Текст книги "Пленный лев"

– Какое тебе до этого дело! – вскричал Генрих. – Пусть хоть дюжина Арманьяков сгорит живьем! Твое дело было остановить моих людей от грабежа! Дворянин! Не дофин ли уж это или Букан? А, догадываюсь, должно быть, какой-нибудь шотландец?

– Да, сир, – ответил Джеймс, – сэр Патрик Драммонд, храбрый воин, оставленный безо всякой помощи, – о нем-то и пришел я просить вашей милости.

– Ты ослушался меня, чтобы спасти шотландца! – вскричал Генрих, выходя из себя. – Ты, называющий себя моим капитаном, прекрасно знаешь все мои желания! Нет, нет! Он должен быть повешен… немедленно!

– Гарри, опомнись, ведь рыцарь этот не взят на поле брани – это больной, брошенный своими, опасно раненный.

– В таком случае тебе и хлопотать о нем нечего – ты должен был бросить его и блюсти мои интересы. Я не желаю иметь у себя изменников и грабителей! Ральф Перси, отправляйся к прево и скажи ему…

Не успел он еще окончить своих слов, как Джеймс протянул ему свой меч.

– Король Генрих, – сказал он строго, – еще сегодня утром я считал себя вашим другом, товарищем по оружию. С этого часа я ничто более, как ваш пленник! Вешайте Патрика Драммонда, по милости которого я в Мо спас свою незапятнанную честь, и я отправляюсь в темницу, какую вы пожелаете указать мне. Предупреждаю вас, что с этой минуты я шагу не сделаю для поддержания ваших целей.

– Возьми назад свой меч, – сказал Генрих. – Что за глупость взбрела тебе в голову? Я никогда не считал военнопленными твоих восставших подданных.

– Спасая человека из пламени, я не ожидал навлечь на него такое обхождение! Я отказываюсь служить варвару!

– Возьми свой меч, – повторил Генрих, обезоруженный уверенным спокойствием Джеймса. – Завтра потолкуем об этом.

– Меч свой я возьму не ранее, как уверившись, что жизни этого человека не грозит никакая опасность, – сказал Джеймс.

– Без угроз, сир! Я не даю никаких обещаний, – отвечал Генрих с гордостью, но слова эти были заглушены сильным кашлем, и Бедфорд, положа руку на плечо Джеймса, проговорил: – У него лихорадка, он взволнован, пожалуйста, не раздражай его более. Возьми меч и вели вынести из лагеря своего шотландца.

– Нет, – сказал Джеймс, слишком оскорбленный, чтобы согласиться на какую-нибудь сделку, – если твой брат по собственной воле не дарует жизнь этому человеку, значит, я для него – простой пленник… но не товарищ по оружию…

И он вышел в сопровождении Малькольма. Следующий день ни в чем не изменил намерений Генриха. Временами на него находило непреодолимое упорство, и он не упускал ни единого представившегося случая отомстить шотландцам за смерть своего брата Кларенса под предлогом, что те подняли оружие против своего короля. Сам Бедфорд думал, что пленник будет в безопасности лишь в том случае, если его унесут подальше от короля, что было трудно исполнить, потому что Патрик лежал в палатке Джеймса, находящейся слишком близко от палатки Генриха. К тому же, если Бедфорд с Марчем и сговорились бы вместе спасти больного, большая часть солдат армии заподозрила бы Джеймса в предательстве, узнав, что из его палатки тайком вынесли шотландца.

К тому же пленный был так изнурен, состояние его было так опасно, что перенести его с места на место было немыслимо.

Трудно описать все мучения, испытываемые Малькольмом в это время. Один вид Патрика совершенно перевернул все его мысли: перед ним воскресло воспоминание о Гленуски, опекун и Лилия живо представлялись ему всякий раз, как губы больного бессознательно повторяли их дорогие имена. В его воображении воскресал Холдингхэм и Святой Эбба с Лилией на утесе, поджидающей известий от своего возлюбленного рыцаря – рыцаря, которому брат ее обещал уступить все свое состояние, а теперь по его милости рискующего подвергнуться унизительной казни! Ах, не лучше ли было бы умереть вместо Патрика, чем быть вестником такого ужасного события!

Тысячи мыслей роились в его голове: не было ли все это наказанием не только за измену своим обетам, но и за множество прегрешений, сделанных им за последнее время? И будет ли он когда-нибудь счастлив, если Патрик умрет, а Эклермонда силой сделается его женой? Не лучше ли было тут же поклясться, в случае выздоровления Патрика, возвратиться к прежним своим намерениям?

Малькольм чуть было не произнес этой клятвы, как образ Эклермонды снова смутил его, – он почувствовал, что не в силах добровольно отказаться от нее!.. И чтобы заглушить свою совесть, он дал себе клятву, если Патрик выживет и Эклермонда станет его женой, устроить в Шотландии на свои средства обитель для обучения юношества, как желал того король Джеймс.

Глава II. Последнее путешествие

На следующий день жара стояла невыносимая. Обедню отслужили в походной церкви, находящейся постоянно при Генрихе.

Английский король присутствовал при обедне; войска его выстроились во фронт, готовясь к смотру перед походом. Вся армия, в полном вооружении, сверкающем под яркими лучами солнца, весело и доверчиво готовилась встретить любимого монарха, всегда успешно водившего их в бой.

Один только рыцарь был без оружия, и рыцарь этот был шотландский король. В простом замшевом полукафтанье, с закинутым на плечи плащом, но без оружия, он, со сложенными на груди руками, ожидал окончательного решения короля.

Через несколько минут появился король в самом блестящем вооружении, и, лишь только он вложил ногу в стремя поданной ему лошади, со всех сторон раздались несмолкаемые крики:

– Да здравствует король Генрих!

Король сделал несколько шагов по направлению к знамени, но вдруг поспешно схватился за луку своего седла, пошатнулся и непременно бы свалился с лошади, если бы Джеймс не подбежал к нему на помощь.

– Ничего, – сказал Генрих, – оставь меня…

Слова замерли на его губах, он схватился за бок, выронил поводья, глубоко вздохнул, и ужасное страдание отразилось на его утомленном лице. Короля осторожно донесли до палатки, и положили на только что оставленную постель.

– Развяжите кушак, – сказал он и с улыбкой прибавил: – Перси слишком стянул его.

Действительно, Перси, снаряжая его, сильно стянул кушак, но все равно платье ему было так же просторно, как скорлупа на прошлогоднем орехе!

– Отправляйся вперед, Джон, с войсками… – говорил он, тяжело дыша, – мне надо пустить кровь… Я догоню вас на носилках.

– Варвик, Солсбери… – начал было Бедфорд.

– Нет, нет! – решительно сказал Генрих. – Или я, или ты! Если бы только у меня хватило сил! Но тут в боку что-то засело, мешает сесть на лошадь и говорить. Отправляйся сию же минуту, тебе известна моя воля, я догоню тебя!..

Противоречить было немыслимо: всякое возражение увеличивало его нетерпение, а вместе с ним и страдания. Бедфорду ничего не оставалось, как покориться и взять в свои руки бразды правления.

– Ты сможешь остаться с ним? – обратился Джон к шотландскому королю.

– Не прямая ли это моя обязанность? – ответил тот.

– Не сердишься ли на него? – спросил Бедфорд. – Я с ума бы сошел, если бы пришлось оставить его в таком положении на чьих-нибудь посторонних руках! Одни слишком глупы, а других… он не послушается.

– Я сделаю для него все от меня зависящее, – сказал шотландский король, сжимая его руку. – Что бы он ни делал, Гарри навсегда останется для меня Гарри. Но поторапливайся, он успокоится, когда узнает, что ты уехал.

Бедфорд тяжело вздохнул. Ему было трудно оставить брата в ту самую минуту, когда более всего нуждался в силе духа: не делался ли он главнокомандующим накануне важного сражения? И он старался запомнить до малейших подробностей все приказания Генриха, отданные им, несмотря на страдания, как обычно толково и ясно.

Генрих почти что выгнал брата в то время, как цирюльник пускал ему кровь. Вся армия уже вышла в поход, и в лагере водворилась тишина, так как король оставил у себя самый незначительный конвой, отослав всех своих приближенных, попавшихся ему на глаза.

Кровопускание несколько облегчило страдания больного, но он страшно побледнел и задремал в совершенном бессилии.

– Кто тут? – промолвил он, просыпаясь через несколько часов. – Почему ты здесь, Джеймс, ты, всегда алчущий сражений?

– Не менее, чем видеть тебя здоровым, – ответил Джеймс.

– Я чувствую себя лучше, – сказал Генрих, – и теперь могу ехать, – да это и необходимо. Я задохнусь, если мне придется пробыть до полудня в этой палатке!

– Хорошо, но ты не поедешь за армией.

– Хорошо, я возвращусь назад. Место больного подле своей жены. Не стану оспаривать у Джона славу сегодняшнего дня, – он слишком заслужил ее!

Прежняя раздражительность Генриха сменилась благодушием. Тотчас же были приняты меры к обратному путешествию в Венсен; отыскали большую барку, решив, что поедут по воде, а не в носилках, сильно утомивших короля.

Никто не упоминал ни о Патрике Драммонде, ни о вчерашней размолвке. Генрих, видимо, совершенно забыл об этом. Что же касается Джеймса, то он был слишком великодушен, чтобы тревожить Генриха в то самое время, когда тот был поручен его заботам. Нечего было бояться, что казнят пленника, так как король пожелал лично заняться этим делом; одна только опасность грозила Патрику – чтобы кто-нибудь не открыл его случайно и не убил его по собственному произволу, как шотландца, скрывающегося у своих врагов.

Драммонд, после проведенной в беспамятстве ночи, впал в глубокий и тяжелый сон, и Джеймс решил оставить его на руках Нигеля Берда до того времени, как удастся в Венсене выхлопотать его помилование у английского короля. Малькольма он взял с собой, чтобы тот помогал ему ухаживать за больным королем.

Генрих собрался с силами и, опираясь на руку Джеймса, дошел до барки и лег на приготовленные ему подушки. Тректон и Китсон находились тут же. Король поблагодарил их за усердие, прибавив:

– Итак, отважные мои рыцари, вам приходится теперь вместо сражения ухаживать за больным!

– Да, сир, – ответил Китсон. – Я тем охотнее остаюсь здесь, что Тректон сильно ослаб после своей лихорадки, и нечестно было бы с моей стороны, ввиду известного вашему величеству дела, идти воевать полным сил, тогда как он еще не оправился от своей болезни.

Такая откровенность рассмешила короля; прежняя веселость вернулась к нему на мгновение, и он воскликнул:

– Трудно найти телохранителей лучше вас, храбрые мои воины!

Слова короля ободрили йоркширцев; они переглянулись. Тректон многозначительно толкнул Китсона локтем, и оба бросились на колени с такой силой, что пошатнули барку.

– Сир, – сказал Китсон, не изменяя обычный свой тон, – у нас с Тректоном есть большая просьба к вашему величеству.

– Говорите, – сказал Генрих, – все возможное будет для вас сделано, кроме разве разрешения перерезать друг другу горло.

– Нет, не то, сир, – Вилли Тректон, к несчастью, слишком слаб для этого. Да к тому же в настоящее время мы не расположены к состязанию. Теперь, сир, мы просим разрешить нам отправиться на богомолье.

– Как на богомолье?

– Да, сир, разрешите нам сходить в Брейль, поклониться раке святого Фиакра. Несколько наших негодяев, как известно вашему величеству, ограбили храм, где покоятся мощи святого; в обители этой живет отшельник, и он, несмотря на святость своей жизни, по слухам, дошедшим до нас, как истый шотландец, мстит нам за этот грабеж. Оттого-то вы и нездоровы, сир! Вот мы и дали обет отправиться туда босиком и помолиться о вашем выздоровлении, сир, если на то будет ваша воля.

– О, от всего сердца, храбрецы мои! – сказал Генрих, с трудом приподнимаясь, чтобы дать йоркширцам поцеловать свою руку.

После этого приятели отошли в сторону, изъявляя свою готовность сходить не только в Брейль, но и в Рим и Иерусалим, если этим можно было бы вымолить здоровье королю. Генрих грустно улыбнулся и, обратившись к Джеймсу, промолвил:

– Шотландцы тут, шотландцы там, шотландцы всюду, как на небе, так и на земле! Кстати, где тот шотландец, из-за которого ты так рассердился, Джеймс? Ты, кажется, ради него даже меч свой отдавал мне? А, да его и теперь нет у тебя! Объясни мне обстоятельнее это дело.

Джеймс подробно рассказал, как он познакомился в Гленуски с сэром Патриком Драммондом и как тот помог ему в Мо. Как потом нашел он его в бесчувственном положении в доме, объятом пламенем; как привез его в английский лагерь, рассчитывая, что тот, по своему нынешнему положению, никак не подпадет под строгий приказ Генриха, повелевавший предавать немедленной смерти всякого шотландца, попавшегося в плен с оружием в руках.

– Гм! – сказал Генрих. – Придется, видно, сделать по-твоему! Но я дарую ему жизнь только с тем условием, что ты поручишься не выпускать его на волю, и тем воспретишь вредить нам, как здесь, так и на границе. Возьми свой меч, Джеймс, и, если я тебе сказал вчера что лишнее, прости мне, как больному.

Когда же шотландский король со слезами на глазах взял его руку, он прибавил.

– Но меч твой? Что, он не с тобой? Так возьми мой. Возьми вон тот. Это хороший клинок! Его дал мне в Ирландии король Ричард, посвящая в рыцари. Сколько ясных мыслей один только вид этого меча возбуждает во мне!

Тихое колебание лодки, скользящей по волнам, возымело благотворное влияние на больного. Полулежа на подушках, под прикрытием навеса, Генрих молчаливо предавался мечтам.

Не предстоящим ли сражением заняты были его мысли?

Действительно, спустя некоторое время он поднял голову и произнес следующее четверостишие:

 
I had a dream, a weary dream,
Ayont the Isle of Skye;
I saw a dead man win a fight,
And I think, that man was I[1]1
  Я видел сон, ужасный сон,
  На острове Скай;
  Будто мертвец выиграл сражение
  И мертвец этот был, кажется, я (англ.).


[Закрыть].
 

– Четверостишие это не выходит у меня из головы, – не знаю, когда и где я слышал его?

– Это из шотландской баллады, прославляющей Оттерборнское сражение, – сказал Джеймс, – балладу эту вывез я из Шотландии.

– И за это получил небольшое спасибо от меня, – ответил Генрих, улыбаясь. – Спой ее теперь, Джеймс. Мне было бы приятно ее прослушать теперь. Во всем облике этого Дугласа, умиравшего таким образом, столько истинной рыцарской доблести!

У Джеймса арфа всегда была под рукой, и он своим приятным голосом снова спел старую балладу; только на этот раз голос его был далеко не так звучен, как прежде. Генрих был до того слаб, что не мог удержаться, чтобы не пролить нескольких слез над «кустом папоротника», где зарыли тело умершего героя.

– Что это со мной? – вскричал он, полусмеясь-полуплача. – Я растрогался смертью Дугласа? Впрочем, сердца отважных воинов должны сочувственно биться, невзирая на дело, которому они служат. Да помилует Бог всех павших сегодня! Не споешь ли ты мне варварские рифмы из поэмы Азенкура, Джеймс? Возвращаясь в Англию со всей пылкой самонадеянностью юноши, я был до того робок и невежествен, что чувствовал какую-то ненависть даже к мотиву этой баллады. Теперь же с удовольствием послушаю ее. Постой! Йоркширцы славятся своим хорошим голосом! – И король, обратясь к Тректону и Китсону, предложил им спеть балладу, чем доставил великую радость обоим друзьям.

Переходя постоянно от забытья к волнению, от волнения к забытью, Генрих прибыл к пристани. Перенос с лодки до Венсена был очень утомителен для больного, хотя, впрочем, улыбка удовольствия не покидала его, и он повторял ежеминутно:

– Все пойдет к лучшему, лишь только буду я со своей Кэт.

Увы! По приезде в Венсен Джеймс не знал, как предупредить Генриха, что в это самое утро королева уехала со своей матерью в Париж. Несмотря на неприятную неожиданность, веселое расположение духа не изменяло королю ни на минуту.

– Если доктора не в состоянии будут помочь мне, – сказал он, – то лучше, если ее не будет со мной!

Окружающие больного не замечали, в заботах, как идет время. Только на другие сутки, на рассвете, Генрих уснул.

Все молча сидели, боясь пошевелиться, чтобы не помешать страшному кризису. Вдруг чья-то рука дотронулась до плеча Джеймса, внимательно следившего за малейшим движением короля; он вздрогнул, обернулся и увидел перед собой Бедфорда, освещенного первыми лучами утреннего солнца. Герцог был страшно бледен, глаза его блуждали, и все лицо выражало глубокую скорбь. В ту же минуту Генрих открыл глаза и, увидев брата, воскликнул:

– Великий Боже! Джон, это ты? Что случилось?

Так как тот медлил с ответом, Генрих нетерпеливо спросил:

– Говори скорей, сражение не проиграно? Скажи правду, брат, не бойся, ты здоров и невредим и, я уверен заранее, ни в чем не омрачил своей чести. Победа или поражение, – во всяком случае, храбрость неразлучна с тобой! Говори же, Джон, говори…

– Мы не сражались, Гарри, – сказал Бедфорд, с трудом произнося каждое слово. – Дофин не дождался нас и ушел.

– Так зачем же ты здесь?

– Ах! – вскричал Бедфорд. – Легче было бы нам оплакивать десять поражений, чем… – И он, бросившись на колени, схватил руки брата и положил голову на его постель с тем самым чувством, что руководило осиротелыми детьми Генриха Болингброка, брошенными на руки Бофоров, искать поддержки и покровительства в старшем брате своем. И потому редкие братья могли так нежно, так горячо любить друг друга, как Генрих и Джон Ланкастерские.

– Спасибо тебе, Джон, что так поторопился приехать! Благодаря Богу боль моя уменьшилась, и если бы не слабость и какая-то странная тяжесть, то я чувствовал бы себя очень хорошо.

Но в то самое время в голосе и лице его было что-то такое, что поражало ужасом всех любящих его.

– Не приехала ли жена моя? Я хочу ее видеть, – сказал он.

Увы, она и не думала приезжать! Сэр Луи Робсарт, личный камергер Екатерины, пробормотал с некоторым оттенком неловкости и стыда, что королева приедет не ранее окончания службы в храме Богородицы.

Значит, Генриху нечего было надеяться проститься с женой! Впрочем, и тут ясное чело его не помрачилось, и он промолвил:

– Тем лучше, Екатерина не привыкла к подобным зрелищам! Если бы она была здесь, – и его губы задрожали, – может, не умер бы я христианином… Милая моя Екатерина! Позаботься о ней, Джон, – вскоре она будет самая огорченная женщина в мире…

Джон от всего сердца обещал исполнить желание брата, хотя, в сущности, питал не слишком большое сострадание к холодной и бесчувственной невестке.

– Как бы желал я видеть своего ребенка и благословить его, – продолжал Генрих, – бедное, невинное создание! Я желал бы поручить его попечению Варвика.

– Варвик только ждет позволения войти сюда, – сказал Бедфорд. – Он, Солсбери и Эксетер приехали со мной.

При этих словах лицо Генриха просияло.

– Как приятно человеку иметь в такую минуту при себе всех своих друзей! – промолвил он и, протянув руку вошедшим, поблагодарил их.

Затем последовала та умилительная минута, когда он, бросив взгляд на прошедшую жизнь свою, объявил, что единственной руководящей целью его в жизни было служение Богу и заботы о благе своего народа и что он готов предстать перед Престолом Всевышнего, если на то Его Святая Воля. Генриха только огорчала мысль об оставленном в колыбели сыне, но, возложив все надежды на Джона, он поручил его родительским попечениям Варвика.

– Что же касается тебя, Джеймс, – сказал он, дружески протягивая руку шотландскому королю, – я снова повторю тебе: прости меня, прости, друг мой, брат мой по оружию! Не по недоброжелательству удерживал я тебя, но по истинному желанию тебе добра. Полагаюсь вполне на Джона и других даровать тебе свободу, когда можно будет тебе в совершенной безопасности вернуться в Шотландию. Прости меня, Джеймс, за это, а также и за резкие выходки и грубости, что приходилось тебе сносить от меня.

Джеймс со слезами выразил королю свою сердечную привязанность, прибавив, что ни к одному пленному не относились так великодушно, как к нему.

– И вы простите меня, юный лорд, – обратился Генрих к Малькольму. – Ваши нежные попечения так часто облегчали мои страдания, что я должен поблагодарить вас. Однажды я вас сильно оскорбил, но помните, молодой человек, и ты также, Ральф Перси, тот истинный друг, кто остерегает нас, хотя и резко, от злодеяний, способных омрачить последний час жизни!

Спокойно простившись со всеми, Генрих просил докторов сказать, долго ли остается ему жить. А так как те, видя начало агонии, не решались ответить, тот он сказал:

– Вы думаете, что я, столько раз стоявший лицом к смерти, испугаюсь ее в этот час?

Тогда доктора, встав на колени, сказали:

– Сир, подумайте о душе своей. Если не совершится какое-либо чудо, вам остается всего два часа жизни!

Король позвал своего исповедника, и все удалились, чтобы через несколько минут возвратиться и присутствовать при причастии и соборовании умирающего.

По окончании обряда Генрих был в полном разуме, и, хотя голос его спал и он не в состоянии был сделать малейшего движения, он пожелал, чтобы ему прочитали отходную. Минуту спустя – трудно было решить, продолжает ли он следить за чтением, – глаза его закрылись, губы были недвижимы, но вдруг, когда чтец дошел до следующего места в псалме Давида: «Ублажи Господи благоволением Твоим Сиона и да созиждутся стены Иерусалимские», при слове «Иерусалим» ясный луч заблестел в глазах его, и он снова заговорил:

– Иерусалим! Клянусь честью умирающего короля! Я ревностно желал водворить мир на земле и освободить Святые места от тяготеющего над ними мусульманского ига!.. Но Господь не счел меня достойным, – да будет Святая Воля Его!

После чего он закрыл глаза и, по-видимому, уснул или казался спящим. Вдруг странная дрожь пробежала по всему его телу, губы зашевелились, и он воскликнул:

– Ты лжешь, нечистый дух, ты лжешь!

И будто душа его, освобождаясь от связующих ее уз, одержала победу в этой последней борьбе, спокойствие разлилось по изнуренным чертам его, и со словами Божественного Искупителя: «Господи, в руци Твои передаю дух мой!» – он заснул вечным сном.

Великая душа его разорвала свою тленную оболочку!