Текст книги "Пленный лев"

Впрочем, по рождению они были равны, а в богатстве ни один монарх Европы не мог бы с ним потягаться. Герцог был идолом парижан, и Генрих вполне сознавал, что Франция была покорена им не так вследствие победы при Азенкуре, как по милости Филиппа, мстившего за убийство своего отца в Монтеро. И потому терпеливо сносил высокопарные речи герцога Бургундского насчет нашего оружия и нашей победы, а Джеймс, ради интересов Малькольма, сносил покровительственный тон Филиппа Прекрасного, дающего беспрестанно чувствовать пленному королю, что стоит только тому взять его сторону, и выкуп его будет внесен немедленно.

Когда Филипп отправился домой, Джеймс попросил его назначить ему время для переговоров наедине. Тот начал с того, что стал с некоторым высокомерием перечислять бесчисленные аудиенции, уже назначенные им государственным и духовным лицам, и кончил тем, что пригласил шотландского короля в тот же день к себе на ужин, если его величество не пренебрежет его скудной дорожной трапезой.

После ужина герцог с большими церемониями отвел Джеймса в свой кабинет; золотая чаша, блюдо со сластями и бутылка вина были приготовлены каждому из них.

– Сласти эти совершенно под стать тем сердечным делам, о которых придется нам толковать, – сказал Джеймс, принимая из рук герцога сахарное сердце, пронзенное стрелой.

– Тем лучше, – сказал Филипп. – Наши короны и влияние могут держать на приличном расстоянии нашего северного соседа. Большого приданого я не требую; выставляйте мне ежегодно по полтораста таких же молодцов, каких привел вам Букан, и я легко справлюсь хоть с самим дьяволом. Ведь мы понимаем друг друга, не правда ли?

– Вот в этом-то я и сомневаюсь, мессир герцог, – заметил Джеймс, улыбаясь. – Несмотря на все ваши добрые намерения в отношении меня…

– О! – вскричал Филипп. – Не беспокойтесь, я хорошо знаю, какая честь подобает королю, хотя и пленному, и потому не настаиваю, чтобы вы непременно женились на дофине, если предпочитаете ей Анну Бургундскую. Но все-таки, по-моему, вам будет выгоднее, если та сделается королевой, как того желает, потому что в таком случае вам достанется вдовья часть из имений ее первого мужа.

– Остановитесь, монсеньор, – прервал его Джеймс с достоинством, – я ничего не говорил вам о себе, ведь вам не безызвестно, что мой выбор уже сделан.

– Как! – вскричал озадаченный герцог Бургундский. – Мне казалось, что так как род Сомерсетский не происходит от законной королевской династии, то король Генрих, несмотря на всю свою дерзость, не может серьезно относиться к подобному плану женитьбы. Впрочем, мы можем некоторое время держать это дело в секрете, а потом, обеспечив себя с нашим оружием и деньгами, вам можно будет безбоязненно отнестись к неудовольствию англичан.

Джеймс, привыкший во время своего продолжительного плена управлять собой, очень любезно выразил герцогу свою благодарность за оказанную честь.

– Не будем более говорить об этом! Каждый рыцарь обязан спешить на помощь царственному узнику в таком постыдном порабощении. Скажите одно слово, и за вас немедленно будет внесен выкуп.

Вся кровь прихлынула к вискам Джеймса при таком покровительственном тоне, и он ответил любезно, но с достоинством:

– Дело ничуть не касается меня, мессир герцог. Выкуп мой ожидает только соизволения Англии, но что до руки моей, то я не могу более располагать ею, даже и для громадной чести, предлагаемой вами. Я пришел сюда не для того, чтобы беседовать о своей особе.

– Что? Не для того, чтобы просить руки моей сестры и моего посредничества? – вскричал Филипп.

– Я ни в чем не нуждаюсь, – ответил Джеймс, потом, спохватившись, прибавил: – Иначе к кому другому мог бы я обратиться, как не к герцогу Бургундскому, всегда готовому прийти на помощь нуждающемуся! Я действительно пришел поговорить с вами о свадьбе, но не моей, а моего родственника с одной из ваших вассалок.

– А! Не о той ли беглой дуре Люксембургской, самой упрямой твари в свете? Она осмелилась отвергнуть руку моего брата Бомонда, бежала с сумасбродной графиней де Гено, а теперь приехала сюда словно подзадоривать меня! Но я справлюсь с ней, будь она хоть в лагере самого Сатаны, а не у короля Генриха! Не миновать ей выйти за брата моего Бомонда, а он сумеет ее умять!

«Вот кого называют образцом рыцарства!» – подумал Джеймс. Он предложил Филиппу купить имения Эклермонды Люксембургской, если он даст свое согласие на ее брак с Малькольмом Стюартом из Гленуски. Предложение это пришлось Филиппу так же по вкусу, как и монсеньору Туренскому. Деньги были второстепенной вещью для герцога; вся политика его строилась на том, чтобы приобрести, мало-помалу, все незначительные владения империи и всеми силами препятствовать, чтобы они не попали в руки духовенства или не соединились бы в какое-нибудь могущественное княжество, что неминуемо бы случилось, если бы Эклермонда вышла за своего кузена Валерана Люксембургского. Поэтому-то он так и хлопотал, чтобы молодая девушка вышла за его сводного брата Бомонда, – тот, по крайней мере, ничего не мог присоединить к ее наследию. Руководствуясь же теперь надеждой приобрести в свою собственность земли в Гено, он, нисколько не стесняясь, отверг притязания Бомонда, хотя в душе и сожалел, что Эклермонда не попадет теперь в его варварские руки и он своим деспотизмом не покорит ее гордости. Филиппу очень хотелось покрасоваться своим великодушием перед Джеймсом, но вежливое достоинство короля Шотландии очень ловко низвело его на роль просителя.

Наконец призван был Малькольм, и тот дал слово письменно обязаться, если Эклермонда станет его женой, передать герцогу Бургундскому ее земли в Гено за сумму, назначенную выбранными на то людьми.

Это был самый серьезный результат, полученный Малькольмом в его исканиях руки Эклермонды, и он, совершенно счастливый, вышел от герцога. Сомнения его относительно личного согласия молодой девушки разлетелись в прах при мысли о столь великой силе, собранной против нее.

Сила эта вскоре заставила себя почувствовать. Графиня Жакелина, познакомившись с некоторыми фламандскими дамами, более схожими с ней по разговору и манерам, желала как можно скорее сбыть Эклермонду с рук и не переставала упрекать молодую девушку из-за ее упрямого отказа принять предложение единственного жениха, искания которого принимались ею поначалу благосклонно. Епископ Туренский грозно ораторствовал; наконец, герцог Бургундский явился лично отдать свои приказания непокорной вассалке и, видя ее сопротивление, обошелся с ней так, как не позволил бы себе ни один порядочный человек, кроме Филиппа, прозванного Добрым!

Эклермонда, вместо ответа, предложила отдать все принадлежавшие ей земли и оставить ей право располагать своей судьбой по своему усмотрению.

– Жизнь моя не принадлежит более людям, но Богу, и Бог не оставит меня, – говорила она.

Ответ этот привел в неистовство ее притеснителей, и они возразили, что Бог не станет покровительствовать непокорным, и грозили, в случае если она добровольно не пойдет замуж, обвенчать ее силой, потому что епископ имеет право не признавать сопротивления невесты.

Но Малькольм, но король Джеймс – согласятся ли они, чтобы с ней обращались подобным образом?

Юный шотландец так изменился за последнее время, что трудно было рассчитывать на его великодушие; она была уверена, что Джеймс не допустит никакого насилия в своем присутствии, но, по-видимому, все дело это передаст опекунам, и те, конечно, не дойдут при нем до возмутительной крайности. Во всяком случае, она не желала, до поры до времени, терять своего достоинства и просить о защите кого бы то ни было, кроме короля Генриха.

Выбрав удобное время, она обратилась к английскому королю со словами:

– Всю надежду свою я возлагаю на Бога и на вас, монсеньор!

На что тот ответил:

– К несчастью, я не имею права вмешиваться в ваши дела, сударыня, но до тех пор, пока вы будете находиться под моим кровом, я не допущу против вас никакого насилия!

В Генрихе за последнее время произошла страшная перемена: прежняя энергия, работоспособность и проницательность его исчезли. В прежние времена он был действительно королем своего народа, исполняя в то же время должность первого министра, главнокомандующего и государственного секретаря, отдавая приказания с твердостью, точностью и неимоверной быстротой. Но теперь, заболев той ужасной болезнью, что должна была свести его в могилу, он не хотел признавать свою слабость и передать в другие руки тяжелую обязанность управления двумя государствами, и работал без устали, хотя работа эта ни на шаг не продвинулась бы без помощи его брата, постоянно с пренебрежением отстраняемого им. Но Джон де Бедфорд не обращал внимания на эти выходки; он видел страшное утомление и слабость, овладевавшие братом во время его занятий, и постоянно был наготове помочь ему; а так как их стиль и почерк были совершенно похожи, то он мог исполнить то, на что другой никогда не осмелился бы. Сколько раз Генрих, сделавшийся невыносимо раздражительным за последнее время, осыпал его укорами за непрошеные услуги! Но Джон слишком любил его, чтобы придавать этому малейшее значение, и своим тактом и умением с каждым днем добивался все большего и большего доверия Генриха.

Если бы только король сознавал свою болезнь, тогда, по крайней мере, приближенные его могли бы питать некоторую надежду на его выздоровление; но Генрих выходил из себя при малейшем поползновении кого-либо ухаживать за ним и, хотя время от времени приказывал своему камердинеру делать ему кровопускания, все же заверял всех, что чувствует себя здоровым, и винил в своей слабости то жару, то беспокойства, то утомительные пиршества – одним словом, все, на что в былые времена не обращал ни малейшего внимания.

Бедфорд несколько раз пытался уговорить Екатерину сократить празднества, так утомляющие ее мужа, но та относила слова деверя только к желанию помешать ей блистать в родном городе и жаловалась Генриху, говоря, что Бедфорд завидует их успеху, и навлекала тем на Джона укоризны брата.

Однажды, во время очередного пира, порядок этикета несколько изменился, и Бедфорду пришлось быть кавалером Эклермонды; та очень обрадовалась этому, потому что ухаживания Малькольма сильно надоедали ей. Гром оркестра раздавался над их головами, что позволяло им, не стесняясь, разговаривать между собой. Эклермонда с воодушевлением говорила о страшной нищете столицы, о чем Бедфорд часто совещался с ней, пока еще не был поглощен государственными делами.

К вечеру король впал в дремоту, – праздник подходил к концу, и гром музыки раздавался еще с большей силой.

– Сударыня, – сказал Бедфорд, обращаясь к Эклермонде, – я с нетерпением выжидал удобного случая объясниться с вами. Вас преследуют. Пожалуйста, не считайте меня в числе ваших притеснителей, но если вы будете когда-нибудь в безвыходном положении, то во мне вы найдете преданного человека, более способного уважать и ценить вас, чем тот шотландский неуч.

– Как, сир! – вскричала Эклермонда, озадаченная словами Бедфорда, явного противника женщин.

– Не спешите с ответом, – сказал Джон, – я считал вас предназначенной Богу, и потому подобная мысль никогда не западала мне в голову; но, увидев, что вас силой хотят отдать этому глупому мальчишке, я не мог воздержаться от желания всеми силами противодействовать такому возмутительному насилию. Я без труда могу получить разрешение своего брата, и если мне будет позволено любить вас, то это будет любовь сердца, до того ни разу еще не бившегося ни для одной женщины!

Он говорил шепотом, но твердо и решительно, без всякого видимого признака волнения, и только при последних словах голос его задрожал и тонкие ноздри слегка раздулись; потом он помолчал с минуту, приходя в себя.

– Не торопитесь с ответом, – прибавил он, – у вас есть время; если совесть ваша решит, что вы свободны располагать вашей рукой, и, если на то будет Божье соизволение, я чувствую в себе силу преодолеть все препятствия и предохранить вас от всякой опасности.

Какое приятное впечатление произвели эти слова на одинокое сердце, столь долго принужденное вести отчаянную борьбу! Теперь только сознавала она все, что могла дать ей жизнь, – эту покровительственную нежность, это полное доверие, эту чистую и бескорыстную привязанность, расточаемые Генрихом эгоистичной Екатерине, она сумела бы оценить в Джоне и воздать ему той же монетой. Грубый Бомонд и ребячливый Малькольм возбуждали в ней только жалость и отвращение. В сравнении с ними, конечно, монастырь был настоящим блаженством; но Бедфорд, храбрый и великодушный Бедфорд открывал перед ней совершенно неизвестный ей дотоле мир, – в мире этом она предвкушала все, способное удовлетворить женщину с чистым сердцем и возвышенной душой. И какое удовольствие сознавать, что она первая возбудила такие чувства в избранной натуре!

Не положение в свете Джона увлекало молодую девушку, нет, – родом она была ничуть не ниже его, – но благородство его характера, прямота и безупречность всех его действий – достоинства эти она ни в ком еще не встречала, живя в грубой, чувственной и роскошной Бургундии. Подобно Малькольму, вообразившему, что только в одном монастыре можно укрыться от грубости и варварства, господствовавших в Шотландии, Эклермонда никогда не подозревала, чтобы в свете можно найти такую чистоту нравов и глубокую религиозность. При дворе Генриха V они оба переменили свое мнение и убедились, что свет был далеко не так дурен, как это воображали они в своей неопытности.

После объяснения Джона монастырь открывал ей перспективу темной, грустной, безотрадной жизни, тогда как жизнь с любимым существом, заботы о его счастье и спокойствии показались ей верхом блаженства. Терпение, с каким Бедфорд, не глядя на нее, ждал ее ответа, – само это терпение не было ли признаком его деликатности и бесконечной доброты по отношению к ней?

Но сознание святости своего обета лежало камнем на ее совести, и, хотя в данную минуту она и тяготилась этим обетом, все же твердое решение не изменять ему было непреклонно, и она только старалась скрыть от Джона душившие ее слезы благодарности.

Это наконец удалось ей, так как внимание Бедфорда было отвлечено Генрихом, в сильном утомлении уснувшим рядом с Маргаритой Бургундской. Видя болезненное состояние короля, Анна делала знаки сестре быть осторожной и не разбудить больного.

– Вот деликатная женщина! – сказал Джон и, обратившись к Эклермонде, прибавил: – Вы научите королеву, как ухаживать за ним, вы поможете мне!

– Сир, – сказала Эклермонда, стараясь скрыть свое волнение, – вы мне оказываете великую честь, но я не могу принять ее.

– Не можете принять? – медленно повторил Бедфорд. – Выбор ваш сделан?

– Я свободно, по собственной воле, возобновила свой обет, и было бы святотатством с моей стороны нарушить его при первом же встретившемся серьезном искушении.

Хотя слова эти сказаны были спокойным голосом, усилие, сделанное молодой девушкой, произвело жгучую, невыносимую боль во всем ее существе, в особенности когда она увидела помрачившееся лицо Джона, подергивание его губ и легкое колебание ноздрей.

– Довольно! – проговорил он. – Не буду более надоедать вам! Но все-таки буду надеяться, что вы не откажете мне в своем доверии, если услуги мои когда-либо понадобятся.

– Да, конечно, – ответила Эклермонда, едва сдерживая слезы.

– Благодарю за обещание, – промолвил Джон и промолчал до самого скончания обеда.

Впрочем, когда все выходили из залы, он, ведя Эклермонду за руку, прибавил:

– В таком положении дело и останется, до тех пор пока вы не измените вашего решения, испытав собственное сердце и посоветовавшись с каким-нибудь мудрым священником. В таком случае одно слово, один знак, – и я ваш навеки… Вы – единственная девушка, которую я когда-либо мог любить!

Оставшись в дамской комнате, Эклермонда не могла еще прийти в себя от последних слов Джона, как вдруг к ней подбежали обе бургундские принцессы.

– Наконец-то мы отыскали тебя, прекрасная беглянка! Пойдем-ка в комнату Анны. Что приключилось с тобой? Видимо, хромой шотландец пришелся тебе более по вкусу, чем Бомонд? – спросила, смеясь, дофина.

– Если у тебя не хватит сил сопротивляться им, – сказала Анна, – все же, по-моему, шотландец будет лучше Бомонда.

– Знаешь ли, зачем мы явились сюда? – перебила ее дофина. – Чтобы выйти замуж: одна за того красивого пленника с золотистыми кудрями, другая – за твоего соседа с ястребиным носом, промолчавшего весь обед.

– Но, – сказала Эклермонда, – ведь король Шотландский влюблен в мадемуазель де Сомерсет.

– Так что же! – возразила дофина. – Он понравился мне! Анне же я предоставляю меланхоличного герцога.

– О! – вскричала Эклермонда. – Если на вашу долю достанется герцог, то вы будете совершенно счастливы!

– Что? Этот хмурый герцог? Екатерина так много дурного рассказывает о нем!

– Не верьте ей, – ответила Эклермонда. – Он противоречит ей только в том случае, когда хочет обратить ее внимание на расстроенное здоровье своего брата.

– Да, – перебила ее Маргарита, – брат Филипп заверяет, что королю и года не прожить, а если Екатерине также посчастливится на престоле со своим ребенком, как той бедной Минешелль, то мы вскоре увидим в Англии еще одну добрую королеву Анну.

– В таком случае у Анны будет лучший из мужей, – заметила Эклермонда со слезами на глазах.

Анна в ответ крепко сжала ее руки и принялась расспрашивать о всех ее неприятностях, но тут все начали разъезжаться, и девушки отложили разговор до следующего раза.

Только поздно ночью Эклермонда была предоставлена самой себе и свободно могла привести в порядок свои мысли. Вверить свою тайну кому бы то ни было, даже самой Алисе Монтегю, она не считала себя вправе, и, в то время как та со счастливой улыбкой покоилась безмятежным сном, сообщив своей приятельнице, что сэр Ричард Невиль заметил ее новую юбку, Эклермонда преклонила колени перед распятием и машинально стала повторять молитвы.

Решение ею было принято, но сознание отвергнутого счастья наполняло ее сердце неизъяснимыми муками. Монастырская жизнь представлялась ей в данную минуту до того бесцветной, что она глубоко сожалела о своем обете, лишающем ее возможности насладиться любовью, счастьем и всеми земными радостями.

Она поняла, что только теперь настало для нее время действительного самопожертвования, и, сложив руки на груди, усердно стала молить Создателя помочь ей побороть в себе чувство, отвлекающее ее от Небесного Жениха.

Окончив молитву в полной уверенности обрести в религии полноту спокойствия, мира и безграничной любви, она долго лежала, распростертая у подножия распятия – там, где развеялись в прах все ее надежды, сомнения и земные привязанности.

Часть вторая

Глава I. Два обещания

Во время всех этих торжеств свадьба Алисы была отпразднована самым скромным образом. Пришло известие, что герцог Алансонский осадил Коек – город, принадлежащий герцогу Бургундскому. Филипп Добрый обратился к английскому монарху за помощью, а сам поспешно уехал собирать свою блестящую кавалерию. Трубный глас оживил воинственный дух Генриха, и он, объявив, что все нездоровье его происходило единственно от продолжительных празднеств, приказал всем английским войскам собраться вместе, и принял на себя командование. Все это время ежедневные донесения сообщали ему, что Арманьяки собирают последние силы и готовятся к сражению.

Ввиду всех этих приготовлений Солсбери решил не выходить в поход прежде, чем выдаст свою дочь замуж. Поэтому Алиса Монтегю была обвенчана с сэром Ричардом Невилем самым скромным образом. Свадьба была сыграна в день всеобщего расставания в Сан-Лисе, куда все придворные дамы последовали за королем. Со стороны жениха был приглашен только один из братьев сэра Ричарда, – несмотря на то, что всех членов его семейства насчитывалось до двадцати двух человек, а со стороны Алисы – ее отец, Эклермонда и несколько дам.

Впрочем, под конец венчания явился король, опиравшийся на руку лорда Варвика. Худоба Генриха была поразительна, щеки его горели ярким румянцем, но он непременно хотел почтить Солсбери своим присутствием на свадьбе его дочери и, по просьбе старика, тут же утвердил баронство Монтегю за сэром Невилем.

По окончании обряда король Генрих поцеловал новобрачную и надел ей на палец дорогое кольцо, пожелав ей всевозможного счастья. Никто из присутствующих не мог вообразить, какое значение будут иметь лет сорок спустя имена Варвик и Солсбери для младенца, находящегося в Виндзоре.

Когда король проходил мимо Эклермонды, он промолвил ей шепотом:

– Не думайте, сударыня, что я забыл о ваших благих намерениях. Но всегда появляются завистники, когда дело касается какого-нибудь улучшения в Париже. К несчастью, люди эти слишком высокопоставленны, чтобы я мог рискнуть порвать с ними в настоящее время. Но если Господь дарует мне победу в предстоящей борьбе, тогда отношение мое к ним изменится, и вам можно будет предпринять святое дело учреждения в Париже общества сестер милосердия Святой Екатерины.

В то время как Генрих ласково разговаривал с Эклермондой, графиня Жакелина де Гено прощалась с Малькольмом.

– Какое нам дело до ее пренебрежения, молодой человек? Постарайтесь получить рыцарские шпоры в предстоящую войну, потом придумайте какой-нибудь предлог приехать сюда прежде обоих королей, потому что с их совестливостью мы никогда не придем к желанному концу. Тогда, клянусь вам, она будет ваша! Мы с монсеньором Туренским совладаем с этой гордой сумасбродкой, или я – не Жакелина де Гено!

Заручившись этим обещанием, Малькольм с самыми радужными надеждами отправился на войну. Он мечтал о той поре, когда, сломив продолжительное упорство Эклермонды, он даст ей осознать, в чем заключалось ее настоящее счастье. Начнет ли он со строгостей или же добротой и лаской доведет ее до раскаяния – этого он пока не знал. «Лишь бы только получить рыцарское достоинство, – думал он, – тогда уже ничто не помешает мне доказать свою власть над ней!» А в получении этого достоинства они с Ральфом Перси не сомневались, руководствуясь тем, что обычно перед выступлением в поход юношей массами посвящали в рыцарское звание. Конечно, во время их пребывания в Париже они частенько предавались запрещенным удовольствиям, Ральф – из любви к веселью, Малькольм – с целью развлечься, но никто не заметил этого. Кроме того, они знали многих англичан и гасконцев, кутивших несравненно больше их в полной уверенности, что дворяне не должны подчиняться одним законам с простыми смертными.

Мечтая таким образом, Малькольм ехал с Перси и целой толпой молодых людей. Генрих согласился сделать первый переход до Корбейля на носилках, где Бедфорд и Варвик собирали главные силы его армии. Джеймс же остался при свите короля и скакал возле его носилок. По прошествии некоторого времени приятели, увидев, что никто не обращает на них внимания, отправились к юношам, составляющим авангард королевского конвоя.

Генрих постоянно воображал Францию своей союзницей и потому строго запрещал любой грабеж и приказывал немедленно расплачиваться с обывателями за все, забираемое его войском, но, к несчастью, правило это почти никогда не соблюдалось.

Когда авангард вошел в одну из деревень, назначенных для первой стоянки, солдаты вместо фуража и продовольствия нашли в ней одни голые стены и несколько покинутых кошек. Солдаты пришли в негодование и принялись ругаться и громко жаловаться на голод. Кто-то распустил слух, что жители, со всем скотом и скарбом, перебрались в соседнюю деревню, за четыре мили от покинутого села. Конечно, надо было проучить их за это! Все солдаты, находящиеся под командой Христофа Китсона и Уильяма Тректона, обязаны были не двигаться с места, к великому неудовольствию Китсона, которому необходимо было раздобыть немного вина больному Тректону, подхватившему лихорадку при осаде Мо. Но юные джентльмены, довольные, что не находятся под командой ни одного из йоркширцев, поскакали искать продовольствие себе и своим лошадям. Ими руководило также известие, что Арманьяки оставили в упомянутой деревне одного из своих раненых и тот мог быть, по их мнению, каким-нибудь важным пленным.

Вскоре узкая лесная тропа привела бесшабашную толпу человек в сорок, в том числе прислугу и нескольких разбойников, всегда появляющихся, когда дело касалось грабежа, в хорошенькое селение, окруженное зеленым лугом. Под большими каштановыми деревьями были расположены телеги с сеном, стадо коров, овцы, лошади, хозяева которых искали здесь убежища в надежде, что отдаленность большой дороги спасет их от насилия солдат.

Так вот они, эти мошенники, обкрадывающие вооруженных воинов! Как бешеные накинулись на них фуражиры, и мигом вся эта мирная картина превратилась в поле брани и огласилась руганью осаждающих и криками осажденных. Скотина разбежалась, полилась кровь, и все, что не могло быть унесено нападающими, сделалось достоянием пламени. Во время схватки все забыли о пленном; один Малькольм вспомнил о нем в надежде, что такая добыча возвысит его в глазах Эклермонды. Он увидел дряхлого старика, вынужденного, по слабости своей, остаться на месте, и, подбежав к нему, повелительным голосом спросил, где находится больной. Вместо ответа старик указал на охваченный пламенем домик. Малькольм с криком: «Собака Арманьяков, выходи отсюда! Сдавайся, если не хочешь сгореть!» – проворно вбежал в отворенную дверь.

Ответа не последовало. Он пошел дальше, спустился в подвал, но вдруг остановился и с ужасом отскочил назад при виде лежащих там вещей: это были щит Драммонда, его шлем и полное вооружение, каждую застежку, каждый ремешок которого он знал наизусть!

– Патрик!.. Патрик Драммонд, ты ли это? – вскричал растерявшийся юноша.

Мертвая тишина царила всюду. Ощупью отыскав лестницу, он поднялся наверх. Тут, на бедной постели, полузадохнувшийся от дыма, в бесчувственном состоянии, лежал несчастный, и в нем Малькольм узнал своего кузена! Он попытался поднять его с кровати, но безуспешно, – Патрик не подавал признаков жизни. Еще несколько минут, и огонь охватит крышу. Малькольм чувствовал, что у него перехватывает дыхание и нет сил оттащить гигантского Патрика до лестницы. Вне себя от ужаса, он побежал к лестнице, чтобы позвать на помощь Гальбера, оставленного у лошадей, но ни Гальбера, ни лошадей, никого из товарищей не было видно! Малькольм в отчаянии заламывал руки, хотел было еще раз попытаться вытащить Патрика из пламени, готового охватить его, как вдруг внезапно появилась группа всадников с самим королем Джеймсом во главе. Увидев его, Малькольм кинулся ему навстречу с криком:

– Помогите!.. Помогите!.. Он сейчас сгорит! Патрик! Патрик Драммонд здесь…

Едва Джеймс смог разобрать бессвязный лепет растерявшегося юноши, как мигом соскочил с коня и, среди густого дыма и искр, сыплющихся на него с горевшей соломенной крыши, подбежал к бесчувственному телу, схватил его на плечи и, не переводя дыхания, вытащил из дома и положил под сень каштанового дерева. Сразу же вслед за этим дом обрушился.

– Жив ли он? – спросил Малькольм.

– Жив-то жив, но вряд ли долго проживет, если узнают, кто он, – сказал король. – Не показывайся ему на глаза, надо, чтоб он слышал один только французский язык.

У Малькольма сердце замерло от ужаса, – он знал, как неумолимо приказывал Генрих обращаться с любым шотландцем, взятым с оружием в руках. Оттого-то никто и не искал пленного. Шотландец, неспособный внести за себя выкуп, должен был немедленно погибнуть. Таким образом, Малькольм делался убийцей своего кузена – возлюбленного жениха Лилии!

Тем временем Джеймс, поспешно объяснив Китсону, что больной был покинут неприятелем, подозвал к себе сэра Нигеля; потом, опустив забрало, потребовал воды и с беспокойством наклонился над Патриком, боясь, чтобы первые слова того не были произнесены по-шотландски.

Несколькими конвульсивными движениями Патрик подал первые признаки жизни, и Джеймс поспешил обратиться к нему по-французски:

– Сдавайтесь, мессир!

Но ответа не последовало, – никаких признаков сознания не заметно было в глазах больного. Тут Джеймс увидел, что грудь больного забинтована и что правое плечо его, уже вывихнутое, потревожено стараниями Малькольма стащить его с постели. К счастью, поблизости оказалась телега с сеном, оставленная мародерами; раненого положили на нее, прикрыли королевским плащом и отправили в Корбейль, где Джеймс надеялся лично ходатайствовать за него перед Генрихом. В продолжение всего пути Патрик время от времени глухо стонал, но ни разу не открыл глаз и не произнес ни слова. Джеймс и Нигель не отходили от телеги, готовые на первый же вопрос больного ответить по-французски; к тому же они объявили англичанам, что пленный – очень важная персона и что необходимо отвезти его в Корбейль, прямо в палатку Джеймса. Что же касается Малькольма, то ему было запрещено подходить к больному, из боязни, что тот узнает его, поэтому юноша шел в отдалении, терзаемый стыдом, неизвестностью и всеми чувствами, совершенно противоположными тем, что были у него по отношению к Патрику в последнее время. Как взглянет он в лицо сестры, если станет причиной смерти Патрика?

Уже совсем стемнело, когда прибыли в Корбейль. Палатки были расположены у стен города. Джеймс поручил пленного попечению старого Берда, приказав ему послать за французским хирургом, чтобы тот не распознал шотландский выговор больного, и, взяв с собой Малькольма, направился к королевской палатке, которая была раскинута напротив его собственной. Был один из самых удушливых летних вечеров; Генрих пожелал ночевать в палатке, говоря, что ему надоели каменные стены. При приближении Джеймса с Малькольмом к палатке послышался его отрывистый, прерывающийся голос: он с лихорадочным возбуждением отдавал приказания и справлялся о шотландском короле.

– Я здесь, Гарри, – сказал Джеймс, входя в палатку, из-за приподнятого края которой виден был король, лежащий на подушках, покрытых оленьей шкурой. Глаза Генриха светились лихорадочным блеском, исхудалые щеки его горели ярким румянцем. Бедфорд, Варвик, Марч и Солсбери стояли возле него.

– Что это ты так медлишь! – вскричал Генрих. – Нагнал ли этих проклятых мародеров?

– Они бежали при нашем приближении, – ответил Джеймс, – деревня объята пламенем.

– Скажи, по крайней мере, кто именно участвовал в грабеже? Надеюсь, ты немедленно велел их повесить, как я тебе приказывал! – говорил Генрих прерывавшимся от кашля голосом, хватаясь при каждом движении за бок.

– Я не успел. В одном доме, объятом пламенем, лежал в бесчувственном состоянии дворянин, и непременно бы задохнулся, если бы я не подоспел на помощь.