Текст книги "Найденыш"

Шарлотта Бронте
Найденыш

© Перевод. Е. Доброхотова-Майкова, 2011

Школа перевода В. Баканова, 2011

© Издание на русском языке AST Publishers, 2014

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Предисловие

В этой книге я представляю читающей публике Витрополя[1]1
  Витрополь (Verdopolis – греч. «Стеклянный город») – место действия многих юношеских произведений сестер и брата Вройте.


[Закрыть] не литературный вымысел, а простое изложение фактов. События, описываемые на следующих страницах, произошли в минувшем году в нашем собственном городе. Я осознаю, что мой рассказ начисто лишен занимательности, однако надеюсь, не навлеку на себя обвинений в нескромности, если добавлю, что в нем нет той гнусной лжи, тех отвратительных поклепов, которыми иные сегодняшние сочинители обильно сдабривают свои ядовитые писания. Впрочем, одну мелкую рептилию[2]2
  Здесь Бронте имеет в виду лорда Чарлза Уэллсли – еще один ее ранний псевдоним. Литературная рознь между ним и капитаном Древом проходит через все юношеское творчество Бронте.


[Закрыть] я все же мимоходом задел. Моя книжица теперь в руках читателей и, надеюсь, обретет благоволение в их очах.

Капитан Древ[3]3
  Капитан Древ – один из ранних псевдонимов Шарлотты.


[Закрыть]

1

Лет двадцать назад в том отдаленном уголке доброй старой Англии, который именуется Дербиширом, стоял маленький домик под соломенной крышей, с беленым, обвитым жимолостью крыльцом и любовно возделанным садиком, возвещающим случайному прохожему, что здешние обитатели не совсем обездолены и не утратили вкус к тем милым излишествам, которые так осязаемо скрашивают жизнь всякой правильно чувствующей натуры. Местность, окружающая этот счастливый уголок, с севера примыкала к длинному зубчатому хребту, над которым туманным лазурным конусом высился одинокий пик. На запад и на юг тянулась плодородная равнина, орошаемая живоносными водами Дервента, на востоке величественная дубрава тесно обступала Оуквуд-Холл, древнюю фамильную усадьбу местного джентльмена, совершенно скрывая ее от глаз.

Был ненастный вечер на исходе сентября, когда Джон Картрайт и его жена Маргарет сидели под кровом смиренной хижины, где прожили сорок с лишним лет так счастливо, как только может быть счастлива супружеская чета в нашем мире забот и треволнений. Огонь горел ярко и весело; камин, пол и поблескивающий комод явно находились на попечении архиприлежной хозяйки. Джон последние два часа был погружен в чтение душеспасительной книги, чей узкий черный шрифт и пожелтелые страницы свидетельствовали со всей явственностью, что это не эфемерное дитя нынешних дней, а труд, заботливо передаваемый из поколения в поколение. Наконец Джон с красноречивым зевком закрыл почтенный фолиант и повернулся к жене спросить, скоро ли ужин. Маргарет, сразу отложившая вязанье, ответила утвердительно и принялась собирать на стол. Через несколько минут там появились хлеб, сыр и кружка домашнего пива. Джон придвинул стул и уже поднял руки, чтобы благословить трапезу, когда неначатую молитву остановил донесшийся снаружи крик. Джон вздрогнул, Маргарет побледнела.

– Что это за шум? – спросила она испуганно.

– Не знаю, – ответил ее муж – Помолчим, может, повторится.

Они внимательно прислушались, однако различили только судорожные завывания ветра да стук дождя по облетающей с деревьев листве.

Супруги уже собрались вернуться к ужину, но тут в порыве бури вновь прозвучал жалобный крик. Казалось, это плачет испуганный младенец. Джон встал, открыл дверь и выглянул в темноту, однако вокруг опять воцарилась полная тишь.

– Чёй-то странное, – заметил Джон. – Эй, там, кто ты и чего тебе надобно?

– Ма-ма-ма, – отозвался голос совсем близко.

Джон торопливо отступил в дом и, затворяя дверь, воскликнул:

– Храни нас силы небесные, это не человеческий язык! В саду или призрак, или кто-то из Маленького народца.

Маргарет, впрочем, держалась иного мнения. Она взяла свечу и вышла в сад; супруг, не желая уступать жене в храбрости, последовал за нею. После недолгих поисков они обнаружили в розовых кустах закрытую корзину. Покуда муж и жена взирали на нее с изумлением, крышка приподнялась и наружу высунулась крохотная ручонка.

– Если там не дитенок, то я сама не живая человеческая женщина, – объявила Маргарет, берясь за корзину. И с этими словами она поспешно возвратилась в дом.

После того как дверь тщательно затворили и заперли на щеколду, супруги оглядели свою находку: это был, ни много ни мало, хорошенький ребенок примерно двенадцати месяцев от роду. Милая, доверчивая улыбка, которая светилась в больших голубых глазах, и ямочки на розовых щечках совершенно пленили достойную чету. Маргарет поцеловала дитя и с материнской нежностью прижала к груди, а Джон поклялся, что, покуда они живы, малыш больше не останется без крова. В ту ночь они отошли ко сну счастливейшей парой в Англии. До сей поры к чаше их блаженства примешивалась единственная капелька горечи – отсутствие ребенка, которому они могли бы дарить любовь при жизни и оставить свое небогатое достояние, когда смерть заберет их в иной, лучший мир. Эта причина сетований словно по волшебству устранилась, и теперь ничто не омрачало их счастья.

На следующий день Маргарет сидела на крыльце с ребенком на коленях. Мимо как раз проходил мистер Хаслден, владелец Оуквуд-Холла, джентльмен лет пятидесяти – шестидесяти; он был холост и располагал годовым доходом примерно в три тысячи фунтов. Заметив малыша, мистер Хаслден остановился и удивленно воскликнул:

– Чей это такой хорошенький малыш, Маргарет?

– Мой, сэр, – ответила она, вставая и делая реверанс.

– Ваш?! Я и не знал, что у вас есть ребенок.

– Не было до вчерашней ночи, когда мы с Джоном нашли этого милого крошку в саду под розовым кустом у калитки.

– Так, значит, вам неизвестно, чей он?

– Да, но поскольку, сдается, у него нет ни отца, ни матери, мы решили взять малютку себе.

– Это мальчик или девочка?

– Мальчик, сэр. К его одежде была приколота бумажка с надписью «Эдвард Сидни».

Мистер Хаслден на мгновение задумался, потом сказал:

– Почтенная сударыня, я возьму на себя заботы о воспитании этого ребенка. Вы, если хотите, можете его нянчить и быть ему приемной матерью, в каковом качестве будете получать за труды десять гиней в год.

Сказав это, он удалился, не дожидаясь ее ответа.

Маргарет очень не хотела уступать ребенка и почти решилась отклонить притязания мистера Хаслдена. Впрочем, вечером, когда муж вернулся с работы, она обо всем ему рассказала и попросила дать ей совет, что тот и сделал незамедлительно в следующих словах:

– Вот что я скажу тебе, жена: не стоит обделять мальчонку, отказываясь от такого щедрого предложения, потому что, думается мне, он знатного рода. Глянь на шелковый плащ, в котором мы его вчера нашли! Застежка-то, видать, из драгоценного камня – ишь, как блестит! У бедняков таких не бывает. Надо бы отдать плащ мистеру Хаслдену, может, когда мальчонка вырастет, удастся доказать, кто он таков.

Маргарет как добрая жена послушала мужа и в тот же вечер отправилась в Оуквуд-Холл, чтобы лично вручить плащ мистеру Хаслдену. Тот похвалил ее за честность и дальновидность, затем, бережно взяв плащ, запер его в сундук.

Шли годы, тайна оставалась сокрытой. Эдвард Сидни рос красивым мальчиком, сохраняя, впрочем, деликатность черт, отличавшую его в младенчестве. Однако теперь он начал проявлять наклонности, указывающие на знатное рождение. Была в нем решимость, которая, в зависимости от верного или ошибочного воспитания, могла либо заложить основу благородного характера, либо выродиться в обычное упрямство. Он был обычно мил и приветлив со всеми окружающими, но порой, когда ему перечили, в его голосе и взгляде проступала заносчивая непреклонность, говорящая о благородной крови.

Мистер Хаслден, заботливый и щедрый опекун Эдварда, внимательно подмечал эти особенности и держался с ним так, чтобы наилучшим образом способствовать искоренению дурных черт и укреплению добрых. Мальчика не озлобляли ненужными запретами и не портили излишним потворством. В десять лет его отправили в Итонский колледж Там он без устали трудился, дабы освоить все ветви познания, необходимые широко образованному человеку. Это рвение принесло желанные плоды, так что до окончания Итона он был произведен в старосты и получил соляную дань на Монтемском холме[4]4
  Старая итонская традиция, когда старосте («капитану») собирали деньги на обучение в Кембридже.


[Закрыть]. Теперь перед его ищущим духом были открыты врата Кембриджа и Оксфорда. Он избрал второй из храмов учености и оставался в его стенах, пока не снискал себе высочайшие почести. Не успел последний лавровый венок увенчать чело юного Эдварда, как того срочно вызвали в Дербишир по причине тяжелой болезни отца (ибо таковым он привык считать мистера Хаслдена). Молодой человек прибыл как раз вовремя, чтобы закрыть умирающему глаза и получить его последнее благословение.

На много недель глубочайшая скорбь целиком затмила для Эдварда заботы внешнего мира. В лице мистера Хаслдена он потерял все, что было у него на земле. Ни малейшей привязанности не испытывал он теперь ни к одному человеческому существу, ибо Маргарет и Джон Картрайт, любимые им самой искренней любовью, много лет назад отошли к праотцам.

Однако юношеский дух гибок. Несчастья могут согнуть его до самой земли, но вскоре он разгибается и дальше стоит прямо, так, будто его и не касался губительный перст отчаяния. Когда первая туча безутешного горя развеялась, Эдвард в поисках занятия приступил к разбору отцовских бумаг. Прежде всего он вскрыл завещание. Вся собственность была отписана ему как единственному сыну. Эдвард вяло проглядел документ и, убедившись в общем содержании, бросил его обратно в секретер, после чего взял небольшой пакет, запечатанный и адресованный ему лично. В пакете оказались алый шелковый плащ с драгоценной пряжкой и бумага, в которой приводилось подлинное имя юноши, а равно и обстоятельства, при которых он был найден. Когда изумление до определенной степени схлынуло, Эдвард не смог сдержать нескольких горьких слез при мысли, что человек, которого он так долго любил и считал отцом, на самом деле ему не родственник, а всего лишь друг, хоть и чрезвычайно щедрый. Следом пришло любопытство касательно настоящего своего происхождения, судя по плащу и дорогой алмазной застежке, весьма знатному. И тотчас светлая надежда будущей славы, питавшая его в прежние годы, излила умиротворение на дух Эдварда. В задумчивости, но не в тоске бродил он по опустелым покоям Оуквуд-Холла, мечтая обессмертить свое имя и размышляя, как поскорее претворить эту цель в жизнь.

Мирный покой эпохи, в которой он жил, не способствовал раскрытию таланта. Англия пребывала почти в застое, а пылкий дух Эдварда рвался в бушующий океан политических или военных распрей. Он не испытывал желания сесть и добиваться тихих бескровных лавров на литературном поприще. Его удовлетворило бы лишь полное напряжение всех умственных и телесных сил. С такими чувствами он обвел мысленным взглядом мир, ища страну, где внутренние обстоятельства могли бы скоро пробудить его дремлющие способности. Ни одна не сулила больше желанных поводов к действию, чем далекая и для англичанина почти утопическая колония, недавно основанная в Африке. Подобно новому Альбиону, вставала она под более синими небесами в более солнечном климате, населенная – по крайней мере так утверждали – человеческой расой, в корне отличной от всех других на земном шаре. Такого рода загадки еще усиливали ее притягательность в глазах Сидни. Решение было принято мгновенно. Он мысленно постановил навеки покинуть Англию и отправиться за славою в те края, где больше надежда ее сыскать.

– Да, – воскликнул он с растущим воодушевлением. – Если я патрицианской крови, то не посрамлю своего рождения, если плебейской, то облагорожу его своими подвигами!

Сидни проговорил это, стоя в сумерках у высокого сводчатого окна, которое выходило на темную дубраву, опоясывающую дом. В следующий миг он вздрогнул, потому что слуха его дуновением ветерка коснулись слова, произнесенные далеким нездешним голосом, как если бы шелестящий бриз внезапно обрел способность говорить человеческим языком: «Сын достославного, поступай, как изрек». И тут же все смолкло. Сидни вгляделся в темноту, однако различил только колыхание длинных корявых ветвей. Он ушел спать, и сны его в ту ночь были наполнены самыми высокими стремлениями, какие жажда славы когда-либо распаляла в человеческой груди.

2

– А вот и Витрополь! Блистательный город, с дивным величием встающий над изумрудными владениями Нептуна! О царица народов, прими дань восхищения от того, чья цель – стать одним из множества твоих рабов!

С такой краткой, но пламенной речью обратился Эдвард Сидни к нашей возлюбленной столице, завидев вдали ее гордые вековые башни. Менее чем за неделю юноша обратил в действие свою решимость оставить Англию, и теперь после месячного плавания по морям его корабль бросил наконец якорь в Гласстаунской бухте[5]5
  В творчестве детей Бронте Витрополь, который поначалу назывался Великим Стеклянным городом, стоит на берегу Гласстаунской бухты у впадения Нигера в Гвинейский залив.


[Закрыть].

Был чудесный летний день, когда нога Сидни ступила на африканский берег, а его очам предстала Башня всех народов[6]6
  В творчестве детей Бронте – эквивалент библейской Вавилонской башни.


[Закрыть], чей громадный силуэт четко вырисовывался на фоне яркого безоблачного неба. Юноша на миг задержался и поглядел по сторонам. Перед ним уходило вдаль море, в которое, словно руки, вдавались два мыса, обнимая часть водного пространства и образуя гавань, где в безопасности покачивались на якорях тысячи военных и купеческих кораблей. Большая их часть несла львиный флаг Англии, однако над верхушками мачт реяли стяги почти всех подлунных государств. Приглушенный расстоянием гомон доносился до суши, где ему вторили более громкие звуки заполнивших набережную толп. По другую сторону уходили в головокружительную высь стены и бастионы города, сумрачно хмурясь на пенные волны, что с ревом бились в их подножие. Над темными укреплениями разносился гул снующей толпы, стук колес и цокот копыт. Колокола как раз начали возвещать полдень, и в их хоре отчетливо выделялся низкий торжественный бой большого соборного колокола, звучный, словно глас трубы средь лютней и арф.

Витрополь лежал в устье широкой долины, обрамленной длинными низкими холмами, в окружении рощ и садов, виноградников, полей, лугов и так далее, и так далее. На заднем плане вставали горы, их синь почти сливалась с безбурным горизонтом. Вся местность представала сквозь мягкую туманную дымку, которая ничуть не портила, а лишь усиливала очарование этого земного рая.

Сидни вбирал глазами величественную картину, пока у него не перехватило дыхание. Тогда, повернувшись, он зашагал прочь упругой походкой юной надежды и вскоре, миновав охраняемые ворота, оказался на одной из главных улиц Витрополя. Она была в четверть мили шириной и представлялась бесконечной. Правую ее сторону полностью занимали роскошные лавки, без единого перерыва на жилой дом, вдоль левой тянулся целый квартал зданий, которые, судя по приятной общности архитектуры, составляли одно целое. Широкая лестница вела к главному входу, в тени портика укрывались от полуденного солнца кучки хорошо одетых людей. Видны были и слуги – они переходили от одной группы к другой, разнося на серебряных подносах напитки и угощения. Колоссальное здание завершал исполинский купол, увенчанный соответствующих размеров мраморным львом. В огромной лапе зверь держал гигантский алый штандарт, чьи мощные складки тяжело колыхались от легкого бриза; когда же временами ветер стихал, то знамя неподвижно повисало в застывшем воздухе, и тогда на нем можно было прочесть надпись пылающими золотыми буквами: «Отель Храбруна»[7]7
  Храбрун – один из «Дюжины», двенадцати солдатиков маленького Брэнуэлла Бронте, они же «Двенадцать молодцов».


[Закрыть].

Люд на улицах был самый разнообразный. По большей части его составляли высокие, разбойничьего вида мужчины, чья мускулистая стать и обветренные лица свидетельствовали о постоянном упражнении на открытом воздухе. Молодцеватые господа в армейских мундирах прохаживались между ними бравой походкой, свойственной людям военного звания. Иногда проносился во весь опор блистательный кавалерийский офицер. Имелось также сносное число фланирующих денди и франтов. Однако более всего в этой пестрой толпе вниманием Сидни завладели крохотные образчики человеческого племени ростом в среднем около четырех футов; мужские представители оного носили черные треуголки, синие сюртуки, красные жилеты, украшенные большими белыми пуговицами, черные панталоны и белые чулки, а на ногах у каждого был один большой круглый деревянный башмак, что, впрочем, не мешало им передвигаться с поразительным проворством. Женский наряд состоял из синего платья, красной кофты, белого фартука и маленького белого чепца без оборки или иных украшений, с одною только узкою красною лентой. Башмаки у женщин были такие же, как у мужчин. Эти поразительные создания сидели в низеньких палатках, доверху набитых шерстяными носками и рукавицами, домоткаными полотенцами и салфетками, яйцами, маслом, рыбой и тому подобным товаром. Каждого проходящего они окликали: «Ды мун, мальчук, сайк и кылюк», – а время от времени кто-нибудь из мужчин, оставшись без дела, принимался для забавы распевать следующие изысканные куплеты:

 
Эмалья у нас здырувенный телох,
Так упилась, что свылиласъ с нох;
Кыталасъ, вупила,
Нотами сучила,
Из кырмана достала клинох.
 
 
Ойна бы себя прыпарола нысквозь,
Но скруйтитъ и свяйзатъ мне ее удылось,
Тут она верещала,
Фырчала, хрычала,
Но меня это не войлновало.
 
 
Тут ойна нытянула пынцовый мантель,
Пытащилась и залегла в пыстель,
И дрыхла, пойкуда
Прибрали пойвсюду
И в бышке не рызвеялся хмель[8]8
  Стихотворение написано на «языке старых молодчиков», придуманном Брэнуэллом для его двенадцати игрушечных солдатиков и отчасти имитирующем йоркширский диалект.


[Закрыть].
 

Покуда Сидни слушал, как маленький крепыш распевает эти пленительные стихи, за спиною у него раздались звуки барабана и дудки. Обернувшись, он увидел, что по улице идет невероятное шествие. Первым выступал очень рослый и плечистый человек, чье исхудалое тело облекал наряд из выцветшего алого бархата, отделанный потускнелым галуном; на боку у него была шпага, а на шляпе – грязное белое перо. Следом ехал черный фургон, который влекли две тощие клячи; по сторонам мрачной повозки, пританцовывая, вышагивали двое молодых людей. Один из них был бы красавцем, если бы не страшный и отчетливый след, оставленный голодом в каждой его черте. Бледное, худое лицо и цепкий взгляд второго явственно говорили об изворотливости, которая показалась Сидни слегка отталкивающей. Оба они были облачены в лохмотья некогда роскошных одеяний. Руки и ноги их, впрочем, оставались совершенно не прикрыты, а голову защищал от палящего солнца лишь драный красный платок. За ними шли два музыканта, один с барабаном, другой с дудкой, а замыкала процессию вереница из двадцати или тридцати голых, тощих, заморенных детей – некоторые из них были в крови и длинных свежих рубцах от недавних побоев. Поравнявшись со входом в отель, предводитель крикнул: «Стой!» Фургон тут же остановился; черные занавески раздвинулись, и из-за них выскочил жуткий живой скелет. В костлявых пальцах он держал жаровню с раскаленными углями, которую и поставил на мостовую.

Предводитель тем временем обратился к быстро растущей толпе:

– Господа, сейчас он покажет вам подвиг, которого никто еще не совершал и никто не сумеет повторить.

Затем предводитель сделал знак, и двое детей тут же улеглись на пылающую жаровню. Скелет без всякого видимого усилия поднял ее над головой и пустился в пляс под музыку, которую заиграли дудочник и барабанщик. Дети с мгновение лежали неподвижно, потом вскочили и принялись совершать немыслимые прыжки; они скакали, пока их ноги не сгорели полностью. Тогда Букль[9]9
  В сочинениях юных Бронте Букль – зловещий француз, который похищает, мучает и убивает детей.


[Закрыть], ибо, как уже догадались мои читатели, именно он возглавлял эту странную труппу, велел скелету убрать жаровню и достать из фургона два длинных крюка. Тот немедля исполнил приказание.

Букль, взяв крюки, подозвал еще двоих детей, проткнул их насквозь и оторвал от земли примерно на локоть. Дети разразились жалобными воплями, стараясь, чтобы получалось нечто вроде мелодии, а юный Наполеон и Евгений принялись отплясывать под эту музыку па-де-де.

Сидни, которого первая сцена привела в такой ужас, что он не мог двинуться с места, теперь протиснулся через толпу.

– Негодяй! – обратился он к Буклю. – Как смеешь ты посреди улицы жестоко убивать неповинных детей, а вы, господа (адресуясь к толпе), как можете вы безропотно взирать на такое гнусное варварство?

Ответом ему стал грубый хохот собравшихся. Букль с отвратительной ухмылкой схватил юношу, намереваясь затащить его в черный фургон. Сидни отбивался, но безуспешно. Он молил зрителей прийти ему на помощь, однако слышал лишь восклицания вроде: «Браво, Букль! Задай ему жару! Англичанишка, как мы раньше не заметили!» – «Мы не позволим всяким паршивцам нас учить!» – «Раздавить эту гадкую тварь!» – «Дай-ка мне клещи, Нед, я помогу уложить его в постельку».

Сидни все еще сопротивлялся, хотя и слабо, когда до его слуха долетел стук приближающихся подков. Два всадника скакали по улице во весь опор; заслышав крики, оба придержали коней.

Один осведомился, что происходит.

– Ничего, – ответил из толпы какой-то малый, приподнимая шляпу. – Англичанин получил по заслугам и распевает об этом песенки.

– Придержи язык, – отвечал верховой джентльмен. – Услышу еще дерзость – вколочу твои зубы тебе в глотку.

С этими словами он подъехал к фургону и, вытащив из-за пояса заряженный пистолет, велел Буклю под угрозой немедленной смерти отпустить пленника. Букль, испугавшись, нехотя подчинился и сделал спутникам знак трогаться. Сидни, спасенный таким образом от неволи и, возможно, от гибели, принялся благодарить своего избавителя в самых жарких выражениях, какие может подсказать признательность, и был немало обескуражен, натолкнувшись на смесь холодной вежливости и презрения.

– Желал бы я знать, сэр, – молвил джентльмен, – как вы угодили в эту передрягу?

– Я всего лишь укорил изверга в жестокости к невинным детям, которых он безжалостно убивал.

– Резаная свинья! Дуралей, лезущий не в свое дело! – заметил второй джентльмен, который сейчас впервые открыл рот. – Едем, Доуро[10]10
  Артур Уэллсли, маркиз Доуро – видный представитель витропольского общества.


[Закрыть], не станете же вы тратить время на разговоры с этим жалким нюней?

– Придержи язык, Джемми, или откуси его совсем, – ответствовал Доуро. – Я хочу знать, куда направляется эта жалкая щепоть праха. Я спрашиваю, сэр, в какую сторону вы намерены обратить свое хорошенькое личико? Сдается мне, вы сами в большой неопределенности на сей счет.

– Позвольте, сэр, – отвечал Сидни, крайне раздосадованный таким высокомерным обхождением. – Я не понимаю, по какому праву вы задаете мне подобный вопрос.

– По праву сильного, – сказал Доуро и, проворно соскочив с коня, бросил поводья спутнику. – Ладно, приятель, негоже нам расставаться на такой ноте. По огню в ваших глазах я заключаю, что вас стоит сохранить при себе.

– Сэр, вы не смеете меня задерживать! – вскричал Сидни, когда маркиз схватил его за плечо.

– Еще как смею, коли мне угодно. Эй, Том! – обратился Доуро к дюжему молодцу, который стоял рядом и ухмылялся. – Возьми этот куль и доставь во дворец Ватерлоо. Скажи, чтобы тебя проводили в мою библиотеку. Там его и оставишь, а слугам передай, чтобы его хорошенько кормили, пока я не вернусь домой.

С этими словами маркиз вновь запрыгнул в седло, вежливо поклонился Сидни, наградил его улыбкой и, пришпорив лошадь, через мгновение скрылся с глаз.

Дюжий малый схватил Сидни в охапку и понес, будто малое дитя. Смех тех зрителей, которые еще не успели разойтись, отдавался в ушах несчастного юноши, пока его так унизительно волокли прочь. Сгорая от стыда и ярости, Сидни делал попытки вырваться, но безуспешно: Том крепко стиснул его жилистыми руками, не давая шевельнуть и пальцем. Пройдя более шести миль, они добрались до великолепного дворца, стоящего на вершине горы, – та с одной стороны нависала над морем, образуя отвесный склон высотою в двести пятьдесят футов. Вокруг росли дубы и кедры, такие огромные, что их верхние ветви задевали крышу дворца. Лужайки и сады с пальмовыми и миртовыми рощами занимали остальной холм, а плакучие ивы, акации и другие нависающие деревья склонялись над искусственной рекой или каналом, опоясывающим его подножие. Том преодолел водную преграду по мосту, быстро вскарабкался на возвышенность и через несколько минут был уже у стены, скрывавшей от взгляда многочисленные пристройки и службы. Здесь он остановился и крикнул:

– Эй, Билл, впусти меня!

– Чего тебе надо? – грубо отозвался часовой, подходя к большим железным воротам.

– Исполнить волю маркиза, – ответил Том.

Ворота немедленно отворились, и Том прошел без дальнейших расспросов. Они пересекли два больших двора, вымощенных грубым серым мрамором, и оказались перед массивным порталом из того же камня. Том позвонил в колокольчик и, когда дверь словно по волшебству распахнулась, прошел через вестибюль и оттуда в кухню. Это было просторное помещение, освещаемое и обогреваемое жарким огнем, на котором всевозможные котлы, вертела и противни источали дивные ароматы варений, печений и жарений. Рядом суетились десять или двенадцать судомоек и поварят, занятых приготовлением ужина, ибо шел уже восьмой час пополудни. Во главе огромного дубового стола восседала осанистая дама почтенных лет, облаченная в шуршащие черные шелка. Она, судя по всему, была главным божеством этого места и отдавала указания с горделивым величием, которое сделало бы честь иному тронному залу. Том со своей ношей подошел к этой важной особе и в самом почтительном тоне попросил отвести его в библиотеку маркиза Доуро.

– Что там у тебя за добро? – осведомилась дама, привставая с места.

– Ничего стоящего, миссис, просто английский дурачок, которого маркиз велел запереть в библиотеке и хорошенько снабжать провизией до его возвращения.

– Ну так и поставь здесь. Велико ли дело отнести такого недоумка на второй этаж? С этим и кухонные девки легко управятся.

Однако Том не соглашался, и миссис Кухарка, которая сегодня была в уступчивом настроении, отрядила горничную показать ему дорогу.

Поднявшись по лестницам и миновав множество залов, коридоров, галерей и прихожих, они наконец оказались в библиотеке. Том сгрузил свою ношу, затем, наградив Сидни увесистым пинком и бранным словом, вышел и запер дверь.

Сидни, оставшись наедине с собой, обрел более чем обильную пищу для горестных размышлений. Он один в чужой стране, жители которой превосходят жестокостью и беззаконием самых грубых дикарей, в руках человека, обладающего почти деспотической властью и, судя по его недавнему поведению, не стесняющегося ею злоупотреблять. Мечты о славе тоже поблекли. Как добиться величия среди тех, кто взирает на тебя и на твоих соотечественников с презрением и ненавистью? На все эти вопросы Сидни мог ответить лишь тяжелым вздохом. Он дал себе слово, если когда-нибудь выберется из теперешнего несправедливого заточения, вернуться на родину и принять тот удел, который она может ему дать. Однако более всего гордое сердце юноши страдало от прилюдно перенесенных унижений. Сидни невольно скрежетал зубами и клялся отомстить. Затем он встал и принялся осматривать свое узилище, ища путей к бегству, но таковых не обнаружилось. Дверь была заперта, окна забраны золотыми переплетами, и даже если бы Сидни сумел их снять, прыжок с такой огромной высоты сулил неминуемую гибель. Он с горечью отошел от окна и, упав на кушетку, впервые обвел любопытным взглядом окружающее его великолепие.

Книги, расставленные по стенам этого роскошного помещения, были скрыты за темно-зелеными шелковыми драпировками, которые сходились под потолком, образуя подобие шатра; их со вкусом собранные складки удерживало большое хрустальное украшение в форме солнца. С него свешивалась небольшая, но изящная люстра; рожки ее были сделаны из полированного серебра, а подвески – из чистейшего сверкающего хрусталя. По углам стояли мраморные бюсты величайших мужей Англии: поэзию представлял Мильтон, натурфилософию – Ньютон, историю – Юм, науку государственного управления – Питт. В нише по одну сторону камина расположились два очень красивых глобуса, в парной нише по другую – телескоп с подставкой на круглом палисандровом столике. Посредине комнаты лежали материалы для письма и груда памфлетов, трактатов, газет и недопереплетенных томов, по большей части, как обнаружил Сидни, политического свойства. Один из трудов был открыт, рядом лежали серебряный пенал и батистовый платок. Сидни прочел отчеркнутый абзац: «Более всего нашей партии не хватает многообещающих молодых людей. Сильная когорта рьяных, одаренных юношей сделала бы для победы больше, чем все помышляющие о кончине мудрецы мира. Добывать их следует с любым риском и любой ценой, и всякий, кто не желает видеть, как аристократию Витрополя попирает ногами поборник безначалия и его грязная свора, должен приложить все силы к тому, чтобы завербовать, ежели потребуется, даже и насильственно, описанного рода рекрутов».

Сидни с улыбкой закрыл книгу.

– Теперь я понимаю, – сказал он, – почему со мной обошлись так бесцеремонно. И все же это удивительная страна, если людей здесь хватают и удерживают против их воли для служения делу некой политической партии.

С полегчавшей душой он вернулся к окну и некоторое время наблюдал сквозь золотой переплет, как садится солнце, которое, медленно исчезая, пронизывало море и сушу дивным багрянцем.

Последний золотистый луч погас, и в библиотеке зазвонил колокольчик. Сидни обернулся. Велико же было его изумление, когда обнаружилось, что все книги и памфлеты со стола исчезли, а их место занял скромный, но изысканный ужин, поданный в превосходных фарфоровых судках, с серебряными ложками, вилками и солонками. Никого, впрочем, видно не было. Дверь оставалась запертой. Скатерть постелили и еду поставили совершенно беззвучно. Сидни уже почти готов был вообразить, что попал в руки волшебников или джиннов, которые, как он слышал, еще сохраняют власть над обитателями Африки. Впрочем, эта мысль не помешала ему отдать должное угощению. Он ничего не ел с самого утра, так что имел полное право испытывать голод.

Покончив с едой, молодой человек взял книгу и сел на кушетку, однако не успел прочесть и двух страниц, как вновь раздался звук колокольчика. Сидни поспешно поднял голову. Остатки ужина исчезли. Теперь на столе стояли два графина, бокал, серебряная корзина с виноградом и блюдо кексов. Еще более изумленный, Сидни вернулся к столу, выпил бокал вина, съел несколько виноградин и возвратился на прежнее место с намерением внимательно наблюдать, пока десерт не исчезнет. Однако наступила ночь, а на столе все было по-прежнему. Сидни начала одолевать дремота. Некоторое время он боролся, затем уступил ее приятному действию, и уже через несколько минут сновидения перенесли его в Оуквуд-Холл.