Текст книги "Кружево. Дорога к дому"

Лимузин выбрался из толпы, и Циммер повернулся к Лили. Лицо его то освещалось уличными фонарями, то погружалось в тень.

– Хочу сказать тебе две вещи, Лили. Хотя, в общем-то, ни то ни другое не мое дело, – проговорил он. – Я был удивлен тем, как ты держалась перед камерой. У тебя просто природный дар сниматься. Ты реагируешь на камеру так, словно ты в нее влюблена. И ты слушаешь режиссера: на самом деле слушаешь то, что я говорю. А не ждешь, пока я кончу давать указания, и не начинаешь указывать мне, что и как, на твой взгляд, следует делать. У тебя есть все данные, Лили, чтобы стать хорошей актрисой. При условии, что ты будешь работать у хороших режиссеров.

Он оперся левой рукой на сиденье и немного помолчал, а потом заговорил снова:

– Я постоянно задавал себе вопрос: понимает ли Серж разницу между хорошим и второразрядным режиссером? Второразрядный ухватывает в актере то, что очевидно, что лежит на поверхности. Но он может совсем не заметить ту печальную задумчивость, то тонкое очарование, те надежду и доверие, которые ты излучаешь. А это волшебные качества, и они сделают тебя звездой, Лили.

Лимузин тем временем пересек мост Согласия. Циммер вздохнул.

– А теперь мы подходим к тому, что вообще не мое собачье дело, – сказал он. – Бог знает, зачем я тебе это говорю. Мой принцип – не вмешиваться в чужие жизни. Но знаешь ли ты, что мы перевели на твое имя в цюрихский банк двадцать тысяч долларов? Конечно, Вэйлансу мы заплатили намного больше, но нам нужен был актер с мировым именем. И я спрашиваю сам себя: какая часть из этих денег достанется тебе? Господи, Лили, ну почему ты от него не уйдешь?! Тебе не нужен этот мерзавец.

– Нужен, – ответила Лили, вдруг сразу погрустнев. – Я боюсь остаться одна. Потому-то он мне и нужен… Он – единственное, что у меня есть. Вся моя семья.

– Так вот почему ты за него цепляешься: чтобы иметь какую-то опору в жизни. Но Серж никогда не станет тебе такой опорой, – сказал Циммер. – Послушай, страх перед жизнью естественен. В конце концов, тебе ведь нет еще и двадцати. И пережить тебе пришлось многое. Но, пока ты от него не отделаешься, из тебя ничего не выйдет. Он хочет, чтобы ты продолжала зависеть от него. Пока ты зависима, ты побоишься уйти. – Он потрепал Лили по плечу и снова вздохнул. Машина тем временем подъехала к «Липпу».

Тут их тоже поджидала толпа фотографов, сразу же засверкавших вспышками, а когда они вошли в зал и медленно двинулись к приготовленному для них столу, где в серебряном ведерке со льдом стояло шампанское, а в окружении поздравительных телеграмм возвышался огромный букет белых лилий, сидевшие в зале как один стали им аплодировать.

Циммер взял со стола букет и, слегка поклонившись, вручил его Лили со словами:

– С сегодняшнего вечера, Лили, ты становишься знаменитостью.

– Что-то я себя знаменитостью не чувствую, – ошеломленно ответила она, прижимая к себе цветы. – И вообще ничего не чувствую, кроме тревоги.

– Это нормально, особенно после такой напряженной работы, – тепло возразил ей Циммер. – Да еще тебя волнует, что завтра напишут в газетах. Ничего, скоро ко всему этому привыкнешь. Только помни: ты станешь настоящей звездой. Я это без всяких рецензий знаю. Ты, конечно, не помнишь Элизабет Бэрнер, но у нее было очень тонкое, хрупкое очарование и берущее за сердце обаяние. Когда на экране появлялась эта несчастная беспризорная сиротка, у людей перехватывало дыхание. При одном ее виде возникала какая-то сладкая грусть, как при виде лепестка розы, падающего на землю. В тебе тоже есть все это, Лили.

– Ну, я не лепесток розы, – ответила Лили.

На протяжении последних трех месяцев Лили старательно выслушивала все наставления Циммера и привыкла ему доверять. И потому после того, как закончились торжества, она всерьез задумалась над его советами. Двадцать тысяч долларов были целым состоянием: она смогла бы купить на них собственный дом, а возможно, еще и небольшую машину. Тогда она могла бы научиться водить. Серж не позволял ей садиться за руль своего нового «Мерседеса».

Когда они раздевались, чтобы ложиться спать, за окном было уже холодное предрассветное утро. Лили как бы невзначай спросила Сержа:

– Сколько мне заплатили за этот фильм?

– О господи, нашла о чем спрашивать в такую рань! Когда выйдут газеты, о тебе сразу заговорит весь Париж, а тебя ничего не волнует, кроме каких-то денег!

– Хорошо, но все-таки: сколько?

– Ну, все зависит от того, как считать: в целом или за вычетами. Ты же даже не понимаешь, что означают эти слова, Лили.

– Я хочу знать общую сумму, которую выплатил тебе Циммер. Это называется «в целом», верно?

– Боже мой, Лили, сейчас шесть часов утра! Я что, мало для тебя делаю? Мне даже поспать нельзя? Марш в кровать, или я из тебя душу выколочу! Завтра вечером нам лететь в Лондон, а послезавтра ты начинаешь сниматься, так что выспись как следует. И вообще, занимайся своим делом, а я буду заниматься своим!

– Серж, я хочу знать. Тебе заплатили двадцать тысяч долларов, так?

Он сильно ударил ее по голове. Серж бил ладонью, так, чтобы не оставлять синяков и ссадин, но при этом не сдерживался и вкладывал в каждый удар всю свою недюжинную силу.

Лили упала на колени. Увидев ее на полу, на четвереньках, рыдающую от страха и унижения, Серж не удержался от того, чтобы не дать ей напоследок еще и пинок под ребра, и прорычал: «Все, что у тебя есть, детка, – это я и эти сиськи! Без меня ты ничто!»

Когда Лили открыла глаза, была уже середина дня. Она увидела, что лежит в постели. Голова у нее раскалывалась от боли. Через коридор до нее доносились голоса: Серж о чем-то болтал с секретаршей. «Все бесполезно, теперь я и вовсе не смогу ничего поделать», – подумала Лили. Теперь она боялась и уйти от Сержа, и продолжать жить с ним дальше. Оставалось только одно. Лили выбралась из постели и, шатаясь, побрела к развевавшейся на ветру кружевной занавеске, за которой скрывалось распахнутое окно.

39

Интервью с Жужу стало первым материалом, который Кейт удалось продать в газету «Глоб». Написанное в ироничном, слегка насмешливом ключе, оно получило там полполосы, и «Глоб» сразу же заказала ей еще несколько статей. Кейт начала сотрудничать с этой газетой, и хотя она и была внештатным автором, но понимала, что, когда ей звонит Скотти, редактор отдела литературы и искусства, и дает какое-то задание, она обязана бросить все свои другие дела и немедленно отправляться выполнять его поручение. Если Скотти интересовался, что она может предложить сама, это означало, что он ожидает услышать максимум через полчаса не менее полудюжины хороших идей; и если одна из них принималась и для осуществления такой идеи Кейт пришлось бы просидеть за машинкой всю ночь напролет, чтобы дать необходимый материал к утру, – что ж, она должна была быть готова и к этому.

Редакция «Глоб» располагалась в огромной, занимавшей целый этаж, комнате без окон, выкрашенной в кремовый цвет, и поначалу атмосфера там показалась Кейт бесцеремонной и недружелюбной. Но потом она поняла, что на самом деле работающие в редакции просто непрерывно стараются сосредоточиться, отвлечься от постоянного стрекота пишущих машинок, от стука телетайпов, от непрерывных телефонных звонков, что над всеми ними тяготеют жесткие сроки сдачи материалов, нарушить которые невозможно.

Поскольку у Кейт не было ни соответствующей подготовки, ни опыта работы в газете, ей на Флит-стрит[7]7
  Улица в Лондоне, где находятся редакции многих газет и журналов.


[Закрыть] пришлось туго. Всех и всегда поджимали сроки, и объяснять что-либо новичку было некогда: или соображай сам, как и что надо делать, или не попадешь в номер; да и вообще новичкам на Флит-стрит было не место, начинать следовало где-нибудь еще. Прислушиваясь к работавшим за соседними столами, Кейт научилась говорить по телефону и выработала у себя хороший голос и умение сразу взять верный тон. Она приучилась всегда держать под рукой блокнот, никогда не перевирать цитаты и проверять, проверять и снова проверять все до бесконечности.

Скотти относился к ней с необычайной добротой, действовал быстро и энергично, умел и рассмешить, и быть совершенно серьезным одновременно. Кейт была ему по-настоящему предана. Однажды, увидев, что она в девятый раз переписывает статью, он потрепал ее по плечу и сказал: «Гениальных вещей не пишет никто. Постарайся сделать ее настолько хорошей, насколько это позволяют обстоятельства, и сдавай. И запомни: это не твоя статья. Это результат коллективной работы, в которой ты – только первое звено». Произнеся эти фразы, он принялся снова жевать кончик и без того жутко искалеченного карандаша.

Кейт понимала, что ей повезло. На протяжении первого года работы на Флит-стрит ей часто приходилось трудиться с восьми утра до одиннадцати ночи, потому что она еще не умела писать коротко и сокращать написанное, выделяя в тексте самое главное. Ей нравился быстрый и деловой ритм газетной жизни, нравилось то возбуждение, которое эта жизнь вызывала, нравилась жесткая необходимость делать все к определенному сроку и нравилось работать на обаятельного, располагающего к себе, наделенного чувством юмора Скотти, который защищал ее, поощрял, поддразнивал и безжалостно сокращал все, что она писала.

Как-то весенним утром 1966 года Кейт вызвали к Скотти. В обшитом деревянными панелями кабинете возле стены справа, на уровне груди, стояла трехметровой длины наклонная полка, на которой обычно раскладывали макет очередного номера газеты. Скотти никогда не сидел за стоявшим в кабинете весьма внушительного вида столом из красного дерева. Он предпочитал стоять в ленивой позе возле этой полки, черкая что-нибудь в макете или же, если надо было поговорить с кем-то, поворачиваясь к полке спиной и опираясь на нее. В кабинет непрерывным потоком шли авторы, и если их оказывалось одновременно несколько, то в ожидании разговора с редактором они выстраивались прямо в кабинете друг за другом в очередь.

В то утро «Глоб» опубликовала интервью Кейт с генералом Накте Ниром, командующим танковыми войсками Израиля. Когда она беседовала с этим национальным героем в вестибюле скромной лондонской гостиницы, в которой он остановился, у Кейт возникло ощущение, что кто-то в редакции отправил ее на это интервью по ошибке. Однако материал получился интересным – было видно, что Кейт быстро набирается мастерства.

– Присядь-ка на минуточку, Кейт, – сказал Скотти. – Главному понравился твой сегодняшний материал. – Он как-то странно посмотрел на нее: – Ты не падаешь в обморок при виде крови? А спать на улице тебе приходилось? Уехать на месяц из дома ты бы могла? Хочешь получить в «Глоб» постоянную работу? Мы подумываем послать тебя в Сидон.

– Но там же воюют!

– Умница, девочка, наблюдательная: заметила. У нас уже есть там пара репортеров, но нам хочется чего-нибудь особенного, а не того, что они обычно нам присылают. Сообщение о военных действиях мы можем получать и от телеграфных агентств. А нам нужно несколько необычных статей или очерков.

– Но я никогда… Да, Скотти, конечно, я готова. Когда надо отправляться?

– Сегодня вечером. В пять часов надо быть в аэропорту Хитроу. В Риме пересадка. Не бери много вещей, отправляйся налегке, запасись только ручками и блокнотами. И учти: нам не нужны статьи того типа, что обычно печатают на страницах для женщин. Мы посылаем тебя не для того, чтобы ты описывала войну с женской точки зрения. Главный остановился на тебе, потому что нам нужен аналитический материал от кого-то, у кого был бы свежий взгляд на всю эту проблему. И не забывай правильно составлять финансовые отчеты, – добавил он. – Мне уже осточертело их за тебя переписывать.

Кейт помчалась в магазин и купила туфли на резиновой подошве, плащ-палатку, рюкзак и фляжку, которую можно было пристегивать к поясному ремню. На другие покупки времени уже не оставалось. Она едва успела позвонить матери и попросить ее присматривать за домом, пока сама она будет отсутствовать. После этого она лихорадочно ждала визы в консульстве Сидона в Южном Кенсингтоне[8]8
  Один из районов Лондона.


[Закрыть], переживая, что может опоздать на самолет. По счастью, консульство располагалось в пяти минутах ходьбы от ее дома, и у нее осталось еще десять минут на то, чтобы сложить вещи, схватить такси и отправиться в аэропорт.

Самолет приземлился часа за два до рассвета. Потом в маленьком и потрепанном автобусе Кейт еще шесть часов ехала от аэропорта до Фензы, где «Глоб» забронировала для нее комнату в гостинице. Комната оказалась не очень чистой, горячей воды не было. Кейт, однако, свалилась на жесткую постель и проспала до середины дня. Встав, она расспросила гостиничного портье и, следуя его указаниям, отправилась в пресс-центр, оборудованный в бывшем баре гостиницы «Маджестик».

Если не считать Лондона времен немецких бомбардировок, Кейт впервые оказалась в городе, попавшем в район боевых действий. Да и тогда, в Лондоне, ей не доводилось бывать в самом центре города во время больших налетов. Фенза, однако, располагалась вблизи от линии фронта, и живая душа города была уже убита. В нем почти не оставалось жителей: все, кто мог покинуть его, уже давно это сделали. Грабителей и мародеров расстреливали на месте. Из-за загромождавших улицы обломков проехать по городу было почти невозможно, а ходить опасно, потому что на вас в любую минуту могла свалиться какая-нибудь до сих пор чудом не обрушившаяся стена.

Кейт торопливо шла по темному опустошенному городу. Поврежденные здания и руины стояли, пьяно покосившись в разные стороны, как бы отрицая своими наклонами все законы тяготения. Улицы были завалены щебнем, обломками и брошенным скарбом. С разбитого верхнего этажа дома, у которого обрушился весь фасад, торчала кровать. Полосатый матрас на ней казался нелепым. С выщербленных, обвалившихся стен рваными полосами свисали цветастые обои.

Кейт вдыхала горький запах дыма от горевших деревянных перекрытий и оконных рам, пробиралась между мешками с песком и горами битого кирпича и штукатурки, поспешно миновала велосипед со сломанными спицами, лежавший на дороге посреди обломков мебели, прошла мимо сгоревшей легковушки, а потом и мимо искалеченного грузовика, который лежал вверх колесами на тротуаре возле наполовину покинутого постояльцами и заброшенного отеля «Маджестик».

На следующий день она встала в четыре утра, потому что автобус отходил в пять. К удивлению Кейт, журналистов возили на фронт в больших автобусах, как на экскурсию. Голубое небо было абсолютно безоблачным, и уже стояла жара, когда они выбрались из города и затряслись по желтой пустыне. Молниеносно всюду оказался песок. Кейт ощущала его у себя на голове, в глазах и в волосах, под ресницами, под бюстгальтером и даже между ног. У нее сразу же зачесалось все тело.

Человек, сидевший рядом с Кейт в этом грязном, провонявшем сигаретным дымом автобусе, сказал:

– Здесь не просто одни арабы воюют против других. За спиной у Сидона стоят американцы, которые натравливают его на Саудию. А за спиной у тех – русские. Все снаряжение и оружие, которые удается захватить, советского производства.

Усталый человек в военной форме, сидевший по другую сторону от Кейт, объяснил ей:

– Сидон – это очень маленькая страна, но на юге у нее есть месторождения нефти, которые всех интересуют; и потому все ищут любого предлога, только чтобы сюда влезть. Официально Москва не вмешивается в драку за эти месторождения – но главным образом потому, что Кремль просто не хочет давать американцам повод для более активных действий в этом районе.

Мужчина, сидевший впереди нее, был явно убежден, что «Глоб» сошла с ума, послав сюда журналиста-женщину.

– А редактора отдела мод или отдела «сад и огород» они с вами не прислали? – рычал он. – Они думают, что война – это игрушки. Бах-бах-бах, вы убиты, вставайте, пойдемте полдничать, – иронизировал он, потом обернулся к Кейт: – Война – грязное, кровавое и отвратительное дело. – Неодобрительно и холодно посмотрев на нее, он добавил: – Кто-нибудь должен был бы рассказать вашему главному редактору, что сами сидонцы не посылают своих женщин на войну. Они боятся, что их там могут искалечить или изнасиловать. Вряд ли вам понравится, если вам вдруг засунут ручную гранату в… или захотят отрезать груди. А если вы к тому же журналистка, то у вас вообще нет никаких средств самозащиты. Журналистам не положено оружие.

Дальше они ехали в полном молчании.

По мере того как автобус, трясясь на ухабах, все ближе подъезжал к линии фронта по неприветливой безбрежной пустыне, где по колено лежала пыль и росли посеревшие, увядшие кустики, доносившийся издалека гром постепенно перерастал в оглушительный, рвущий барабанные перепонки грохот. После прошедших здесь тяжелых боев вся пустыня была покрыта разбросанными здесь и там подбитыми танками, перекореженными металлическими обломками, которые когда-то были джипами, и сгоревшими, почерневшими грузовиками. Все это уже начал заносить песок. Грохот канонады становился все сильнее, от него уже болели уши.

Когда они выходили из автобуса, снаряд угодил в полевую пушку сидонцев, а другой – в грузовик, по-видимому нагруженный боеприпасами, потому что в грузовике один за другим стали раздаваться взрывы и во все стороны от него с треском полетели ярко горевшие звездочки. Над головами у них промелькнули самолеты, и земля вздрогнула и вздыбилась вверх от разрывов бомб. Они стояли во весь рост под огнем, а вокруг них падали со всех сторон на землю сверкающие оранжевые горящие змеи.

Линия фронта смешалась. Кто-то из солдат бросился в тыл, кто-то попрятался, другие застыли на месте. Одни группки людей, одетых в пропыленную форму защитного цвета, куда-то бежали, другие такие же группки пытались их остановить. Солдаты переползали или, низко пригибаясь, стремительно перебегали от куста к кусту и медленно, метр за метром, продвигались вперед. Там и тут на песке, распростершись и разбросав руки в стороны, лежали трупы, и казалось, что они решили просто позагорать, не снимая одежды. Над полем боя висел характерный запах разлагающихся человеческих тел: каждую ночь сидонцы выносили своих погибших, но трупы врагов оставляли там, где они лежали.

В нос Кейт ударил резкий кислый запах кордита, в горле у нее запершило. Ее ослепили вспышки пламени, оглушили нечеловеческие вопли. Она почти ничего не видела. Упав на колени, она на карачках поползла сквозь бурую мглу вперед, стараясь разглядеть, что же происходит там, дальше, за густым коричнево-желтым туманом, который здесь и там прорезали вьющиеся клубы черного дыма от горевших танков и машин. Она была просто в ужасе.

Через две недели Кейт сильно изменилась. Она уже больше не нервничала, не испытывала постоянных тревог и волнений, не боялась – ей было просто некогда. Впервые в жизни она оказалась целиком и полностью предоставленной самой себе. Никто не говорил ей, как и что следует делать, никто ее ни за что не ругал, она не нуждалась ни в чьем одобрении. Кейт сама решала, что она должна сделать и как это осуществить, и от ее решений зависели и ее профессиональный успех, и то, останется ли она в живых.

Такое положение прибавляло ей сил и вдохновляло ее. Кейт было уже тридцать четыре года, чувствовала она себя на все пятьдесят, но необходимость делать свое дело вытесняла все ее чувства и ощущения и даже чувство постоянной смертельной усталости. Теперь Кейт понимала, почему фронтовые фотокорреспонденты идут порой на риск, который потом люди, не видевшие войны, называют не иначе как «сумасшедшим»: скорее всего, им бывает просто некогда раздумывать об этом риске.

И корреспондентский корпус оказался вовсе не таким, каким ожидала увидеть его Кейт. Все, кто собирался в баре «Маджестика», были серьезны, измотаны, внутренне напряжены, и никто не напивался. У них просто не было для этого времени. Никто не приставал к ней, не пытался за ней ухаживать: все были слишком заняты и слишком устали. Как и другие журналисты, Кейт тоже стала осторожной, скрытной, хитрой и недоверчивой, она хранила свои источники информации и зацепки, которые удавалось добыть, в такой тайне, словно это были карты Острова сокровищ. И у нее, как и у других журналистов, в голове постоянно прокручивались какие-то замыслы, идеи, планы интервью, начинания, переводы документов, черновые наброски статей и вечная мысль о том, как успеть вовремя передать свой материал в редакцию. Ее рабочий день начинался на рассвете, и, отправляясь куда-нибудь, Кейт никогда не знала заранее, раздобудет ли она материал, из которого можно было бы сделать статью. Если к десяти вечера ей удавалось отправить что-нибудь в свою газету, она считала, что день удался и ей повезло.

Кейт писала главным образом о том, как война воздействует на человека: о том, что происходит в городе в момент бомбежки, что происходит на поле боя, как чувствует себя при этом человек. Ей помогал в качестве переводчика Али – двенадцатилетний мальчик, окончивший миссионерскую школу и делавший вид, будто он гораздо старше и гораздо больше знает, чем это было на самом деле, – который, словно преданная собачка, повсюду следовал за ней.

– Где король, Али? – требовательно спросила она однажды вечером, когда они стояли перед входом в «Маджестик». – Али получит много-много денег, если миссус встретится с королем. – Больше всего Кейт хотелось взять интервью у Абдуллы, причем она не понимала, что это невозможно: никто не сказал ей, что король никогда не дает интервью, ограничиваясь лишь изредка проводимыми пресс-конференциями.

На два дня в боях наступило временное затишье. Сидонская армия, поначалу захваченная врасплох, собралась с силами и оттеснила саудийцев назад к востоку, туда, где проходила граница между двумя этими странами. Саудийцы отступили за гряду невысоких холмов, которая лежала между линией фронта, проходившей теперь в тридцати километрах восточнее Фензы, и границей, до которой от этих холмов было еще сорок километров. На протяжении двух дней никто не знал, где находится король Абдулла. До этого он был на фронте и командовал войсками, а сейчас словно куда-то исчез.

– Король в восточных холмах, в племени хакемов, – с торжествующим видом заявил Али. – Давай деньги, миссус, пожалста.

– Но ведь восточная часть холмов находится за линией фронта?

– Да, миссус. Но это земля Сидона. Враг на нашей земле.

– Откуда ты все это знаешь, Али? Я тебе заплачу только после того, как удостоверюсь, что сказанное тобой – правда. – Наверняка это еще один слух, которых и без того ходит множество, а платить за слухи Кейт не собиралась.

– Я отвезу туда миссус, – вызвался Али.

– Как? Обычной машины у нас нет, а на джипе мы дальше линии фронта не проедем: саудийцы обстреляют нас, как только увидят!

– На джипе до фронта, как в прошлый раз. Дальше возьмем верблюдов у моего двоюродного брата, – беззаботно ответил Али.

«И верно! – подумала Кейт. – Возможно, по женщине, мальчику и паре верблюдов они не станут стрелять… Интересно, во сколько это может обойтись?..» И она принялась обсуждать с Али плату за джип и за двух верблюдов.

На следующий день, атакуемые роями громко жужжащих мух, они тряслись по жаре, от которой над пустыней поднималось дрожащее марево. Дорога в песках была еле заметна, ее отмечали лишь разбросанные вдоль нее бочки из-под горючего. Джип, обошедшийся Кейт в умопомрачительную сумму, кидало и бросало из стороны в сторону, он то подскакивал на ухабах, то проваливался куда-то вниз. Кейт обеими руками изо всех сил вцепилась в руль, а висевший у нее на шее бинокль больно бил ее по груди. Желудок у нее был не в порядке еще с самого первого дня, а теперь, когда они непрерывно проезжали мимо почерневших, обуглившихся и скрюченных трупов, напоминавших пригоревшие копчености, ей казалось, что ее еще и вот-вот стошнит. Они миновали навес, под который собирали погибших, а немного дальше – полевой госпиталь, где врач и два санитара, стоя на коленях, занимались раненым, а рядом с ними другие раненые лежали кто молча, словно они были уже покойниками, кто – заходясь от крика в агонии; и над всеми ними висела черная туча мух. Когда джип проезжал мимо госпиталя, Кейт почувствовала сильный тошнотворный запах крови и разлагающихся тел.

Наконец Али показал ей на какую-то хибарку, почти разрушенную, с зияющими дырами. Многочисленные следы от пуль на ее грязных белых стенах свидетельствовали, что здесь еще недавно шел бой. С одной из стен еще свисал порванный и пробитый пулями и осколками зеленый сидонский флаг.

– Сюда? – в изумлении переспросила Кейт. – Но миссус не видит тут никаких верблюдов!

– Здесь ждем брата, – уверенно ответил Али, и Кейт затормозила. Минуту она посидела не шевелясь, столь приятно было чувство облегчения от прекратившейся дикой тряски; потом она выбралась из машины и направилась к хибарке. Али следовал за ней. Возле разломанной входной двери стояли два сидонских солдата и курили. Она улыбнулась им и помахала рукой, солдаты улыбнулись в ответ. Кейт перебралась через кучу битого камня и каких-то обломков и вошла внутрь. Там у стены лежал на животе третий солдат, наблюдавший за чем-то сквозь зияющую пробоину в стене.

В этот момент в животе у Кейт страшно заурчало, и она не помня себя галопом выскочила из полуразвалившейся хибары. Черт побери, надо же, такое унижение! Коллеги предупреждали ее, что нельзя пользоваться местной водой; но не может же она чистить зубы пивом! Мгновенно взмокнув от пота и не обращая никакого внимания на бросившегося вслед за ней Али, она помчалась к небольшой куче мусора, за которой можно было хоть как-то спрятаться, и присела там, чтобы облегчиться. В то же мгновение она, не веря собственным глазам, увидела вдруг, как вокруг нее стали вздыматься вверх песчаные фонтанчики от летевших откуда-то раскаленных и перекрученных осколков. Звон от удара по ее каске заставил ее отпрыгнуть в сторону, ей захотелось распластаться на земле и за чем-нибудь спрятаться. Обеими руками она вцепилась в каску, пригнулась как можно ниже и застонала.

Внезапно находившаяся прямо перед ней хибарка стала как-то медленно клониться влево. Кейт схватилась за джинсы и, на ходу подтягивая и застегивая их, побежала к тому, что осталось от домика.

Вместо жизнерадостных солдат, которым она махала только пару минут тому назад, теперь здесь находились три бездыханных тела. Один из них лежал на спине, широко раскинув руки и ноги, уставившись прямо на Кейт безразличным взглядом, а из живота у него ползли в разные стороны красные блестящие змеи.

Замерев от ужаса, Кейт услышала, как из-за хибарки доносятся крики и какой-то шум. И хотя она и была перепугана насмерть, но, повинуясь какому-то инстинкту, молниеносно нагнулась и выхватила у одного из мертвых солдат автомат. Ей пришлось буквально вырывать оружие из его сведенных судорогой пальцев. «Хватай автомат, потом пригни голову пониже и постарайся выглянуть из-за этой кучи камней, – приказала она себе. – Господи, только бы эти полуразрушенные стены не обвалились на меня окончательно!» Она внимательно проверила, взведен ли затвор автомата.

Кейт услышала скребущий звук, донесшийся с противоположной стороны развалин, и внезапно почувствовала, насколько не защищена и уязвима она сзади. Боже, а если кто-нибудь подкрадется и выстрелит ей прямо в задницу?!

Теперь до нее доносилось тяжелое дыхание, хрипы и бормотание: кто-то явно полз ей навстречу с противоположной стороны той же груды камней. И вот над верхней кромкой груды стало медленно вырастать нечто, похожее на зеленое яйцо, и наконец показалась каска. Она поднималась все выше, дюйм за дюймом, пока над горой битого кирпича не появился покрытый грязью смуглый лоб. Кейт увидела густые брови, под ними пару молодых удивленных черных глаз и плавно нажала на курок.

Возникшее перед ней лицо мгновенно превратилось в нечто ярко-красное, а потом исчезло, и с противоположной стороны груды камней до нее донесся громкий шуршащий звук. «О господи, еще лезут или это скатился тот, которого я подстрелила?» – подумала она. Замерев и вся напрягшись, Кейт выжидала, готовая выстрелить снова.

Но вражеские солдаты не ожидали, что в этих развалинах может оставаться еще кто-то живой, поэтому двое других быстро помчались назад, к своим окопам.

Ничего этого Кейт не видела и не слышала. Она лежала не шевелясь, не в силах оторвать взгляда от верхней кромки кучи камней и даже не замечая того, что лежит на чьих-то еще мягких и теплых останках. Спустя какое-то время она услышала певучий голос Али, донесшийся откуда-то сзади: «Миссус, миссус! Все плохие люди убежали!» – а потом появился и он сам.

Кейт трясло. Глаза этого парня! Он взглянул ей прямо в глаза, а она его застрелила. Девять месяцев мать вынашивала его, потом многие годы любила его, заботилась о нем; а Кейт потребовались считаные мгновения, чтобы отнять жизнь у чьего-то сына. На нее всего лишь взглянули, а она сразу нажала на курок. Кейт понимала, что, если бы тот солдат успел, он, без сомнения, выстрелил бы первым. Но понимала она и то, что только что убила человека, и от этого на душе у нее было отвратительно. Она уселась прямо на груде щебня, уставившись себе под ноги невидящим взглядом, бесконечно стыдясь содеянного, мучаясь угрызениями совести и пытаясь уговорить себя («если бы ты его не убила, он бы убил тебя, ты же сама это отлично понимаешь!»), а потом расплакалась, подумав о семье и близких этого солдата и вспомнив о Нике.

У нее за спиной суетился Али, не понимавший, чем расстроена Кейт, и пытавшийся как-то утешить ее: «Миссус хорошая, миссус убила саудийца!»

Через два часа, к удивлению Кейт, они увидели на горизонте к югу три пятнышка, которые спустя некоторое время превратились в дряхлого старика, ехавшего верхом на грязном запаршивевшем верблюде и ведшего в поводу двух других. Старик потребовал триста двадцать динаров. Это были огромные деньги, на них можно было бы купить всех его верблюдов, а не взять их напрокат. Ему, однако, предлагали даже больше, если старик согласится быть их проводником, но он не захотел. Старик просвистел что-то верблюдам, заставив их лечь, помог Кейт забраться на покрытое ковром кожаное седло и свистнул снова: верблюды встали. После чего старик вручил Али терновую палку, кивнул на прощание и взгромоздился на собственного верблюда, который тут же, не дожидаясь приказаний, сам затрусил назад, к югу.

– Что он сказал? – спросила Кейт.

– Он сказал: верблюды должны быть здесь через день, или миссус придется платить еще. Он сказал: западные машины в пустыне – нехорошо, верблюд лучше. Верблюд ест мало, пьет раз в пять дней, груза несет много.

– А ты точно знаешь, куда мы едем, Али?