пытались внести что-то свое. Уже титульный лист втягивает читателя в шутливый волшебный мир, предлагает принять участие в литературной игре. В название вынесены обычно псевдовосточные имена героев, в подзаголовок – сказка китайская, индийская, зинзимуа, неправдоподобная, правдивая, аллегорическая, моральная. Выходные данные книги, практически всегда вымышленные (здесь сыграли роль цензурные запреты на романы и повести, усилившиеся после 1737 года), дополняют подзаголовки: «В Агре с привилегией Великого Могола»; «В Зевках, у Сони, в типографии Храпуна»; «Напечатал там, где сумел»; они берут на себя функции пародийного предисловия. Далее следует либо авторское предуведомление об истории, толкование этого «священного» текста, его жанра, либо обрамление в традиции «Тысячи и одной ночи», а затем – шутливая мораль (она может быть и в конце) и краткое описание места действия – волшебной страны.

В сюжетах повестей используется несколько повествовательных блоков. Начало как в традиционных сказках: рождение героя, дары фей, предсказание судьбы, запреты, поиски подходящего жениха или невесты. Далее следует светское «обучение» юноши, освоение «искусства любви» (заимствованное из романов «антивоспитания»). Оно может занимать от двух до ста пятидесяти страниц: первое появление героя в обществе, знакомство под руководством записного щеголя с галантным языком и правилами поведения, первое любовное приключение, серия легких побед, скука, первое искреннее чувство, перевоспитание. Традиционные сказочные «брачные испытания» в повестях разыгрываются, как правило, не только в «светском», но и в «волшебном» вариантах. Завершение любовного образования юноши обычно берет на себя фея. Она же из ревности похищает героиню, занимается ее «светским воспитанием», и принцу приходится искать и освобождать любимую, после чего играется свадьба. Далее этого может последовать второй ход, но уже с переменой ролей: злой дух похищает героиню, но, не сумев склонить ее к любви, заколдовывает либо ее, либо героя, мешая их супружеской жизни. Чары развеиваются лишь после соединения героини с духом, принявшим облик мужа. Но это полная схема, а конкретные произведения отличаются и отбором, и последовательностью соединения повествовательных элементов, причем «мужской» вариант сюжета встречается чаще, чем «женский».

Борьба двух жанров – сказки и романа – проявляется и в стилистике галантных волшебных повестей, где сталкиваются целые пласты «восточной» и «французской», «светской» лексики, и в описании персонажей, их характеров, быта, нравов, и в композиции, где соперничают различные точки зрения, где события, мотивировки подчиняются противоположным логикам действия. Более того, авторы не только не старались сгладить эти противоречия, а – напротив – постоянно подчеркивали издевательскими названиями глав, введением в текст фигуры рассказчика и слушателя, обсуждающих произведения, предлагающих иные толкования событий, варианты дальнейшего развития действия. Внешняя рамочная конструкция дополнительно давила на сюжет, деформировала его. Разрушение единства повествовательного ряда, ослабление постоянно повторяющейся и потому легко предсказуемой сюжетной схемы вызвали к жизни новые типы внутренних связей между эпизодами. Наиболее характерный прием (нередко считающийся достоянием прозы XX века, но на самом деле частенько встречающийся в «игровых» произведениях эпохи Просвещения) – введение параллельно развивающейся темы (книги, театра – как в «Биби» Шеврие), которая как бы дублирует основное действие, отмечает центральные события.

Общее направление развития французской прозы XVIII века – и «реалистической», и «волшебной» – определяли главным образом писатели второго ряда, создававшие жанровые каноны. Великие, те, кто прославил эпоху Просвещения, – Вольтер, Дидро, Руссо – переосмысливали устойчивые схемы, ломали их, но не могли так или иначе не использовать их в своих произведениях. Наименее ярко сказочная традиция проявилась в творчестве Руссо. Его «Королева-причудница» – пародийное соединение композиционных приемов сказочной повести и сюжета дидактической сказки, причем действие неожиданно заканчивается сразу после экспозиции (дары фей) – в тот момент, когда оно только должно было начаться. Тот же прием – обман читательского ожидания,[7]7
  Наиболее эффектно это проделал Готье де Мондорж в «Новой брошюре» (1746), оборвав текст на полуслове, на 188-й странице. В послесловии он объяснил, что держал пари, что напишет книгу такого размера, и теперь, выиграв, прощается с читателем. В списке опечаток он предложил публике вычеркнуть из книги все замеченные глупости.


[Закрыть] отказ от возможностей, предлагаемых жанровым каноном, – использовал и Вольтер в «Белом и черном» (1764) и «Кривом крючнике» (1747, опубл. в 1774), в какой-то степени предвосхищающем «Красавицу по воле случая» Казота. Наиболее точно соответствует сказочным схемам его стихотворная сказка «Что нравится дамам» (1763), продолжившая традиции Лафонтена и Перро. Волшебные элементы постоянно возникают в философских повестях Вольтера – в экспозиции «Принцессы Вавилонской» (1768), в «Белом быке» (1774), построенном на мотиве волшебной метаморфозы, в «Задиге» (1747), философском романе, составленном из отдельных притч.

В эти же годы, в момент наивысшей популярности сказочных повестей появился и экспериментальный философский роман Дидро «Нескромные сокровища» (1748), где также линейный сюжет создается сочетанием и взаимодействием отдельных историй (под действием чудесного кольца «сокровища» рассказывают о любовных приключениях своих хозяек). Насыщая роман литературными реминисценциями, активно используя сказочную традицию, писатель превращает фривольный сюжет в исследование мира и способов его научного и художественного познания (литература, театр). Соединяя формы сказки, аллегории, утопии, путешествия, светского романа, сатиры, пародии, диалога, он разрабатывает и проверяет свои философские, политические, эстетические идеи, многие из которых вошли позднее в статьи «Энциклопедии» и трактаты. Таким образом, в произведениях Вольтера и Дидро получил завершение длительный цикл литературного развития: фольклорная волшебная сказка дала жизнь роману, из которого через много веков выделилась литературная сказка, в процессе эволюции вновь превратившаяся в роман.

После 1760 года литературная сказка идет на спад: число новых произведений уменьшается, в основном переиздаются старые (наибольшей популярностью пользуются по-прежнему д'Онуа и Перро), они включаются в 112-томную «Всеобщую библиотеку романов» (1775–1789), 39-томные «Вымышленные путешествия» (1787–1789). Итог столетней волшебной феерии подвел шевалье Шарль-Жозеф де Мейер, собравший в 41-м томе «Кабинета фей»[8]8
  Под тем же названием выходили восьмитомники в 1731–1735 и 1754–1761 гг.


[Закрыть] · (1785–1789) большую часть сказочных произведений (за исключением галантных повестей, сочтенных им недостаточно приличными). Этот памятник сказке похоронил живую традицию. Показательно, что в последних томах был напечатан в переводе с немецкого роман К.-М. Виланда «Победа природы над мечтательностью, или Приключения дона Сильвио де Розальвы» (1764) – пародия-исследование, литературная компиляция из множества французских сказок.

Последующие века разрушили ту двойственность, на которой держалась классическая литературная сказка, они брали лишь отдельные, необходимые им элементы. Из сокращенных, сглаженных переработок произведений Ш. Перро (выбрасывались все намеки на эротику, жестокость, литературную игру) возникли чисто детские сказки. Редкий, едва ли не уникальный для этой эпохи опыт языковой игры, порождения фантастики лингвистическими средствами, предпринятый М. де Любер («Принцесса Скорлупка и принц Леденец», 1745), был возрожден в «детской» культуре после знакомства с английской литературой «нонсенса», а во «взрослой» – писателями середины XX века (в том числе драматургами «театра абсурда»). Для готического романа, фантастической повести романтиков продуктивными оказались тяга к потустороннему, нагнетание страха (садистские преступления, пытки, сожжения, детоубийства, людоедство во множестве встречаются в сказках Перро, д'Онуа, Ла Форс, Гамильтона и других), атмосфера неотвратимого приближения гибели (классический пример – «Синяя Борода»; этот прием впоследствии энергично использовался и в психологическом детективе, и в символистской драме). Элементы научной фантастики, постоянно появляющиеся в сказках (например, создание людей при помощи искусственного оплодотворения отдельных яйцеклеток – «Зензоли и Беллина», 1746), подготовили почву для создания нового литературного жанра.

Столетняя история французской литературной сказки опрокидывает ходячие представления о классицизме и Просвещении как об эпохах сугубо рациональных, чуждых вымыслу, игре воображения. «Фантастические» и «правдоподобные» произведения не боролись друг с другом, а взаимодействовали и взаимообогащались. Сказка раскрепостила культуру, открыла перед прозой и поэзией новые повествовательные возможности, подспудно подготовила приход романтизма.

А. Строев

Жан де Лафонтен[9]9
  Жизнь и творчество Лафонтена (1621–1695) – парадоксальнейшее сочетание набожности и вольномыслия. В 20 лет он хотел принять постриг, был послушником в монастыре ораторианцев. Потом учился в Париже на адвоката, подружился с молодыми поэтами, называвшими себя рыцарями Круглого стола. Молодой провинциал искал покровительства у суперинтенданта финансов Фуке, посвятил ему свои поэмы «Адонис» (1658), «Сон в Во» (1658–1661) и один из немногих сохранил верность вельможе и после его ареста. В 1664–1672 годах Лафонтен был на службе у вдовствующей герцогини Орлеанской, затем стал завсегдатаем литературного салона госпожи де Ла Саблиер. В ноябре 1683 года поэт был избран во Французскую Академию, но король утвердил его только в мае 1684 года, после избрания Буало, его вечного врага. В споре о древних и новых дружеские пристрастия тянули Лафонтена на сторону Ш. Перро, а литературные заставляли защищать античных авторов.
  Лафонтен писал комедии, трагедии, поэмы, эклоги, оды, баллады, послания, рондо, создал роман со стихотворными вставками «Любовь Психеи и Купидона» (1669), но славу принесли ему два жанра, о которых даже не упоминали нормативные поэтики XVII столетия; «Басни» (1669–1694; современники упрекали их именно за то, чем так восхищались потомки, – за стилистическое богатство, разнообразие творческих манер) и «Сказки и новеллы в стихах». Первые две новеллы были опубликованы в 1664 году, затем последовали сборники 1665,1666 и 1671 годов. Но вот «Новые сказки» (1674) были запрещены к продаже начальником полиции. И именно в те годы, когда выходили вольные сказки, оскорбляющие нравственность цензуры, высмеивавшие распутных священнослужителей, Лафонтен пишет и переводит религиозные стихи и поэмы, дружит с янсенистами из Пор-Рояля. Последние пять сказок были напечатаны в 1685 году, а за два года до смерти, во время тяжелой болезни, Лафонтен исповедался публично, в присутствии делегации от Академии, и отрекся от своих творений.
  На русский язык произведения Лафонтена переводились с середины XVIII века (М. В. Ломоносов, И. А. Крылов, И. И. Дмитриев, И. Ф. Богданович, И. И. Хемницер, А. Е. Измайлов, В. А. Жуковский, К. Н. Батюшков и др.).


[Закрыть]

О собачке, которая разбрасывала драгоценности
(из Ариосто)[10]10
  Сказка впервые опубликована в сборнике «Сказки и новеллы в стихах» (1671). Сюжет ее заимствован из 43-й песни «Неистового Роланда» (1516–1532) Лодовико Ариосто. Итальянская литература (Ариосто, Тассо, Боккаччо, Макиавелли) – излюбленный источник тем для Лафонтена (да и многих других французских писателей). По словам поэта, для него важна в первую очередь не новизна сюжета (он довольно точно следует тексту Ариосто), правдивость или правдоподобие его, а изящная, непринужденная манера повествования. «Это всего лишь игра», – утверждал он. Анекдотический сюжет об уехавшем муже и неверной жене, достойный средневековых фаблио, соединяется с волшебным (№ 401В, 409А, по указателю Аарне-Томпсона; животное, сыплющее драгоценностями, фея-помощница появятся через 23 года в «Ослиной Шкуре» III. Перро).


[Закрыть]

 
К шкатулкам и к сердцам подходит ключ один.[11]11
  Как в баснях, текст предваряет мораль, пусть и шутливая. У Ариосто вступление и заключение отсутствуют.


[Закрыть]
И если сердца он не открывает —
Благоволенье все же вызывает.
Амур, любовных чар лукавый господин,
Не зря победами гордится.
И даже если пуст его колчан,
Ключ золотой, когда он в руки дан,
Поможет многого добиться.
Амур, наверно, прав. Приятны всем дары.
Неравнодушны к ним и принцы, и вельможи,
Ну и красавицы к ним благосклонны тоже.
Когда безмолвствует Венера до поры,
Влюбленный лезет вон из кожи
И злато не выходит из игры,
Да и Фемида[12]12
  Венера, Фемида. – Сказка построена на противопоставлении любви и закона, и исход борьбы, естественно, предрешен.


[Закрыть] здесь молчит, похоже.
Что делать! Это, видимо, закон.
 
 
Судья из Мантуи женился. Звался он
Ансельм. Жена его, Аржи, была красива,
Юна, свежа и сложена на диво,
А он годами был обременен.[13]13
  В «новеллах» Лафонтена чаще всего действуют одни и те же персонажи: старый муж-рогоносец, любовник, всегда добивающийся успеха, похотливый монах. Все его произведения для театра были малоудачны, подлинные комедии разыгрываются в его стихах, часто использующих, отметим, форму драматического диалога.


[Закрыть]
Муж откровенной ревностью своею
Невольно сам раздул успех жены.
Из юношей никто не устоял пред нею —
Все кавалеры были влюблены.
О том, как каждый действовал из них,
Рассказывать, пожалуй, слишком долго.
Скажу лишь, что супружескому долгу
Аржи была еще вполне верна
И к вздохам покоренных холодна.
 
 
И вот как раз тогда, когда утих
Напрасный гнев судьи и в доме воцарился
Семейный мир и лад, над ними разразился
Внезапный гром: постановили власти
Надежного посла отправить в Рим.
Судья Ансельм, богатый, родовитый,
Был в городе столь высоко ценим,
Что получил почетный чин, а с ним
Приказ: отбыть немедленно – со свитой.
 
 
Он тщился уклониться от напасти:
Прелестную и юную жену
Опасно оставлять совсем одну
На неизвестный срок! Вдруг он продлится
Полгода или год? Ведь может так случиться!
В разлуке могут вырасти рога!
А честь судьи – особо дорога!
Так размышлял Ансельм, тоской томим,
Но был приказ – увы! – неумолим,
И наш судья, стремясь унять тревогу,
Перед отправкой в дальнюю дорогу
Такую речь к супруге обратил:
 
 
– Я должен ехать. Так сам бог судил!
Знай, для меня весь мир в тебе одной;
Так будь, Аржи, мне верною женой!
Клянись! Скажу как можно откровенней:
Есть повод у меня для подозрений.
Весь этот расфуфыренный народ —
Что делает он у твоих ворот?
Ты скажешь, что никто из них успеха
Не смог достичь? Но муж – всегда помеха.
А если я уеду – что тогда?
Вдруг грянет неожиданно беда?
Дабы не рисковать семейной честью,
Прошу тебя, езжай в мое поместье
Под Мантуей, на берегу реки![14]14
  Мантуя стоит на реке Минчо.


[Закрыть]
Там будут дни твои приятны и легки.
Беги от суеты, от подношений,
От дьявольских любовных ухищрений!
Подарки! В них все зло! Они – туман,
Скрывающий соблазны и обман!
Ты, коль появятся красавцы-претенденты,
Знай, для чего им лесть и комплименты,
И стань, как статуя, слепой, глухой, немой!
Я все тебе даю: и замок мой,
И драгоценности, и деньги, и владенья,
Без всякого ограниченья.
Доставь себе любые развлеченья,
Но при одном условье: чтобы я
Знал, что любовь хранит жена моя
Лишь для меня; чтоб, возвратясь из Рима,
Уверился, что ты неколебима!
Бедняга муж не знал, что наложил запрет
На то, без чьих услад и развлечений нет!
 
 
Супруга поклялась торжественно и с жаром,
Что нечувствительна к мужским коварным чарам,
Что добродетель ей единственно мила
И он найдет жену такою, как была,
Что будет гнать она дарителей жестоко
И честь хранить, аки зеницу ока.
 
 
Ансельм уехал. Верная жена,
Обещанное выполняя строго,
Тотчас велела все собрать в дорогу
И отбыла в их загородный дом.
 
 
Отъездом сим весьма огорчена,
Толпа поклонников – их было много —
Ей наносить визит отправилась гуртом.
Но… их не приняли. Они ей досаждали,
Сердили, утомляли, раздражали,
Короче – все ей были немилы,
Как ни вздыхали, как ни ублажали,
И малой не снискали похвалы.
 
 
Ей не был неприятен лишь один
Золотокудрый, статный паладин,
Мечтательный, печальный и богатый.
Он был красив, и пылок, и влюблен,
Но не смягчил жестокую и он,
Хоть расточал и вздохи, и дукаты.
Однако слез и вздохов бьет родник,
Не иссякая, – он нам дан природой.
Богатство же – продукт иного рода,
И вскоре золотой фонтан поник.
Атис – так звали нашего героя —
Увидел вдруг, что разорен дотла,
Что на любовь надежда умерла,
И был в большом отчаянье, не скрою.
Решил он удалиться и в глуши
Искать забвенья для больной души.
Так, странствуя, он где-то повстречал
Крестьянина, который, всунув палку,
В норе змеиной злобно ковырял.
– Зачем? – спросил Атис. – Тебе не жалко
Живую божью тварь? Пускай она
Живет себе! – Ну, нет! Кому нужна
Такая гадина! Я бью их без пощады! —
Ответил тот. – Оставь ее, не надо! —
Сказал Атис. Он вовсе не питал
К семейству змей такого отвращенья.
Напротив: на гербе его блистал
Змей золотой; змеи изображенье
Его чеканный украшало щит:
От Кадма[15]15
  Атис, Кадм. – В образе главного героя соединяются две мифологические традиции. Атис (правильнее: Аттис) – фригийский бог природы, умирающий и воскресающий, его культ проник из Греции в Рим, а затем в Галлию. По свидетельству Ф. Мориака, который посвятил ему поэму «Кровь Аттиса» (1940), культ Аттиса и Кибелы, богини земли, сохранялся во французской деревне еще в начале XX века. Кадм – легендарный основатель Фив, убивший дракона, сам в конце жизни превратился в змея (среди его потомков – Эдип, Этеокл, Полиник и др.). Он также связан с культом земли, плодородия (как все змеи). Через несколько лет после выхода сказки Лафонтена оба этих персонажа стали героями лирических трагедий (опер) Ф. Кино на музыку Ж.-Б. Люлли: «Кадм и Гермиона» (1673), «Атис» (1676). У Ариосто героя зовут Адонис (финикийское божество природы, во многом сходное с Аттисом). Он потомок не самого Кадма, а людей, выросших из зубов убитого дракона.


[Закрыть] вел свое происхожденье
Старинный род его – а был он знаменит.
 
 
Крестьянина Атис смог все же увести
И жизнь змее спасти.
 
 
Уйдя от сохраненной им норы,
Он продолжал свой путь до той поры,
Покуда не набрел на лес дремучий,
Где дуб стоял ветвистый и могучий,
Где птичьи голоса глушила тишина
И речь людская не была слышна.
Там бедность с роскошью в достоинстве сравнялись,
И только волки там под вечер появлялись.
 
 
Сначала думал он, что в тихий сей приют
За ним его невзгоды не придут.
Но – нет! Ему ничуть не полегчало.
Страсть в отдалении – увы! – его терзала
Еще мучительней, настойчивей, больней,
Чем в дни, когда он мог хоть повидаться с ней,
С предметом грез своих. Он понял, что не скрыться
От горьких дум и надо возвратиться.
– Атис! – сказал он сам себе. —
Зачем противиться судьбе?
Аржи, конечно, бессердечна,
Бесчувственна, бесчеловечна,
Но дни, когда ее не слышишь ты,
Ужасней, чем безмолвье глухоты;
Ее не видя, ты лишился зренья…
Тебе не вынести подобные мученья!
Ты без своих оков беспомощен и слаб.
Вернись же к ним, несчастный беглый раб! —
И он, стремясь назад, к своей неволе,
Пустился в путь, не сомневаясь боле,
В надежде робкой обрести покой.
 
 
Вдруг перед ним в златых лучах заката
Возник дворец, украшенный богато,
Воздвигнутый волшебною рукой.
И нимфа в королевском одеянье
С улыбкой неземной и ясным взглядом —
Виденье из несбыточной мечты,
Прекрасное небесное созданье —
Вдруг, как во сне, с ним оказалась рядом
И молвила: – Достоин счастья ты!
Я так хочу, Атис, а я ведь все могу!
Я – покровительница Мантуи и фея.
Меня зовут Манто.[16]16
  Манто. – По преданию, Мантуя была основана Окном, сыном провидицы Манто, внуком фиванского прорицателя Тиресия, который жил от времени Кадма до падения города (в одном из вариантов мифа он, убив змею, стал женщиной). Таким образом, в сказке сюжет как бы вспоминает свои архаические истоки: Манто помогает своему земляку, потомку фиванских царей (у Ариосто прямо сказано, что они родственники). С Фивами связана и Аржи – Аргея, дочь царя Адраста (первоначально – божества подземного мира). Ее брак с сыном Эдипа Полиником послужил причиной похода Семерых против Фив.


[Закрыть] Прими же, не робея,
Мои дары. Я – друг и у тебя в долгу.
Знай, носит Мантуя мое издревле имя,
И камни стен ее веленьями моими
Заложены Давно, в былые времена.
Мне много сотен лет, но, как любая фея,
Я жить могу века, нисколько не старея,
И делать, что хочу. Нам Парка[17]17
  Парка. – Парки (или Мойры) – три богини судьбы, которые прядут, тянут и обрезают нить человеческой жизни. Именно к ним и восходят этимологически феи: слово это, появившееся во французском языке в начале XII в., произошло от «fata» – богиня судьбы (народная латынь).


[Закрыть] не страшна.
Мы все наделены могуществом огромным.
Приказываем мы различным силам темным,
Но – и страданья нам назначены судьбой
От смертных на земле. И на день, раз в неделю,
Утратив власть свою, – так боги повелели —
Я к людям прихожу, но – становясь змеей.[18]18
  …раз в неделю… становясь змеей. – У Ариосто – на седьмой день недели. Этот мотив восходит к средневековым легендам о фее Мелюзине, которая заточила в гору своего отца и за этот грех каждую субботу должна была превращаться в змею. Роман «История Мелюзины» (XIV в.) создал Жан д'Аррас, а в 1698 г. одноименную сказочную повесть написал П.-Ф. Нодо. Позднее образ мужа-змея появляется в сказке д'Онуа «Зеленый Уж» (1697), невесты-змеи Серпантины – в анонимной сказке «Маленькая зеленая лягушка» (1731) и «Золотом горшке» Гофмана (1814–1815).
  Змея часто ассоциируется с библейским змеем-искусителем, почему далее и упоминается «Люциферова пещера».


[Закрыть]
Ты помнишь, спас змею ты в поле,
Когда мужлана злая воля
От палки гибель ей несла?
С тех пор дала я обещанье
Исполнить все твои желанья.
Да, той змеею я была!
Ты пламенно влюблен. Аржи – жестока.
И одному тебе страданий не избыть.
Но с помощью моей ты сможешь все купить —
Не надо длительного срока —
И бдительность судейских стражей,
И дамы благосклонность даже.
Пойдем же к ней! Швыряй и расточай
Ты драгоценности, как будто невзначай.
Не бойся. В Люциферовой пещере
Им нет конца. Они откроют двери,
Коль ты захочешь, и в ее покой.
Снабжу тебя я спутницей такой,
Которая своей волшебной властью
Аржи заставит загореться страстью.
 
 
Я обернусь собачкой и начну
Показывать забавнейшие трюки,
А ты – паломником, чья флейта тишину
Нарушит песенкой. И мы под эти звуки
Получим приглашенье и войдем,
Чтоб поразвлечь хозяйку, в этот дом.
Для чуда много времени не надо.
В собачку мигом превратилась фея,
Атис – в паломника,[19]19
  Атис – в паломника… – Переодевание рыцаря (паладина) в паломника – традиционный романный мотив, дошедший до «Айвенго» Вальтера Скотта (1820). Рыцарь-пилигрим Робер действует в сказке Вольтера «Что нравится дамам» (1664). В галантной французской литературе XVII–XVIII вв., рисующей священников как распутников, сакральная тема почти автоматически влечет за собой любовную.


[Закрыть] но с голосом Орфея,[20]20
  …с голосом Орфея. – Миф о великом фракийском певце во многих своих элементах (в том числе в культовых мистериях) совпадает с мифом об Аттисе.


[Закрыть] —
И вот они – внутри большого сада.
Собачка – ну плясать и на траве резвиться,
Выделывать немыслимые па,
Атис – играть и петь. Вкруг собралась толпа —
Садовник, куча слуг – восторженные лица.
Хозяйка слышит шум. – Что там за тарарам?
Кормилица идет – и вмиг бегом оттуда.
– Сударыня, скорей! Пора взглянуть и вам!
Какая прелесть! Ах, ну – истинное чудо!
Там песик. Но какой! Такого не найти!
Он понимает все и чуть ли не читает!
А как танцует он! По воздуху летает!
Вам нужно тотчас же его приобрести!
Пусть этот пилигрим – коль жалко подарить —
Продаст его для вас! – Хоть за любую цену!
Пойду, попробую его уговорить
И раздобуду вам собачку непременно!
 
 
На просьбу нянюшки ответил пилигрим
Без околичностей и очень откровенно,
Что пса он не продаст ни за какую цену —
Он самому ему необходим.
Собачка, объяснил он, на ходу
Меня снабжает всем, что пожелаю.
Скажу лишь слово я – и тут же получаю
И драгоценности, и деньги, и еду.
Ведь он не просто пес, а песик-чудо.
Он может, дрыгнув лапкою любой,
Стряхнуть с нее рубины, изумруды
Иль бриллиант прозрачно-голубой.
А коль его иметь у госпожи стремленье
Столь сильно, что терпеть ей более невмочь,
Я песика готов отдать без сожаленья,
Но пусть она проспит со мною ночь.
 
 
Кормилицу ответ своею прямотой
И дерзостью сперва привел в негодованье.
– Жена посланника и – пилигрим простой!
Как можно! И какие основанья!
А если кто-нибудь узнает? Ведь – скандал! —
Но пилигрим был так хорош собой
(Атис переменил и одеянье,
И внешность так, что даже брат родной,
С ним встретившись, его был не узнал),
Что отказать ему ей не хватило духу:
Хозяин, как и пес, очаровал старуху.
Ведь шутка ли! Такой собачкой обладая,
Затмишь богатствами сокровища Китая!
Но, правда, ночь с посланницей вполне
С любой собачкою сравняется в цене!
 
 
Прости, читатель, не упомянул
Я, что Атис, ведя с кормилицей беседу,
Собачке нечто на ушко шепнул.
И тут же, улыбаясь, протянул
Старушке горсть монет, чтоб закрепить победу.
Затем хозяйке передать алмаз
Он попросил, как дань любви и восхищенья.
Проворная кормилица тотчас
За щекотливое взялася порученье.
К хозяйке неприступной в дом
Она отправилась бегом
В восторге, раже, упоенье,
Сказать ей, как любезен пилигрим,
Как он любовью к ней томим,
Про песика и про его уменье.
Рассказом изумленная сначала,
Аржи, опомнившись, разгневанно вскричала:
– Какая наглость мне такое говорить!
Откуда у тебя взялась такая прыть?
И с кем? Добро б то был мой паладин опальный,
Атис, отвергнутый, несчастный и печальный!
Он робок был и знал: я дерзких не терплю!
Я отказала бы любому королю!
– Сударыня! – Ей нянька возразила. —
Ведь у него в руках таинственная сила!
Да будь вы императора женой
Иль, более того, бессмертною богиней,
Он бы не постоял ни за какой ценой
И смог бы Вас купить! Расстаньтесь же с гордыней!
А Ваш Атис ему – и вовсе не чета!
– Но мужу я клялась! – Святая простота!
Да Ваш супруг и сам не без греха, поверьте!
Как! Жить монашенкой теперь до самой смерти,
Храня бессмысленный обет?
Кто может выдать Ваш секрет?
Кто может отличить уста,
Что всласть и вдоволь целовались,
От уст, которые сурово охранялись?
И для кого хранить сокровища любви?
Пропустишь счастья миг – потом, как ни лови, —
Пропало! Молодость одна любви достойна!
А мужа встретить Вы сумеете спокойно.
Да, с красноречием своим
На совесть нянька постаралась.
Аржи, бедняжке, только и осталось,
Что посмотреть самой, каков тот пилигрим
И какова его волшебная собачка.
Дала согласье их принять гордячка.
 
 
Она в тот час была еще в постели:[21]21
  В XVII–XVIII вв. светские люди (а особенно дамы) вставали весьма поздно – тем более с точки зрения крестьян, привыкших подчиняться световому дню, а не часам. Прием посетителей в постели или за утренним туалетом – обычное поведение для аристократа.


[Закрыть]
Ленивица проснулась еле-еле.
А пилигрим так подошел к алькову
И столь притом галантен был и мил,
Что нашу даму просто изумил.
Она подумала: «Ну, право слово,
Кто так умеет к женщине войти —
Не сплошь монахов на своем пути
Встречал и не одних паломников суровых!»
 
 
Собачка с ним вошла. Увидела кровать —
И ну на задних лапках танцевать,
И кланяться, и приседать так ловко,
Что привела Аржи в восторг, плутовка.
Но это было лишь начало.
Она тряхнула лапкой – и упала
С нее жемчужина, затем – рубин, топаз…
Аржи с собачки не сводила глаз…
Кормилица – тотчас же на колени
И стала драгоценные каменья
Старательно и жадно собирать.
Гость поднял кольца и браслеты тоже
И начал на руки хозяйке надевать,
Хваля их белизну и нежность кожи, —
А там, глядишь, и пылко целовать.
Так незаметно время пролетало,
И вдруг – как бы нежданно – ночь настала.[22]22
  Подобная сцена вечернего соблазнения стала общим местом в культуре рококо, в том числе – в галантных сказочных повестях.


[Закрыть]
Аржи в его объятьях очутилась.
И в этот самый вожделенный миг
Вдруг чудо превращенья совершилось
И пред Аржи ее Атис возник!
Она сим чудом бурно восхитилась:
Манто ее от многих мук спасла —
Теперь имело смысл обманывать посла!
 
 
Та ночь прошла, как несколько мгновений…
За ней – еще… Так длилось долгий срок.
Чем пламеннее страсть – тем откровенней;
Ее не видеть и слепой не мог.
Но ведь влюбленным не до ухищрений,
Им мысль об осторожности не впрок!
 
 
Тем временем Ансельм свои дела
Закончил наконец, и столь успешно,
Что папа щедро наградил посла,
И тот домой отправился поспешно.
Там управляющий Ансельму доложил,
Что он шпионами хозяйку окружил,
Что опросил соседей – всю округу —
И нет причин подозревать супругу.
И все же недоверчивый супруг
Сам стал допрашивать и горничных, и слуг.
Но все молчали и хранили тайну.
Однако же считают не случайно,
Что в женский спор встревает черт всегда.
И вот пришла негаданно беда:
Меж нянькой и Аржи случилась ссора.
Кормилица сочла задетой честь
И на жестокую решилась месть:
Хоть знала, что лишится места скоро,
Измену выдала послу. Не хватит слов,
Чтоб описать, какая овладела
Им ярость. Накаленный до предела,
Ревнивец был на все, на все готов.
 
 
Он одного из слуг послал к жене в именье
С письмом, что дома он уже, но нездоров,
И ждет жену назад, под мужний кров,
Чтоб вновь ее обнять, – в великом нетерпенье.
 
 
Аржи не появилась. И тогда
Он вновь послал слугу с решительным приказом
Коварную убить, прогнав из дома всех,
Кто помогал ей скрыть ее ужасный грех.
Желал он кровью смыть пятно позора разом,
С изменницей-женой покончив навсегда.
 
 
Ансельм слуге сказал: даю тебе клинок,
Чтоб заколоть ее. Она – исчадье ада!
Вот золото, возьми. Тут первая награда.
Иначе страшный грех я покарать не мог.
Потом – беги! И знай, коль ты исполнишь свято,
Что я велю, – потом щедрее будет плата.
 
 
Но знала обо всем жена,
Собачкой предупреждена.
Как об опасности людей предупреждают
Собачки? Теребят, скулят, рычат и лают
И тянут за собой из дома то и дело.
Но Фавори еще и говорить умела
И на ушко Аржи шепнула: – Вам помочь
Могу я, но сейчас – скорей отсюда прочь!
Вас от жестокого убийцы я укрою.
Не бойтесь ничего и следуйте за мною.
 
 
Они пустились в путь. И там, в густом лесу,
Убийца их догнал и молвил: – Я несу
Приказ судьи. Увы! Супруг ваш повелел
Немедля вас убить! – Но тут он обомлел:
Вдруг в облаке густом жена судьи пропала!
Туман рассеялся – Аржи как не бывало.
Слуга к хозяину вернулся, изумлен.
Тот в ярости вскричал: – Тебе приснился сон!
И сам отправился узнать, что там случилось.
Приехав, видит он, что чудо совершилось:
На месте, где вчера пестрел цветами луг,
Невиданной красы дворец[23]23
  Волшебные замки в сказках обычно списаны с королевских, с Версаля или, как в оригинале, – с Лувра.


[Закрыть] воздвигся вдруг.
Весь в золоте, в резьбе, повсюду украшенья,
Вокруг дворца, в саду – роскошные растенья,
Благоуханные и яркие цветы…
Он в жизни не видал подобной красоты.
Ворота – настежь. Он, робея, во дворец
Вступил. Безлюдно… Где владелец и творец?
Все анфилады пышные открыты,
И – никого! Ни короля, ни свиты…
В конце концов, устав от долгого похода,
Он встретил мавра – карлика, урода.
Тот был тщедушен, зол на вид и хил.[24]24
  …зол на вид и хил. – У Ариосто и Лафонтена – «копия Эзопа». Смешивая итальянские и французские реалии (Мантуя – Лувр, дукаты – пистоли), напоминая о своем «учителе»-баснописце, Лафонтен усиливает атмосферу литературной игры.


[Закрыть]
Ансельм любезно с ним заговорил,
Сочтя, что тот – уборщик помещений:
– Милейший, кто хозяин сих владений?
– Я! – был ответ. Судья наш, потрясенный,
Испуганный, коленопреклоненный,
Взмолился о пощаде. Видит бог,
Такого он предполагать не мог!
 
 
Вскричал он: – О великий государь!
Молю простить меня! Такого чуда,
Как дивный ваш дворец, еще покуда
Никто не видел – ни теперь, ни встарь!
Он – обиталище богов, а не людей.
Вы, государь, волшебник, чародей.
– Ты получить его хотел бы в дар?
(Ансельма тут чуть не хватил удар.)
Да, да, тебе его я подарю.
И это я без шуток говорю.
Но при условии, что ты два полных дня
Пажом прослужишь у меня.
Ты понял ли, что это означает?
Какую паж работу выполняет?
Кто виночерпием Юпитеру служил,
Ты помнишь?
 

Ансельм

 
Ганимед?[25]25
  Ганимед – подросток, любимец Зевса, взятый им на небо за необыкновенную красоту. Фавориты («миньоны») были у французского короля Генриха III.


[Закрыть]
 

Мавр

 
Что ж, верно, – не забыл.
Он самый. Так представь, что Ганимед ты тоже.
Хоть, право, красотой вы очень мало схожи!
 

Ансельм

 
О государь, не смейтесь надо мной!
Мой чин, и титулы, и даже возраст мой…
 

Мавр

 
Но я и не смеюсь!
 

Ансельм

 
О сир!
 

Мавр

 
Я жду ответа.
Дворца не хочешь ты? И ведь всего за это!..
 

 
Что может сделать страсть к подаркам! Наш судья
Вздохнул и прошептал: – О сир, согласен я! —
И тут же он преобразился:
В обличье пажеском явился.
На нем теперь берет, штанишки-буфф, камзол,
Который бы ему, быть может, и пошел,
Когда б не борода – она при нем осталась.
Немножечко смешно, но, право, это малость!
В таком вот виде он ходил за Мавром следом.
Но был еще далек конец судейским бедам.
Манто так сделала, что этот диалог
Весь слышала Аржи, укрывшись в уголок.
И вот в недобрый час вдруг на пороге зала
Перед судьей-пажом его жена предстала.
– Ужели это вы, Ансельм? – она вскричала. —
Не верю я глазам! И что за маскарад? —
(Несчастный в тот момент и жизни был не рад.)
Аржи сказала: – Как! почтенный мой супруг,
Посланник и судья, так вырядился вдруг.
Какой урок жене! Где ваша добродетель?
Вы – Ганимед! О, стыд! Ведь вы же, бог свидетель,
Казнить хотели ту, что изменила вам!
А сами?! Боже мой, какой ужасный срам!
Мои проступки все достойны извиненья!
Я мавру не служу предметом развлеченья!
Атис хорош собой и знатный паладин,
Да у меня и был всего-то он один!
– Мавр, стань собачкою! – И сразу же у ног
Запрыгал маленький хорошенький щенок.
– Дай лапку, Фавори! – Собачка лапку мужу
Тут подала. Ее пожал он неуклюже.
– Теперь пистолей нам десяточек подбрось!
Сто золотых монет тут раскатились врозь.
– Ну, что вы скажете? Меня собачку эту
Просили в дар принять. Ищите же по свету
Сиятельств, светлостей, величеств, наконец,
Которые ее отвергнуть бы посмели,
Решились пренебречь сокровищем таким!
И ведь предложен был подарок в самом деле
Тем, кто любил меня и мною был любим.
В обмен на этот дар нужна была сама я.
Какая мне цена, прекрасно понимая,
Я отдала ему то, в чем нуждался он.
И право, вам ущерб тем не был нанесен!
Вы сами бы сочли, что я глупа ужасно,
Решись я на отказ. Кто сей дворец прекрасный
Построил? Фавори! Ведь он и вас подвиг
На многое, Ансельм! А вы – почти старик!
Давайте же теперь простим грехи друг другу
И будем в мире жить. Но вы свою супругу
Убить исподтишка не подсылайте слуг!
Ведь жизнь мою хранит мой Фавори, мой друг!
Ансельм был вынужден на все согласье дать.
Но было и ему обещано за это
О пажестве его молчанье соблюдать,
Не выдать никому постыдного секрета.
 
 
Так, заключивши мир, вполне благополучно
Ансельм с супругою отправились домой.
На этом наконец рассказ окончен мой.
Надеюсь я, что вам не стало слишком скучно!
 
 
– А что дворец? – спросить меня надумал вдруг
Придира-слушатель.[26]26
  Спор с читателем, обнажающий «литературность» произведения, «проигрывающий» различные варианты сюжета, – характерный прием легкой поэзии барокко, культуры рококо. Впоследствии его активно использовал А. С. Пушкин («Евгений Онегин», «Домик в Коломне»), применил в «Что делать?» Н. Г. Чернышевский.


[Закрыть] – Понятья не имею!
Дворец? Да он исчез! – Исчез?! Что за идея!
Ну, а собачка? – Ах, оставь меня, мой друг!
Какой же ты педант! Собачка помогала
Атису, делая все то, что он хотел. —
А что хотел Атис? – Ну, ты мне надоел!
Он одержал потом еще побед немало.
Ведь никому одной победы не хватало.
Ну, а Манто к Аржи впоследствии не раз
Без всяких штучек и проказ
Являлась с дружеским визитом.
Да и Атис нередко там бывал.
Он вел себя превыше всех похвал
И другом дома стал открытым.
Однажды мужу поклялась Аржи,
Что изменять ему ей больше неповадно.
Ансельм же – что готов быть битым беспощадно,
Коль он хотя б на час запишется в пажи.