Текст книги "Французская литературная сказка XVII – XVIII вв."

Маленькая зеленая лягушка[119]119
  «Маленькая зеленая лягушка» восходит к фольклорному сюжету № 550 («Поиск золотой птицы»).


[Закрыть]

В какой-то части света, а в какой именно не знаю, жили по соседству два короля, двоюродные братья; одного звали Перидор, другого – Диамантин. Им покровительствовали феи, но я бы уклонился от истины, если бы не сказал: гораздо больше, чем сами феи, любили обоих принцессы, на которых волшебницы их женили.

Обыкновенно государям не составляет труда утолять свои страсти, и, чтобы оставаться порядочными людьми, от них требуется более добродетели, нежели от их подданных – придворные дамы редко бывают жестокосердны к своему королю. Диамантин, как рассудили феи, провинился сильнее брата. Он с большим пылом предавался удовольствиям; и что, по существу, хуже всего, он выказывал большее небрежение к королеве, своей супруге, которую звали Аглантиною. Что было дальше? Феи наказали его – он умер. Королевство унаследовала единственная его дочь, в ту пору еще лежавшая в колыбели; и поскольку она по малолетству не могла править сама, то, с согласия всех сословий, регентство возложили на вдовствующую королеву, бывшую жену Диамантина. Добродетельная государыня принялась за дело с мудростью и разумением; свою власть она обращала лишь во благо жителям страны и в счастливом своем вдовстве (сколько славных людей, пошли им Бог здоровья, умеют извлекать из него немалый прок!) жила еще благонравнее, чем прежде. Омрачало столь отрадную картину только отсутствие дочери: феи по им одним ведомым причинам не пожелали, чтобы королева сама воспитывала милую девочку, которой они дали имя Серпентина, и взяли эту заботу на себя.

Что до второго государя, то и он, несмотря на любовь, питаемую к королеве Констанции, и неизменно прекраснейшее с нею обхождение, не избежал, говоря по правде, подозрений в некоторой ветрености. Проступок его – если он и в самом деле провинился – был легким и простительным; потому и прямого наказания за него не последовало; но разве не отраднее было для короля тысячу раз умереть, чем лишиться той, которую он любил больше всего на свете? Ибо супругу его внезапно унесла смерть. В одно и то же мгновение утратил он предмет всей своей радости и счастья и ощутил, что в сердце его возрождается любовь к королеве, пылкая, как никогда. Жизнь стала для него невыносима. Единственное утешение находил он в трехлетнем сыне, что оставила ему королева в залог своей любви. Король целиком посвятил себя ребенку и заботился лишь о его воспитании и о делах королевства. Но горе его было таково, что утрата королевы Констанции, говоря откровенно, ни на минуту не могла изгладиться из памяти; народ по заслугам звал его королем добрым и справедливым, но не меньше заслужил он и прозвание печального короля. Доподлинно известно – никто не верил, что возможно прожить пятнадцать лет в такой печали, как он. Сам я всегда был уверен, что феи тайком помогали ему не умереть от горя.

Сын его, принц по имени Сапфир, во всем оправдал воспитание, что дал ему печальный Перидор. Он был – если судить без всякого предубеждения и без привычных словесных красот, что прибавляют обычно к имени принца, – так вот, он был само совершенство. Наружность его была поистине очаровательна, но нрав заслуживал еще больших похвал. Прирожденная мягкость и ум, украшенный многими познаниями, счастливо дополнялись у него живым и подкупающим воображением.

Когда ему стукнуло пятнадцать лет, феи стали опасаться, как бы нежность, дарованная ему природой, не превратилась в препятствие для их замыслов. Тогда они тайком поместили в уютной комнатке, где любил уединяться Сапфир, простое с виду зеркало в черной рамке, наподобие тех, что везли некогда из Венеции и столь ценили наши предки. Некоторое время принц не обращал на новую вещь никакого внимания. Но однажды, заметив зеркало, он из чистого любопытства решил в него поглядеться. Каково же было его удивление, когда вместо собственного отражения он увидел личико юной девушки, красивое, словно ясный день! Нежная вуаль юности окутывала прелестнейшие на свете отроческие черты. Прекрасный Сапфир был поражен в самое сердце; да и как могло быть иначе? Благодаря своим чарам волшебное зеркало[120]120
  Устойчивый мотив любви по портрету соединяется здесь с мотивом волшебного зеркала, действующего как современный телевизор. Подобные формы «электронного сватовства» начали использоваться и в наши дни.


[Закрыть] не только верно изображало облик несравненной красавицы, но и с не меньшей точностью показывало все ее поступки, представляя всякую минуту картины тем более сладостные, что в них всегда присутствовала очаровательнейшая в мире девушка.

Чудо это, как легко понять, прельстило сердце юного принца. Он без памяти влюбился в обладательницу стольких достоинств, кроткую и разумную. Все прежние его занятия уступили место одному: каждое мгновение наблюдал он даже самые пустячные занятия прекрасной незнакомки; его невозможно было вытащить из комнаты. Видеть всякий час предмет своей любви – это, конечно, немало облегчало его страдания; но он не представлял, чем может кончиться подобное приключение, и нередко разум его восставал против сердца, опьяненного любовью; только чего стоят суждения разума против сердечных чувств?

Но как бы ни беспокоила его эта неопределенность, еще сильней он терзался иною тревогой. Не прошло и года, как он наслаждался верным своим зеркалом, и вдруг однажды, вглядевшись в него пристальнее обычного, он, показалось ему, заметил второе зеркало, точь-в-точь похожее на его собственное и наделенное тем же свойством. Он не ошибся; незадолго перед тем прекрасная незнакомка тоже получила зеркало и теперь не ведала иной заботы, кроме как смотреться в него. Глаза влюбленного зорки! Сапфир догадался, что в сердце красавицы проснулось чувство; он уловил в ней перемены, которые одна лишь любовь способна произвести с людьми, прежде ее не ведавшими. Для него не составило труда отгадать причину подобного чуда и отчего девушка столь часто гляделась в новое зеркало; но как он ни старался, ему пока не удавалось рассмотреть, что же в том зеркале происходит. Зеркало стояло так, что прелестная девушка, пленившая принца, всегда оказывалась между ним и занимающим ее предметом, а значит, целиком этот предмет заслоняла. Сапфиру удалось разобрать лишь одно – ей, без сомнения, виделось лицо мужчины; и этого оказалось довольно, чтобы в сердце его вспыхнула самая лютая ревность. Неужели же страсть, для которой воистину мы рождены, страсть, дозволенная и признанная самой природой, непременно нуждается, дабы не угаснуть, в скорбях и тяготах? Увы! так оно и есть; и меня заверили, что, несмотря на все прелести девушки из зеркала, без этой ревности, без смятения, без нетерпения и клятв никогда больше к зеркалу не приближаться, чтобы не видеть взоров, посланных другому, – так вот, без всего этого любовь Сапфира, как полагают, не стала бы такой верной. Как бы там ни было, феи пожелали, чтобы все шло именно так; остается думать, что у них были на то свои причины.

Я, как мне кажется, самым доподлинным образом описал ту печаль, в которой пребывал король Перидор; я уже упоминал, что он не получал от жизни никакого удовольствия целых пятнадцать лет. Стало быть, сыну его было теперь около восемнадцати, и последние три года он постоянно смотрелся в прелестное зеркало. Между тем Перидор занемог от тоски, и скоро все не без оснований стали опасаться, что дни его сочтены. Сын, обитатели дворца, жители столицы и всего королевства так тревожились за него и так горевали, что не могу описать: описание это только расстроило бы нас, читателя и меня.

Печальный король в своем недуге говорил об одной лишь королеве и еще о том, как он раскаивается в учиненной ей обиде. Словом, лишь надежда вновь встретиться с нею тешила его. Все ученые доктора, все лекари и шарлатаны королевства безуспешно пытались его лечить, но ни всевозможные лекарства, ни последовавшие за ними целебные воды не принесли больному никакого облегчения. Наконец, утомившись бесполезными речами и цитатами, греческими и латинскими, посредством которых его ежеминутно убеждали, что он и в самом деле болен, он добился, чтобы его оставили в комнате одного и больше не тревожили.

Едва ли не больше всех иных недугов короля мучила страшная тяжесть в груди, почти не позволявшая ему дышать. Он приказал держать окна в комнате открытыми в надежде глотнуть хоть немного воздуха. Как только его на несколько минут оставили одного, на окно вспорхнула птица с ослепительным оперением. Перья у нее были небесно-голубые с золотом;[121]121
  Мотив золотой «жар-птицы» соединяется с мотивом «волшебного супруга» – «синей птицы», как в сказке д'Онуа (1697).


[Закрыть] лапы и клюв – рубиновые, и сверкали так, что невозможно было на них смотреть; глаза блеском затмевали самые яркие бриллианты, а на голове у птицы была корона; по правде говоря, я не знаю, из чего была эта корона, но зато мне достоверно известно, что сверкала она ярче всего остального. Я не в силах подобрать сравнения, чтобы вы представили себе, сколь приятным и ладным был весь ее облик. Про голос ее я ничего не могу сказать, ибо птица не пела; она только смотрела на короля, и от ее взгляда к нему возвратились силы. Кроме того, птица полетала по комнате, по-прежнему поглядывая на короля, и от каждого ее взора ему прибавлялось здоровья. Перидор почувствовал себя так хорошо, словно никогда и не болел. Он поднялся и, не в силах противиться искушению заполучить столь прекрасную птицу, которой был к тому же обязан выздоровлением, попытался ее поймать. Но птица проворней ласточки вылетела в окно. В отчаянии Перидор ну звонить, ну звать изо всех сил; все бегут к нему толпой; боготворящий его двор встречает нежданное выздоровление восторгами и удивленными возгласами, но он, не слушая, спешит описать птицу, которую только что видел и которая его излечила; он шлет за ней, приказывает сей же час спуститься в сад и доставить ему любой ценой единственный предмет его желаний. Все немедля бросаются в разные стороны, рыщут по лесам, все птицеловы королевства пускаются на поиски. Перидора так любили, награда, им обещанная, была так велика, а обе эти силы от века так властно влияют на поступки человека, что в мгновение ока все, и стар и млад, оказались в полях – города опустели.

Из всего этого великого похода не вышло, как водится, ничего, кроме большой суматохи и шума; птицу не нашли; и что всего огорчительнее, король спустя несколько дней снова впал в прежнее состояние и вскоре, ко всеобщему унынию, стал немощен, как и раньше. Сапфир в глубочайшем горе – ибо он был самый нежный сын, какого только можно себе представить, – и в уверенности, что чувство помогает поискам, льстил себя надеждой, что именно ему непременно удастся найти птицу. Почему? Потому что ему больше всех хотелось ее найти. Он отправился в путь, хотя все, как могли, пытались его удержать; свита решила идти с ним. Плана у него никакого не было, и дорогу он выбирал наугад, исходя из своего понятия об излюбленных птицами местах; он обшаривал все сады и леса, расспрашивал каждого, кто встречался на его пути, – словом, делал все, что может подсказать чувство столь благое, как желание спасти жизнь отца, и отца горячо любимого; но искать он искал, да ничего не находил. Сила его нетерпения равнялась лишь силе сыновней привязанности.

Наконец он оказался в огромнейшем лесу; почтенные старые кедры, что росли здесь, устремляли вершины прямо к небу; и покоились величавые эти вершины на самых стройных стволах, какие только можно представить. Кроны прекрасных деревьев отбрасывали тень на породившую их землю, но земля все равно была покрыта мягкой травою, в которой пестрели редчайшие цветы. Сапфир, увидев все это, решил, что именно в таком восхитительном месте и должна обитать прекрасная птица, и твердо положил не покидать леса, пока не обследует его вдоль и поперек и не проедет во всех направлениях. Еще он придумал раскрасить свои силки так же, как, по рассказам, окрашены перья птицы – уверенный, что всякое существо легче всего приманить ему подобным. Он не только взял с собою опытных птицеловов – вся его свита была искусна в этом ремесле. Дело тут не только в любви, которую снискал Перидор: разве не должен быть придворный мастером на все руки?

Однажды Сапфир, проездив, по обыкновению, полдня по лесу, почувствовал сильную жажду. К счастью, он приметил манящий самой своей простотою лесной родник, чьи прозрачные быстрые воды сулили совершенно утолить его желание. Он вытащил из кармана чашку (всякий путешественник должен быть столь же предусмотрителен); но едва он захотел ее наполнить, как туда прыгнула маленькая зеленая лягушка, красотою во много раз превосходившая обычных лягушек. Принц, нимало не тронутый ее совершенствами, выплеснул ее, но она проворней прежнего снова запрыгнула в чашку. Сапфира мучила жажда и одолевала тревога, он уже готов был с вполне понятным нетерпением отбросить ее подальше, как тут маленькая лягушка, глядя на него прекраснейшими в мире глазами, произнесла: «Я подруга птицы, не обижайте меня; ваша жажда не дает мне покоя, пейте, а потом послушайте, что я вам скажу».

Когда принц утолил терзавшую его жажду, прелестная лягушка велела ему присесть отдохнуть. Принц повиновался, и она заговорила: «Делайте все так, как я скажу: соберите свою свиту и оставьте ее в деревушке в двух шагах отсюда – там им всем хватит места; справа будет большая дорога, по ней вы один, без всякого сопровождения, пойдете прямо на юг. По обочинам этой длинной дороги растут ливанские кедры. В конце аллеи вы увидите великолепный замок. Возьмите вот эту песчинку, – продолжала она, вручая ее Сапфиру с неизъяснимой учтивостью и грацией, – ее вы закопаете в землю как можно ближе к воротам замка; они откроются, а все обитатели замка уснут. Тогда ступайте прямо на конюшню, и, ничем не отвлекаясь, делайте как я велю: выберите самую лучшую лошадь, быстро садитесь на нее и как можно скорей возвращайтесь сюда ко мне. Прощайте, принц, желаю вам удачи», – и с этими словами маленькая лягушка нырнула в воду и исчезла.

Принц, охваченный надеждой, как никогда с самого своего отъезда, выполнил все приказания лягушки. Оставив своих людей в деревне, он нашел нужную дорогу и в конце концов добрался в одиночестве до ворот замка, показавшегося ему великолепным, и не без причины: он был хрустальный, а украшения на нем – из литого золота. Но все эти красоты не остановили его взора; он закопал свою песчинку, ворота отворились, все внутри, как и предрекала лягушка, уснули. Сапфир прямиком направился на конюшню и уже выбрал было прекраснейшую из множества стоявших там лошадей, как вдруг рядом с нею он заметил седло, богаче которого ему до сих пор не приходилось видеть. Вполне уверенный, что седло лишь поможет ему сесть верхом, и не помышляя ни о чем дурном (в самом деле: кто берет лошадь, вправе забрать и седло), он положил его на спину великолепного скакуна. В тот же миг обитатели дворца проснулись; на принца набросились, его скрутили; кругом еще стоял крик «держи воpa», а вора уже крепко держали. Он предстал перед владельцем замка, и тот, поверив больше его наружности, чем приведенным доводам, соблаговолил его отпустить. Как мне говорили, принц утверждал, что он страстный поклонник верховой езды и хотел только, пока все спят, прокатиться на лошади, с которой его поймали; довод этот, хоть и весьма шаткий, сочли тем не менее убедительным: иначе бы преступника не отпустили. К чему бесполезные придирки? И что скажешь, если все понятно?

Сапфир, печальный и расстроенный, вернулся к роднику; лягушка весьма сурово его отчитала. «За кого же вы меня принимаете, – гневалась она, – вы что же, в самом деле считаете, что мои советы, которыми вы столь дурно воспользовались, пустая болтовня?» Принц так сокрушался, что маленькая зеленая лягушка простила его и, смягчившись, дала еще одну песчинку, но на сей раз золотую. Она велела сделать все так же, как в прошлый раз, с той единственной разницей, что идти он должен был не на конюшню, столь для него пагубную, а в замок и, пройдя как можно быстрее через анфиладу комнат, оказаться в благоуханной спальне, где спит девушка совершенной красоты. Ему следует разбудить девушку и немедленно увести с собою, что бы она ни говорила и как бы ни противилась его намерениям.

Принц точь-в-точь исполнил все приказания лягушки, и ему снова все удалось: ворота отворились, обитатели замка, казалось, погрузились в глубочайший сон; он нашел красавицу, лежащую в постели, и поразился ее красоте. Разбудив девушку, он весьма решительно попросил ее идти за ним. Красавица, хоть и неохотно, но согласилась. «При условии, сударь, что вы позволите мне всего лишь надеть юбку, – сказала она. – Что скажут обо мне и о вас, случись нам кого-нибудь встретить? Вы станете любезно поддерживать меня под руку, а я буду в одной рубашке?» Соображение это показалось Сапфиру вполне законным, и он не смог отказать.

Но едва красавица дотронулась до злополучной юбки, как весь дом очнулся от сна; принца схватили и связали гораздо крепче, чем в прошлый раз. Он был так смущен допущенной ошибкой, так раздосадован глупой своей покладистостью, так растерян, что не смог даже ничего сказать в свое оправдание. Сам я всегда полагал, что феи околдовали судей: и вправду, как можно было простить его? какого только наказания он не заслуживал, застигнутый на месте преступления, и притом, что всего хуже, вторично? Как бы там ни было, его довольно любезно выпроводили за ворота. Но в гораздо большее смятение повергал его страх снова предстать перед лягушкой, своей благодетельницей. Как появиться к ней на глаза после всего, что случилось? В конце концов он заставил себя вернуться, хоть и с невероятным трудом. Лягушка и ругала его, и распекала – в общем, что называется, учинила ужасный скандал; принц просил прощения, объясняя, что очень трудно отказать прелестной особе (которая к тому же согласна идти с вами) и не позволить ей всего-навсего надеть юбку. «Надо делать, что велят – вот что я вам скажу», – сердито заявила ему прелестная лягушка.

После долгих извинений она снова сдалась на мольбы каявшегося Сапфира и, окончательно сменив гнев на милость, дала ему бриллиантовую песчинку. «Возвращайтесь в замок, – сказала она, – закопайте у ворот эту бриллиантовую песчинку; но больше не помышляйте ни о конюшне, ни о спальне, слишком они для вас пагубны. Ступайте прямо в сад, пройдите под галереей, и напротив нее будет рощица; посреди рощицы растет дерево с золотым стволом и изумрудными листьями. На этом дереве вы увидите ту самую прекрасную птицу, которую столь усердно разыскиваете. Срежьте ветку, на которой она сидит, и в ту же минуту несите ее ко мне. Но предупреждаю вас по-дружески: если вы опять решите что-нибудь сделать по-своему, как оба предыдущих раза, вам не на что будет больше надеяться – не помогу вам ни я, ни кто-нибудь другой».

С этими словами она, по своему обыкновению, скрылась в воде, а принц, устрашенный последней угрозой, пустился в путь с твердым намерением этой угрозы избежать. Он нашел все, о чем его предупреждала лягушка: галерею, рощицу, великолепное дерево и прекрасную птицу, сладко спавшую на ветке. Он срезал ветвь, и, хоть и заметил рядом золотую клетку, которая, как ему казалось, позволила бы верней завладеть добычей, но не взял ее и вернулся к роднику на цыпочках, стараясь не дышать, дабы не разбудить прекрасную птицу. Каково же было его изумление, когда, ожидая увидеть родник, он обнаружил на его месте небольшой дворец, безусловно, скромный, но возведенный с изысканным вкусом; в дверях этого прелестного дворца стояла девушка, заметив которую, принц потерял голову; пусть читатель не удивляется: ведь то была незнакомка из зеркала. «Как! сударыня! – от волнения он уже не понимал, что делает и что говорит. – Как, это вы?» Красавица, зардевшись, отвечала: «Сударь, ваше лицо мне хорошо знакомо, но я полагала, что меня вы видите впервые в жизни». – «Ах, сударыня, – сказал он, – сколько дней и минут я провел, любуясь вами!» Начавшийся таким образом разговор продолжился обстоятельным рассказом о том, что произошло за это время с нашими влюбленными; они без утайки поведали друг другу обо всем, что с ними приключилось. Беседа их была из тех пространных бесед, когда разум, повинуясь сердцу, видит и слышит лишь благодаря чувству. В общем, чем дальше, тем яснее им становилось, что оба они и были друг для друга причиной внимания, оказываемого зеркалу. Признаваясь в своих тревогах и ревности, они тем самым признавались в самой великой любви, какую только можно себе представить.

За нежной беседой принц не удержался и спросил прекрасную незнакомку, какой счастливый случай привел ее в этот лес. Он молил ее поведать, что случилось с родником и особенно – куда исчезла лягушка, которой он обязан своим счастьем и которой обещал принести прекрасную птицу; та, к слову сказать, по-прежнему спала. «Увы, сударь, лягушка ваша перед вами, – отвечала девушка с весьма смущенным видом. – История моя коротка. Я не знаю ни родителей своих, ни родины; знаю лишь, что зовут меня Серпентиной. Феи, что заботились обо мне с самого рождения, не пожелали, чтобы я когда-нибудь узнала о своем происхождении. Они ничего не жалели для моего воспитания, они были чересчур добры ко мне. Я всегда жила в одиночестве и, признаюсь, последние два года оно не было мне в тягость. У меня было зеркало, сударь…» Краска стыда помешала ей продолжать, но она тут же перескочила на другое: «Вам ведь известно, что феи требуют полного и безоговорочного повиновения; вчера они превратили этот домик в родник, о котором вы спрашиваете, а меня – в лягушку, наказав мне сказать первому, кто подойдет к роднику, то, что я вам сказала, слово в слово. Но, сударь, как же тяжко было мне, увидев вас, предстать вашему взору в столь безобразном обличье – ведь сердце мое переполняют воспоминания! Однако такова была жестокая необходимость и мне пришлось подчиниться. Когда я желала вам удачи, сударь, я думала не только о ваших интересах, но и своем обратном превращении: ведь оно могло состояться лишь при условии, что вы станете обладателем прекрасной птицы. А почему вы так хотите ею владеть, я не знаю». Тут Сапфир объяснил, что заботился о здоровье отца, и рассказал все то, о чем шла речь выше. От его рассказа Серпентина погрустнела, и в глазах ее заблестели слезинки. Сапфир ласково молил ее объяснить, в чем причина столь скорой перемены. «Ах, сударь, что вам известно обо мне, кроме наружности да нескольких поступков, о которых поведало зеркало; согласна, как бы ничтожны они ни были, по ним все же можно судить о сердечных чувствах; но происхождение мое мне неведомо, а вы, как я сейчас узнала, – королевский сын. Больше того, я вижу, что положение ваше отвечает вашим достоинствам; но что же будет со мной, несчастной?» Напрасно Сапфир спорил, напрасно говорил ей все слова, что подсказывает в подобных случаях великая любовь, – любезная Серпентина стояла на своем: «Сударь, я слишком люблю вас, чтобы связывать узами недостойного вас брака; участь моя жалка, но чувства неизменны. Если феи не расскажут о моем происхождении – признаться, до сих пор оно нисколько меня не занимало, – и не докажут, что по рождению я достойна вас, сударь, я никогда не соглашусь принять ваше предложение, каковы бы ни были мои чувства к вам».

Пока они таким образом беседовали – и скорого конца той беседе не предвиделось, – . вдруг появилась на колеснице слоновой кости одна из фей, а с нею женщина, очень красивая, хотя и в летах. В то же мгновение прекрасная птица проснулась и, усевшись Сапфиру на плечо, откуда ни за что не хотела улетать, стала осыпать его всеми доступными для птицы ласками. Фея сказала Серпентине, что довольна ею; затем, оказав Сапфиру всяческие знаки внимания, представила юношу его родственнице, тетке Аглантине, ибо женщина, которую она привезла с собою, и была вдова Диамантина.

После поцелуев и объятий фея коснулась волшебной палочкой своей двухместной колесницы и превратила ее в четырехместную; она и Аглантина сели в глубине, а Сапфир (по-прежнему с прекрасной птицей на плече) и Серпентина – на переднем сиденье. Фея послала одного из своих пажей известить свиту принца, что она может короткими переходами возвращаться во дворец Перидора и что прекрасная птица найдена. Оказав эту маленькую любезность, она подняла колесницу в воздух. Несмотря на быстрое путешествие, Сапфира и Серпентину одолевали мысли, рожденные и радостью свидания, и концом их разговора: ничто не сравнится по быстроте с мыслями влюбленных.

В этом расположении духа прибыли они во дворец Перидора; короля перенесли из комнаты в переднюю, где было больше воздуха; каждую минуту ждали, что он вот-вот скончается. Когда колесница еще только приближалась ко дворцу, прекрасная птица слетела с плеча Сапфира и, устремившись, сколько позволяли крылья, к больному королю, вернула ему здоровье: ведь Констанция – а то была она, и к ней вернулся прежний облик, коего не мог забыть ее дорогой Перидор, – всегда заботилась о здоровье супруга больше него самого. Она высказала ему и сыну, какое удовольствие испытала от новой встречи с ними, и одновременно заверила фею в самой пылкой и нежной своей признательности; чувства свои она изливала все разом, сумбурно, как и подобает в крайней радости и удивлении, – и в этот миг в воздухе показалась еще одна повозка. То была колесница другой феи (как вы помните, я с самого начала говорил, что их две), которая везла с собою Диамантина. В наказание он лишился семьи и пребывал взаперти в замке феи – меж четырех стульев и в полной неподвижности. Охваченный неведомой ему прежде страстью, в твердой решимости хранить верность супруге, он нашел Аглантину прекраснее, чем когда-либо; примирение их было самым нежным и искренним.

Юные наши влюбленные стояли посреди столь бурных благодарностей и всеобщего ликования в непередаваемой растерянности. И тут феи, взяв Серпентину за руку, неожиданно заявили обоим королям и обеим королевам: «Вы даже не спросите нас, кто эта красавица: лишь чрезмерная радость извиняет вашу безучастность». И, показав Серпентине на Аглантину с Диамантином, продолжали: «Вот те, кому ты обязана своим рождением». Благородство чувств и пылкость сердечных порывов пробудили в ней при этих словах такую радость, в которой соперничать с нею мог один лишь Сапфир. После нежных объятий и поцелуев вновь соединившейся семьи феи предложили устроить свадьбу Серпентины и принца Сапфира, и все их поддержали. И через многие годы сердца влюбленных оставались по-прежнему верны друг другу. Феи стали гостьями всех трех свадеб: ибо свадеб было три, не думаю, чтобы кто-то стал со мною спорить; а потом все зажили разумно и счастливо.