Текст книги "Пленный лев"

Глава III. Перстень на покинутом троне

Как никто в точности не может определить высоты дерева, пока оно на корню, так и места, занимаемого могущественным человеком, пока смерть не похитит его в свои когти.

Смерть Генриха поразила как друзей, так и врагов его, когда вместо великой личности они почувствовали пустоту, вместо руки, твердо державшей бразды, увидели ничтожный прах!

Даже Малькольм де Гленуски, постоянно старавшийся доказать, что английский король не имеет никакой власти над ним, – и тот в последний год жизни Генриха, совершенно неосознанно, подчинился его влиянию.

Когда среди мертвой тишины священник обратился к умирающему со словами:

– Выйди из мира сего, душа христианская! – и Бедфорд, бледный, как полотно, встал с колен и, перекрестив покойника, поцеловал его лоб, Малькольму показалось, что вселенная рушится и все прекратило бытие свое.

Он видел только Творца Вселенной, короля, преставившегося в небесный Иерусалим, и себя самого, сбившегося с пути истинного, изменившего обетам и Цели своей жизни, и блуждающего во мраке и пустоте. Ему мнилось, будто ужасный макабрский танец принял образ действительности: неумолимая смерть вырвала из их среды самую главную личность. «Кому же теперь, – думал он, – наступит черед?»

Словно погруженный в сон или, скорее, не в силах отличить сна от действительности, Малькольм не спускал глаз с кровати, где покоились останки великого монарха. Он не заметил, что ни Джеймса, ни Бедфорда уже не было в комнате, пока, наконец, к нему не подошел Перси, шепнул на ухо, толкнул и силой вывел из комнаты.

– Твой король велел передать тебе, – сказал он взволнованным голосом, – что присутствие твое здесь совершенно излишне.

И, в отчаянии крепко сжав руку приятеля, он воскликнул:

– Ах! Что за день!.. Что за ужасный день!.. Отец мой!.. Да, он заменял мне родного отца… Своего мы потеряли в ранней молодости, так что совсем не помним его… Ах, злосчастный день!

И Ральф, в сильном волнении, бросился на диван, указав, впрочем, Малькольму на совещательный зал, где за письменным столом сидел Бедфорд, а рядом с ним король Джеймс и еще несколько человек.

Джеймс несколькими бессвязными словами объяснил Малькольму, что герцог Бедфордский, обремененный, со смертью брата, управлением обоих государств, не может ни на минуту дать себе покоя и предаться горю, до тех пор пока не будут отправлены инструкции в парламент Англии, во все гарнизоны и королю союзного государства – Франции.

Надо было избежать возможных волнений против Англии и малолетнего наследника трона.

Варвик и Солсбери были отправлены командовать армией, Робсарт вернулся к королеве, а Эксетер, герцог Бургундский и духовенство находились при царственном покойнике. Едва-едва хватало людей прийти на помощь утомленному герцогу, и Джеймс, зная перо Малькольма, послал за ним для переписки многочисленных посланий, адресованных командирам всех крепостей государства, возвестить им о смерти отца и о восшествии на престол сына его Генриха VI.

Так проходили часы за часами, Бедфорд писал, отдавал приказания, подписывал, прикладывал печать и тщательно перечислял каждое место, каждого офицера, ни разу не приподнимая своей головы. Джеймс, зная, что Бедфорд не ел, не пил, не спал со времени получения известия об опасном состоянии своего брата, беспокойно посматривал на него. Но когда начало смеркаться, Бедфорд проговорил:

– Еще следует написать капитану… капитану… Я совсем из сил выбился! – И перо выпало из его руки!

Он встал со стула, зашатался и непременно упал бы, если бы Джеймс не поддержал его и не отвел в соседнюю комнату, где, сняв свои тяжелые сапоги и вооружение, он заснул крепким, тяжелым сном.

Не менее герцога утомленный долгим бдением, Джеймс отправился в свои покои в сопровождении Малькольма. Едва успел он открыть дверь, как глазам его представился мужественный рыцарь в полном вооружении.

Рыцарь бросился к ногам Джеймса, вскричав:

– Отдаю честь владыке своему! Не было еще вассала более меня благодарного вам за жизнь и за нечто еще, в тысячу раз ценнее жизни!..

– Рад видеть вас, сэр Патрик, – сказал Джеймс, – но встаньте, – прибавил он, протягивая руку, которую тот крепко поцеловал.

– Сир, – промолвил рыцарь прерывающимся от слез голосом, – король мой, повелитель возлюбленный! Позвольте поблагодарить вас, – я не ведал, что обязан вам в сто раз более, чем жизнью, так великодушно спасенной вами. Вы спасли моего отца и ту, что дороже мне более всего на свете…

– Встань, – сказал Джеймс, усаживая рыцаря на единственную скамью, находящуюся в комнате. – Тебе надо собраться с силами и быть мужественным и по-прежнему ловким.

Действительно, рука Патрика все еще была без движения, и он от слабости скорее упал, чем сел на скамью, а красивые черты лица его покрылись страшной бледностью.

– Не рано ли ты встал с постели? – сказал Джеймс, в то время, как кузены молча понимали друг другу руки. – Ты ведь получил мое письмо, Нигель?

– Да, сир, – ответил Берд, – но трудно было удержать молодого человека, и мы решили, что путешествие по воде не очень утомит его. К тому же мне давно пора вернуться к вам, милорд, чтобы ухаживать за вами, ведь вы без меня совсем выбились из сил.

– Что за грустные минуты переживаем мы теперь, Нигель! – сказал Джеймс в волнении.

– По словам Бревстера, вы еще ничего не кушали, сир, – сказал Нигель, положив руку на плечо своего царственного питомца. – Садитесь, вот несут вам еду.

Джеймс вежливо пригласил присутствующих разделить с ним трапезу и молча выслушал рассказ Патрика о том, как он, отправившись разведать маршрут английской армии, упал с лошади и опасно ранил себя. Как потом перенесли его во французскую деревню и поручили фермеру. Как потом потерял он сознание и очнулся в английском лагере.

– Больше есть я не в силах, Берд, – сказал Джеймс, отталкивая от себя тарелку. – Извините, господа, я должен успокоиться! Позаботься о молодых людях, Нигель, – посмотри, как измучен Малькольм, – он все время был очень полезен моему дорогому брату. – И Джеймс в сильном волнении вышел из комнаты.

– Дорогой брат! – повторил тихо Патрик.

– Они действительно были братски привязаны друг к другу, – заметил серьезно Нигель.

– Странное братство! – возразил Драммонд.

– Ни слова более, Патрик! – вмешался Малькольм с живостью. – Ты сам не знаешь, что говоришь! Не касайся памяти праведника, только что отошедшего в небесный Сион!

– Что? И ты обангличанился, мой маленький Малькольм! – вскричал Драммонд с удивлением.

– Там, в высотах, куда отошел он, нет ни англичан, ни французов, ни шотландцев, – сказал Малькольм. – Ах, Патрик! Я страшно низко пал! В своем себялюбии я сам себе наделал много вреда, и только тот, что покоится теперь вечным сном, вовремя удержал меня от гибели!

– Кто? – спросил удивленно Патрик. – Кто, Генрих Ланкастерский? Какое дело ему было до тебя?

– Он был истинный друг мой, – с жаром ответил Малькольм. – Если я не запятнал себя грабежом и пролитием крови, то только по его милости. Если бы только мог он слышать, как благодарен я ему за столь оскорбившее меня когда-то наказание.

– Какое наказание? – снова спросил Патрик. – Английский король осмелился наказать тебя – тебя, шотландца королевской крови?.. Счастлив он, что умер, иначе…

– Юноша обезумел от горя, – вмешался Берд, – но все же сказал правду. Король этот… – да упокоит Бог душу его! – строго держал юность в своих руках и раз, накрыв Малькольма и других молодых людей во время грабежа только что покоренного Мо, вышел из себя и наделил тумаками всех, без различия звания и происхождения, чему юный лорд наш сильно обиделся. Очень жаль короля Генриха! Он был действительно храбрый и честный человек, правдивый, деятельный. На слово его всегда можно было положиться, он никогда не изменял ему. Я недолюбливал его, но это ничего не значит! Я готов теперь так же искренне оплакивать его, как дорогое дитя мое, король Джеймс. Подумать только, что больше не придется видеть прекрасное лицо его, слышать задушевный смех этих юношей, так дружелюбно забавляющихся в Виндзорском лесу!

– Что? И вы тоже! – вскричал Патрик. – Вы можете говорить так, когда у нас такой король, как король Джеймс?

– Да, и я тоже, – ответил Берд. – Я тоже буду говорить, если бы даже король наш превосходил самого царя Давида. Мне никто не может запретить сознаться, что многое хорошее заимствовал король наш от короля Генриха. Вы, кажется, лорд Малькольм, говорили, что тело его покоится в часовне? Хотелось бы мне еще раз посмотреть на это честное и благообразное лицо, которому во всем свете не найдется подобного.

Не успел выйти старый Бердсбери, как Малькольм бросился к ногам своего двоюродного брата.

– Патрик! – вскричал он. – Выслушай меня. – Я до тех пор не буду спокоен, пока не расскажу тебе, насколько переменился за это последнее время!

– Переменился! Да, действительно, ты переменился, Малькольм, – сказал Патрик, – и к лучшему. Никогда не думал я, что ты сделаешься таким бодрым, оживленным, деятельным. Как бы обрадовался мой отец этой перемене. Даже неуверенная походка твоя и та изменилась.

– Почти, – ответил Малькольм. – Но я предпочел бы быть слабым и беспомощным, но с чистым сердцем, как в былые времена. Ах, только выслушай меня, Патрик, выслушай меня!

И Малькольм признался кузену, как вначале он намеревался отказаться от своего состояния в пользу Патрика и Лилии и обречь себя на служение Богу. Как потом предался он светским удовольствиям и дошел даже до того, что стал преследовать своими ухаживаниями достойную девушку, обреченную, как и он сам, на служение Богу, и как он почти решился насильственными мерами получить ее руку. Наконец, рассказал он, как предавался кутежам, избегал исповеди, не ходил в церковь, не подчинялся дисциплине, участвовал в грабежах до того, что чуть было не был причиной смерти самого Патрика, и без того уже сильно обиженного им.

Так, по крайней мере, думал бедный юноша. Смерть Генриха произвела на него такое сильное впечатление, что все прежние ошибки представились ему в ужасающих размерах; его отчаяние было до того сильно, что Патрик ожидал услышать признание в каком-нибудь неизгладимом пятне. Но когда юноша замолчал и на вопрос его «Все ли это?» Малькольм кивнул с глубоким вздохом, Патрик пробормотал с нетерпением:

– Сумасшедший! Испугал меня! Так это-то взволновало тебя так сильно? Кто же советовал тебе поступать в монахи? Отец мой никогда не сочувствовал этому. Откуда ты взял, что я когда-нибудь соглашусь завладеть твоими поместьями?..

– Я в душе дал себе этот обет! – пробормотал Малькольм.

– Скажи лучше, в своем глупом воображении, – ответил Патрик. – По какому праву молоденькие мальчишки могут давать обеты? Я был бы совершенно счастлив, если бы ты женился на богатой девушке, да еще вдобавок такой, что могла бы руководить твоим глупым разумом. Ну, что еще? Ее обет! Да если он такой же, как и твой, то чем скорее она забудет его тем лучше для нее. О! Если бы она в своей душе таила какую-то другую привязанность, дело было бы иное, но теперь-то чего опасаться тебе, если ты имеешь на своей стороне епископа?

Малькольм пришел в совершенное отчаяние. Угрызения его совести были столь велики, что он готов был подтвердить свои обеты. Исполнению этого желания препятствовали король и Патрик, словно сговорившиеся удержать его в столь критическое для него время. К тому же Патрик поднимал на смех все его сомнения, а Патрик был доблестный рыцарь и религиозный человек, но он был воспитан в иной школе, нежели Малькольм, и огрубел в беспрестанных войнах, где сражался в качестве наемника. Лагерь Арманьяков далеко не походил на лагерь англичан, и мысль, что воины обязаны удерживать себя от излишеств, дозволяемых военным временем, никогда не западала в голову Драммонда. Раскаяние Малькольма в том, что он участвовал в грабежах, было в глазах доблестного шотландца совершенной бессмыслицей; даже опасность, так недавно висевшая над головой его самого, нисколько не изменила его мыслей. Он еще не мог хорошенько решить, не лучше ли было бы для него, если бы он погиб от пламени, чем сидеть, как теперь, со связанными руками?

Малькольм, утомленный сильными переживаниями и усталостью, заплакал, жалуясь, что никто не желает войти в его положение. Разговор этот прекратился с приходом Нигеля в сопровождении хирурга, тотчас же завладевшего Патриком и заставившего его лечь в постель. Но Малькольм не мог успокоиться. С растерзанным сердцем блуждая вокруг часовни, он встретил нескольких священников, смененных монахами у тела покойного монарха. Со священниками шел и отец Беннет, с грустью опустив голову и сложив руки.

Малькольм подошел к нему и, преклонив колено, сказал прерывающимся голосом:

– Отец мой! Выслушайте меня, подкрепите меня, воскресите надежду в душе моей!

– Что значат слова эти, юный лорд мой? – сказал отец Беннет, останавливаясь. – Не больны ли вы? – прибавил он ласково, видя бледное лицо Малькольма и его расстроенный вид.

– Нет, отец мой, нет, я не болен телесно, – я страдаю душевно! Сердце мое разрывается от угрызений совести. Умоляю вас, выслушайте меня, примите возобновленный обет мой – мое искреннее раскаяние, – подкрепите меня, наставьте на путь истинный!..

Капеллан был сильно расстроен: он оплакивал своего духовного сына и любимого ученика, сознавая, что со смертью его исчезали все надежды о величии и единстве церкви. Несмотря на свое глубокое горе, он обязан был руководить всей церемонией погребения, так что был утомлен и морально и физически. Но странные слова Малькольма, его отчаянный взгляд, принудили отца Беннета возвратиться в церковь и выслушать юного шотландца.

По окончании исповеди отец Беннет пытался успокоить юношу, но, когда тот стал умолять его тотчас же принять его клятву вступить в монахи, капеллан наотрез отказался и сказал, что Малькольм не имеет на то права.

В грустном настроении духа Малькольм вернулся домой и уснул тяжелым, беспокойным сном. Вдруг, среди ночи, он проснулся и увидел подле себя короля Джеймса.

– Малькольм, – сказал он, – я поручился за тебя. Герцог даст тебе важное поручение. Пойдем со мной.

Малькольм должен был одеться и последовать за Джеймсом в комнату, где сидел герцог, до того грустный и расстроенный, что казалось, сам был на волоске от смерти.

Бедфорд знаком подозвал к себе Малькольма и, показав ему перстень, спросил, узнает он его.

– Это печать короля… короля Генриха, – ответил Малькольм.

Принц рассказал, как Генрих, потеряв свой перстень, приказал сделать в Париже другой и как потом он нашел старый в перчатке. Мало кто знал о существовании второго перстня; даже сам Бедфорд услышал об этом лишь только тогда, когда Джеймс и лорд Фицбург рассказали ему. Стали искать перстень, но напрасно, и решили, что он должен непременно быть у королевы Екатерины.

В те времена печать имела громадное значение, хотя, впрочем, подписи уже начали входить в употребление. Печати эти всегда уничтожались при смерти короля, и необходимо было непременно заполучить дубликат от Екатерины, в особенности в то время как она была со своей матерью и ее придворными, способными смастерить фальшивые документы.

Бедфорд, Джеймс и Фицбург были непременно необходимы в Венсене, – последние два – для дежурства при теле Генриха. Большая часть дворян отправилась в армию, и, по правде сказать, Бедфорду не хотелось поручать англичанину такую тайну – он опасался, как бы не разнесся слух о существовании двойной печати и не стали сомневаться в подлинности некоторых документов Генриха. В таких-то обстоятельствах Джеймс предложил отправить Малькольма, помогавшего искать этот перстень. Он мог явиться к вдовствующей королеве от имени короля Шотландии, и к тому же Малькольм не был ни француз, ни англичанин, и во многих случаях добросовестно исполнял возложенные на него поручения.

Бедфорд согласился на это предложение, и Малькольму было приказано немедленно отправиться в Париж с достаточным конвоем и попытаться получить этот перстень от самой Екатерины.

Впрочем, если бы ему не удалось увидеть королеву, он мог обратиться к сэру Луи Робсарту, но, кроме него, никто другой не должен был быть впутан в это дело.

Выйдя от герцога, Малькольм с отчаянием обратился к Джеймсу:

– Сир, сир, могли бы вы избрать кого-нибудь другого вместо меня?

– Как, – вскричал тот в сердцах, – тебе мало, что ли, такой чести?

– Нет, нет, сир! – ответил Малькольм, рыдая. – Но мне не хотелось бы одному возвращаться в Париж, – это именно то, что требовала от меня графиня де Гено, для… для…

Он не в состоянии был продолжать далее.

– Да ты с ума сошел! – вскричал Джеймс. – Если мадам де Гено и вздумала бы теперь заниматься подобными делами, надеюсь, ты не настолько глуп, чтоб поддаться ее влиянию. Нечего и упоминать более об этих глупостях.

Малькольму оставалось только повиноваться. Во время приготовлений в дорогу он хотел еще раз повидаться с отцом Беннетом. Вбежав в часовню, он увидел, что капеллан собирался начать одно из самых длинных богослужений, а ждать окончания его было невозможно. Волнение его было до того сильно, что он не мог вспомнить ни одной молитвы и, ограничившись земным поклоном, поторопился к себе, чтобы король Джеймс не заметил его отсутствия.

Глава IV. Помолвка

Придворные дамы были в страшном волнении. Все ожидали грустной развязки болезни короля. Одна только Екатерина была совершенно спокойна. Мысль о смерти мужа не забредала в ее голову; что же касается ухаживания за ним, то, по ее мнению, это был совершенно лишний труд для королевы. Мать ее тоже никогда не заботилась о здоровье короля Карла, и Екатерина последовала ее примеру.

Окружающие уговаривали ее ехать к мужу, описывая ей опасность его положения, но все советы их падали на каменистую почву, и, наконец, королева Изабелла попросила всех удалиться, предупреждая всех, что дочь ее в свою очередь может тоже занемочь.

Но когда поздно вечером сэр Робсарт подъехал к дворцу и все встретили его глубоким молчанием, зная, что он ни за что не покинул бы живого короля, холодная бесчувственность Екатерины исчезла. Воображение ее было не на столько сильно, чтобы предчувствовать близость несчастья, но когда она узнала, что муж, по милости которого она пользовалась таким блеском, был отнят у нее, она разразилась страшными криками и потоком слез и дошла до того, что один вид сэра Луи приводил ее в состояние близкое к помешательству.

В то время как пронзительные крики ее и рыдания наполняли воздух, странный голос произнес следующие слова:

– Что? Сын мой, Генрих, умер?.. – И бледный, как видение, со всклокоченными волосами, с блуждающими глазами и бессмысленным взглядом, несчастный король Карл озабоченно вопрошал окружающих: – О, скажите, что я все еще болен! Скажите, что это только ужасный сон! Он, такой храбрый, сильный, веселый, такой добрый к бедному старику! Он, сын мой Генрих, – умер… Да этого быть не может! Умирают дряхлые… больные.

Когда же сэр Луи ласково объяснил истину, старик закрыл лицо руками и, шатаясь, вышел из комнаты, повторяя все тем же бессмысленным тоном:

– Сын мой, Генрих! Добрый сын мой, Генрих! Самый ласковый из всех детей моих!

Действительно, ни одного из сыновей своих он не оплакивал так; никто, кроме Генриха, не оказывал бедному помешанному королю столько ласки и внимания. Старик с трудом дотащился до своих покоев и в течение нескольких дней оставался бесчувственным ко всему, вспоминая только доброго сына своего Генриха. Он едва прикасался к пище и с каждым днем слабел все более и более.

По придворному этикету Екатерину поместили в отдельную комнату, обитую черным. Множество свечей освещало парадную кровать, где она лежала, окруженная придворными.

Временами нападали на королеву припадки бешенства, она кричала, рыдала, рвала на себе волосы и звала на помощь своего царственного мужа.

Во время этих кризисов трудно было сдержать ее. Мать отказывалась ходить за ней, уверяя, что она, как отец, сходила с ума. Екатерина отталкивала от себя даже самого сэра Робсарта. Одна Эклермонда имела на нее магическое действие: ласковым, нежным голосом, не лишенным стойкости, она, как неразумного младенца, успокаивала беснующуюся. Смерть эта сильно поразила леди Монтегю. В первый раз осознала она, что великий человек может умереть, исчезнуть с лица земли, и она, подобно робкому дитяти, не отставала от Эклермонды, всюду следуя за ней по пятам.

Увы, бедная Эклермонда! Ей самой грозило страшное, неотразимое несчастье. Мысль эта блеснула в голове Алисы, и она воскликнула:

– Но, Клеретта, со смертью его исчезает и великодушное обещание его устроить в Париже общину сестер милосердия!..

Эклермонда ответила грустным кивком и прошептала:

– In principibus non confide.

– Что намерена ты делать, дорогой друг мой? – спросила Алиса, внимательно всматриваясь в ее побледневшее лицо.

– Я постараюсь возлагать более надежды на Бога и менее на сильных мира сего, – прошептала она, сложив молитвенно руки.

– Может… – начала Алиса.

– Ах, Алиса! Хорошо бы, если бы со смертью короля обрушилось горе на меня одну. Молись, молись за меня, Алиса, теперь никакая сила на земле не может защитить меня от произвола родственников…

– Нет, нет, Эклермонда! – вскричала Алиса. – Ты ошибаешься! А мы на что же? Ты забываешь отца моего и герцога Бедфордского – они не допустят никакого насилия.

– Ни тот ни другой не в силах защитить меня. Сам король Генрих не мог действовать открыто в этом случае, но он был так великодушен, так могуществен, так силен словом и делом, что никто не осмелился бы в его присутствии решиться на какую бы то ни было низость. В настоящее время англичане более, чем когда-либо, должны опасаться раздражать против себя герцога Бургундского. Никто не осмелится прийти мне на помощь, никто и не должен осмелиться, ведь принцы действуют не от своего имени, а от имени ребенка в колыбели. Я уже надоела графине Жакелине; теперь никакая сила не может помешать родственникам увезти меня с собой, или же…

– Но это невозможно! – воскликнула Алиса. – Это невозможно! Ах, почему нет здесь моего отца!

– Он ничего не сможет.

– Монастырь…

– Ни один монастырь Франции не посмеет держать меня без согласия епископа Туренского.

– О! Да этого не может быть! Этого не должно быть! – вскричала Алиса с отчаянием.

– Успокойся, милая Алиса, я не верю, что несчастье это может осуществиться. Надеюсь на Всемогущего Бога, коему посвятила жизнь свою. Он не допустит этого! Не пугайся, не примут же против меня сильных мер в первые дни траура? Я же воспользуюсь этим временем и постараюсь бежать в Англию или же пробраться на юг Франции, в лагерь Арманьяков, – там можно будет мне постричься.

Но разговор приятельниц был прерван появлением посыльного, явившегося позвать леди Монтегю на смену одной фрейлины, дежурившей у королевы.

Оставшись одна, Эклермонда отправилась в покои Жакелины, села за работу и так задумалась, что невольно вздрогнула, услышав приближающиеся шаги.

Дверь отворилась, и, совершенно неожиданно, вошел лорд де Гленуски.

Пораженная его приходом, она не выказала ни малейшего смущения и промолвила спокойным голосом:

– Вы ошиблись, мессир, позвольте указать вам покои королевы.

Малькольм, в самом начале сконфузившийся более самой Эклермонды, воскликнул поспешно:

– Не по своему желанию пришел я сюда – графиня прислала за мной. Но так как я уже здесь, то выслушайте меня, пока я еще в силах говорить. Я совершенно изменился. Ах, простите меня, я более не стану досаждать вам.

– Так зачем же вы здесь, милорд? – холодно ответила девушка.

– Король Джеймс прислал меня с поручением к королеве, – ответил Малькольм, – и я явился сюда против своего желания. Я обязан остаться здесь и ждать, иначе уже с сегодняшнего дня исполнял бы епитимью, наложенную на меня за безумные притязания на вашу руку. Не смотрите на меня иначе, как на кающегося грешника. Может, Бог простит меня, если вы дадите свое прощение.

– Теперь я, кажется, понимаю вас, мессир де Гленуски, и, если вы искренни в своих чувствах, я совершенно довольна, – сказала Эклермонда серьезно, но все еще с некоторым недоверием в голосе.

– Искренен! О да, конечно! – подтвердил Малькольм не без сердечного содрогания, несмотря на то что чувствовал, будто тяжелое бремя свалилось с его сердца. Пусть вас не пугает мое присутствие. После ужасного происшествия в Венсене глаза мои открылись, я познал путь истинный! Как осмеливался я мечтать о низвержении вас до себя? До себя, презренной твари, с каждым днем все более и более погружающейся в грязь порока? Если надежда когда-либо увидеть вас будет у меня отнята, простите меня, сударыня, помолитесь за меня, как молилась бы святая за грешника, покинутого на этой земле!

– Перестаньте, мессир, не говорите так, – сказала Эклермонда. – Я не святая, а просто смертная, посвященная Богу. Впрочем, благодарю вас, вы сняли с меня одну из самых тяжелых забот.

Столь дружественные слова Эклермонды воодушевили Малькольма, и он прибавил решительно:

– Я отказываюсь, сударыня, от всякой претензии на вашу руку; я отказываюсь от счастья, о коем мечтал когда-то; я отказываюсь от него навеки! Прощаясь с бессмысленными надеждами, позволено ли мне будет в последний раз поцеловать вашу руку?

– Лучше будет, мне кажется, обойтись без этого, – сказала Эклермонда. – Предчувствие говорит мне, что свидание это устроено с целью сделать нам обоим какую-нибудь неприятность. Прощайте, милорд.

В ту самую минуту, словно для подтверждения истинности слов Эклермонды, дверь с шумом отворилась, вошла графиня Жакелина и, всплеснув руками, воскликнула:

– Вот они! Посмотрите, монсеньор! Никак нельзя разлучить этих голубков!

– Сударыня, – сказала Эклермонда с достоинством, – я только что благодарила мессира де Гленуски за данное мне слово отказаться от всяких претензий на брак, которому я постоянно противилась.

– Ты ошибаешься, Клеретта, – сказала Жакелина, – он не мог говорить тебе этого! Нет, нет! Молодой лорд сдержал свое слово, данное мне, а я постою за свое.

– Сударыня, – вмешался Малькольм, – я прибыл сюда по повелению шотландского короля.

– Тем лучше! – воскликнула Жакелина. – Он помог нам, сам того не зная! Но все-таки он проиграет свое пари. Вот невеста, а вот и священник, больше того – епископ, – сказала она, указывая на монсеньора Туренского, пришедшего с ней.

– Сударыня, – сказал Малькольм, – подумайте только о трауре этого дома.

– А что нам за дело до траура? Король Генрих ни отец, ни брат наш. Что же касается Екатерины, то она в скором времени будет смеяться над его смертью, как над веселым происшествием.

– Нет, – сказал епископ, более обращающий внимание на приличия. – Сегодня мы совершим контракт и помолвку – выполнив эти формальности, мы можем отложить свадьбу до более благоприятного времени.

– Монсеньор, – сказала Эклермонда, – я уже дала обет другому, Самому Богу.

– Монсеньор, – поспешил прибавить Малькольм, – я только что объявил мадемуазель Эклермонде о своем раскаянии, что так упорно преследовал ее своими исканиями.

– Как? – вскричал епископ, обращаясь к юноше, – Вы думаете безнаказанно шутить с честью девушки из Люксембургского дома? Берегитесь!

– Не страшитесь угроз этих, лорд Малькольм, – сказала Эклермонда.

Но у Малькольма текла в жилах кровь Стюартов, он энергично ответил:

– Монсеньор, я готов встретить этих противников. Я уже дал слово мадемуазель Эклермонде. Теперь всякое посягательство на ее руку с моей стороны было бы святотатством.

– Вот что значит, – сказал епископ, отведя графиню в сторону, – положиться на такого молокососа! Он теперь отказывается от нее.

– Монсеньор и графиня, – сказала Эклермонда, – знают, как приступить к делу. Все это не что иное, как средство запугать.

– Молчите, сударыня, – сказал епископ. – Если этот юноша, объявив о готовности своей жениться на вас, изменяет слову своему, – дело его; но если вы запугали его своими капризами, то предупреждаю вас: брат мой, Сен-Поль, и герцог Бургундский на днях приедут сюда, а короля Англии уже более нет, чтобы заступиться за вас. Тогда, – во имя святого Адриана! – конечно, сэр Бомонд не испугается ваших претензий! Ранее конца этой недели вы уже будете замужем, да, замужем! Вы, Эклермонда Люксембургская, – поверьте моему слову! Только вместо милорда Гленуски вы обвенчаетесь с рыцарем Бомондом Бургундским!

– Излишне будет теперь рассчитывать на меня, – сказала Жакелина, – упорство твое мне уже надоело. Я только буду ревностно следить за тобой, потому что вот уже несколько дней вижу, что вы что-то замышляете с маленькой Монтегю. Но на этот раз ты не так легко отделаешься.

Эклермонда и Малькольм стояли как громом пораженные. Молодая девушка опустила глаза и сложила руки, словно молила Бога о ниспослании ей помощи.

– Выбирай любого, дитя мое, – сказал епископ повелительным тоном. – Сейчас же обвенчайся с этим юношей или же через неделю с Бомондом.

Эклермонда была страшно бледна.

– Боязнь пасть со временем не может вынудить меня пасть сегодня, – промолвила она.

Вдруг мысль, как молния, мелькнула в голове Малькольма. Покраснев до висков, он приблизился к молодой девушке, и тихим, дрожащим голосом прошептал ей на ухо:

– Доверьтесь мне, сударыня!

Епископ силой удержал Жакелину, заметив, что молодые люди тихо переговариваются и что черты лица Эклермонды мало-помалу проясняются.

Гленуски говорил тихим, но торжественным, умоляющим голосом:

– Доверьте мне ваше слово, и я возвращу его вам, лишь только получите вы свободу.

Удивленная, едва в состоянии промолвить слово, она прошептала:

– И вы это сделаете, милорд?

– Клянусь Небом! – сказал Малькольм, гордо подняв голову.

– Бог послал вас на помощь мне! – сказала она, с полным доверием протягивая ему руку.

Малькольм взял руку со странным смешением радости и горя: доверие было велико, но с ним вместе терялась всякая надежда на его земное счастье!

Графиня крикнула с торжеством:

– Ба! Наконец-то взялись они за ум!

В Малькольме родилась небывалая энергия: из неопытного юноши он вдруг превратился в мужчину – покровителя угнетенной!

– Монсеньор, – сказал он, подойдя вместе с Эклермондой к епископу, – мадемуазель де Люксембург согласна на помолвку со мной. – При этом он глубоко вздохнул, но продолжал решительно: – Но только с условием, чтобы брак был отложен до окончания траура по королю Генриху.

А так как при этих словах дрожь пробежала по телу Эклермонды, он прибавил:

– Не ранее года, по совершеннолетию моему.

Туренский епископ был очень доволен таким исходом борьбы с племянницей.

Условие, по которому Малькольм обязывался уступить поместья Эклермонды за известную плату, было давно уже написано герцогом Бургундским и королем Шотландии, так что обряд помолвки мог быть совершен немедленно.