Текст книги "Вчера-позавчера"

Уже прошло время дождей, и стоит убийственная жара. Солнце в небе плавится в своем собственном огне, и земля – желтая и горячая, а между небом и землей стелется воздух, желтый, как зеркало из начищенной меди, раскаленной в печи, и что-то вроде пришептывающего звука в поднебесной, убаюкивающего человека. Город в дремоте, и море лежит, как мертвое. Каждый, у кого есть возможность, сидит у себя дома, и пьет горячее и холодное, и утирает пот. Но Ицхак бродит, как всегда, между детским садом и домом Сони в надежде: а вдруг он встретит ее.

Дороги полны куч сухого песка, и желтое солнце лежит на них. Стекольщик идет и выкрикивает: «Стекло! Стекло!» А солнечные зайчики выпрыгивают из стекол в его руках и движутся вместе с ним, и йеменские дети бегут за этими сверкающими зайчиками и ловят их руками. Нагруженные ношей верблюды, лежащие на земле, поднимают шеи и встают на свои длинные ноги. Арабы прибывают, одни с фруктами, другие с овощами, и кричат благим матом. Женщины выходят из своих домов купить что-нибудь из овощей и фруктов. Напротив ревут ослы, и бродячая собака лает: гав, гав! Поодаль стоит ребенок, и ладошка его вымазана в саже, а он лупит ею себя по щекам и хохочет.

Идет себе Ицхак и загадывает на Соню. Иногда – выходит к добру, а иногда – выходит не к добру. Говорит Ицхак себе с досадой: кому мешает, если я ее встречу? И поднимает глаза и смотрит: не появилась ли она? Вдруг послышался визг тормозов поезда, очнулся Ицхак и подумал: пришел поезд из Иерусалима. И удивляется, что вспомнился ему Иерусалим, удивляется сам себе, что за все эти годы в Эрец Исраэль ни разу не поднялся он в Иерусалим. Снова принялся загадывать на Соню. Иногда – получается к добру, а иногда – не к добру. Сказал себе Ицхак: неужели даже сейчас я не увижу ее? Поднял глаза и увидел доктора Пикхина. Маленькая трубка у него во рту и врачебная сумка в руке. Стыдно стало Ицхаку, что он слоняется без дела. Повернулся и пошел. Прошел всю улицу Буструс до магазина готового платья, в котором работал Рабинович до своего отъезда из страны. Заглянул Ицхак в магазин и зашел.

Оба владельца магазина сидели за своими приходно-расходными книгами. Тот, что помоложе, поднял глаза и приветливо посмотрел на Ицхака. Но в этой его приветливости заметен был намек: хоть и известно мне, что ты друг Рабиновича, нет у тебя права заходить сюда просто так. Протянул Ицхак руку в сторону рядов с одеждой и сказал: «Мне нужен костюм». И повторил еще раз: «Костюм мне нужен», чтобы тот понял, что пришел он, только чтобы купить себе платье. Вытащил тот, что помоложе, костюм из кучи одежды и сказал: «Раздевайся и примерь!» Только собрался Ицхак примерить брюки, как сказал ему тот, что постарше: «Не стоит. Уж точно они не коротки. А если длинны, ты сможешь подвернуть их края, а когда истреплются, ты сделаешь из лишнего заплаты». Купил Ицхак костюм и нашел его весьма недурным. Пошел дальше и купил себе отглаженную рубашку, похожую на ту, что надевал в день своей алии в Эрец. Рубашка на нем пропотела, нужно было сменить ее на другую; так всегда получается с лишними вещами: мало того что они лишние, так они еще влекут за собой приобретение других лишних вещей. И вся остальная одежда Ицхака тоже неудобна. Новая она, и он еще не привык к ней, но зато она производит впечатление и поэтому он ее носит. Пошел дальше и зашел по пути к Соне, но не застал ее. Чтобы увидеть ее, пошел в садик. Видит его воспитательница и кивает ему, а один из малышей называет его дядей. Ицхак не замечает их, сердце его занято Соней.

И вечером Соня не попадается навстречу Ицхаку, потому что именно тогда приняли Соню в драматическую студию. Она репетирует свою роль в представлении, и нет у нее времени на пустяки. А раз на Ицхаке – нарядный костюм, то он ничего не делает – не занимаются ремеслом в красивой одежде. И в рабочий клуб не ходит, если бы он пришел туда в новом костюме, то вызвал бы недоумение; и у Сладкой Ноги не сидит – барак у того полон хлама и старой рухляди. А так как человек не может без общества, стал он навещать господина Оргелбренда.

Господин Оргелбренд кончает свою работу за час – за два до наступления темноты и возвращается к себе домой обедать. Чиновники обычно не работают больше положенного, в особенности чиновники банков в Эрец Исраэль, весь рабочий день которых шесть или семь часов, и даже в эти часы они частенько не ударяют палец о палец. Каждый час подают им чашку кофе, а между кофе и кофе приносят им лимонад. Итак, кончает господин Оргелбренд свою работу за час – за два до наступления темноты и возвращается к себе домой, и обедает, и сидит у окна, и смотрит на деревья в саду и курит маленькую трубку. Когда обратился господин Оргелбренд к доктору Пикхину за советом по поводу своих нервов, сказал ему доктор Пикхин: «Ты просишь лекарств? Лекарство я тебе не пропишу, но купи маленькую трубку – когда ты сидишь один у себя в комнате, набей трубку табаком и дыми. И если сегодня ты не почувствуешь вкус курения, то назавтра ты точно получишь удовольствие от курения».

Когда Ицхак приходит, вынимает Оргелбренд трубку изо рта и говорит: «Разве это не чудо? Мой отец не курил, а я сижу и выпускаю дым. А почему я пускаю дым? Потому что доктор Пикхин приказал мне. Знаком ты с Пикхиным? Какова его фамилия[32]32
  Пикеах (иврит) – умен.


[Закрыть] – таков он сам, умен и обаятелен. Из билуйцев[33]33
  Билуйцы – члены молодежной организации России, призывавшей к переселению в Эрец Исраэль (80-е гг. XIX в.).


[Закрыть] он. Еще придет поколение, когда будут смотреть на нас, как мы смотрим на билуйцев. Сколько тебе лет, господин Кумар? Двадцать четыре года? Я уверен был, что ты моложе. Тем не менее ты удостоишься того, что на тебя будут показывать пальцем и говорить: вот он, старик из оставшихся старожилов Эрец Исраэль. И все будут смотреть на тебя, как на что-то чудное, потому что каждый, у кого были деньги на билеты, уехал из страны. Не мешает дать нашей алие имя. Если мы покинем Эрец, имя наше останется после нас».

Сидит Ицхак у господина Оргелбренда, и, хотя господин Оргелбренд – чиновник, он ведет себя на равных с гостем и угощает Ицхака инжиром и финиками, прибывшими из-за границы. Господин Оргелбренд не любитель сластей, но любит, чтобы у него в доме было угощение для гостей; в прошлом, когда Рабинович и Соня приходили к нему, он доставлял им удовольствие и угощал их этими фруктами.

Хозяйка дома и ее дочери рады господину Кумару. Хотя он мало разговаривает с ними, потому что не привык бывать в обществе, любят они видеть его у себя в доме. И когда он приходит, говорят они друг дружке: «Смотрите, господин Кумар – из Австрии, а господин Оргелбренд – из России, несмотря на это – они друзья, и господин Кумар был другом господина Рабиновича, «русского». Разве есть нация лучше этой, где все люди – друзья и братья? А вот мы, христианки, потомки христиан, живем среди христиан, и никому нет до нас дела. Уже прошли те давние времена, когда наши предки пели и проповедовали в церкви, а консулы и графы приходили их послушать. Как-то раз приехала группа епископов из Шотландии, и когда они услышали молитву нашего прадеда перед аналоем, то сказали, что, наверное, на такой напев молится Спаситель перед Создателем».

Оргелбренд слышит, о чем они говорят, и глядит своими печальными глазами в пустоту. И он тоже тоскует без Бога, и у него порой душа жаждет излиться в молитве перед Всевышним. В прошлом году в Новый год он решил действовать и пошел молиться вместе с учителями и администраторами в зале библиотеки «Врата Сиона». Один из учителей был кантором, другой учитель читал свиток Торы, администратор трубил в шофар, а Мордехай бен Гилель произносил драш. Нельзя сказать, что молитва велась не по правилам, и нельзя сказать, что в драше не было искры мысли, но сердце не утолило жажду. «Если люди верят, если человеку не приходит в голову мысль, что он может существовать без молитвы, молитва – это молитва. Теперь, когда ослабла вера и человек знает, что он может обойтись без молитвы, даже когда он молится, его молитва – не молитва. Боюсь я, господин Кумар, что ты не совсем понял меня, но я поясню. Любое дело, которое человек делает и при этом знает, что может не делать этого, не приносит пользы. Я не требую от тебя, чтобы ты молился целый день, но если есть у тебя необходимость в молитве, сделай свою молитву правилом, а не молись время от времени, ведь любое дело, для которого не выделено определенное время, откладывается ради чего-либо, более важного в данный момент, а если откладывается, так откладывается. Если ты признаешь, что должен банку деньги и иногда платишь, а иногда не платишь, я больше не доверяю тебе. Извини меня, господин Кумар, что я взял для примера тебя. На самом деле должен был я привести в пример себя и всех наших товарищей: чиновников и начальников, учителей и писателей, коммерсантов и общественных деятелей».

Ицхак не прибыл в Эрец Исраэль ради Торы и молитвы, как тот старик на корабле и другие старики, но он тоже сожалеет, что вера его ослабла. Если бы не ослабла его вера, он бы не делал того, что делал. А когда вспомнил, что он делал, то вспомнил Соню. На самом деле он не забывал Соню ни на минуту, но ошибался, считая, что думает о девушке только потому, что он хочет изменить свое поведение по отношению к ней. Если мы вдумаемся хорошенько, то увидим, что чувство Оргелбренда к Соне имеет больше прав на существование, чем чувство Ицхака; Ицхак думает о Соне якобы ради исправления своего «греха», а Оргелбренд тянется к ней ради нее самой, потому что он любит ее. Итак, сидят они вместе, Ицхак Кумар и Йонатан Оргелбренд, и не упоминают имя Сони, но каждый из них думает о ней, один – с застарелой надеждой, другой – с болью в сердце.

Тесно им становится в комнате – идут гулять в сад барона. А если у Оргелбренда хорошее настроение, приглашает он Ицхака в кафе Лоренца; Оргелбренд не ходит в кафе «Хермон», все там говорят о директоре банка, но ходит к Лоренцу, потому что большинство посетителей там немцы и нет у них дел с АПЕКом. И евреи, приходящие туда, тоже предпочитают отдых деловым разговорам. Заказывает Оргелбренд для своего гостя стакан пива или стакан пунша, а себе заказывает стакан чаю, отпивает два или три глотка и перестает, ведь немцы эти… специалисты в любом деле… не умеют готовить чай. А в субботу, в хорошую погоду, когда дорога удобна для пешеходных прогулок, они отправляются в Шарону и пьют парное молоко сразу после дойки. Оргелбренд пользуется большим уважением у жителей Шароны, и иногда выходит крестьянин ему навстречу, сидит с ним перед своим домом и рассказывает истории о первых поселенцах, о том, как они оставили Германию, и прибыли сюда, и как их потомки отошли от деяний своих отцов и ведут себя, как все народы. Обычно евреи говорят: как ведут себя христиане, так ведут себя и евреи, а мы говорим: как ведут себя евреи, так ведут себя христиане. И те и другие оставили Бога, а Бог оставил их, но виноваты в этом евреи: ведь все блага обещаны им, если они будут хранить Тору, а они не только не хранят Тору, но идут плохими путями и лишают себя доли в мире этом и в мире ином. Однажды встретился им старый крестьянин из Хайфы, тот самый, что возил барона Ротшильда, прибывшего посмотреть на Зихрон-Яаков. Спросил его барон: «Что ты скажешь о моей деятельности в Святой земле?» Сказал старик: «Пусть не разбрасывает барон свои миллионы даром. Не деньги создают ишув, а любовь к земле и любовь к труду, а эти евреи не понимают, что такое земля и что такое труд». Но еврейский барон упрям и не слушает других, миллионов потратил много, но получилось у него немного.

Раза два брал Оргелбренд Ицхака с собой в Петах-Тикву, заходил с ним к некоторым из хозяев, и в каждом доме встречали их чаем и угощением. Попадались дома, где бывал Ицхак сразу после своей алии. Хозяева домов не помнят Ицхака, ведь он не кто иной, как один из множества, просивших у них работу, и кто же может упомнить их всех. Но Ицхак помнит их, хозяев: этот сидит на веранде, и пьет чай, и посасывает сахар, и отпускает его ни с чем; а жена этого говорит ему, Ицхаку, чтобы он потрудился сходить к соседу, когда же он пришел к дому соседа, то нашел его запертым. Теперь накрывают для него стол, и после обеда дочери их играют пьесы Баха и Бетховена, Моцарта и Рубинштейна. Много раз слышал Ицхак о них, не понимая, что это за музыка, вдруг – сидит он за столом, полным еды, и красиво одетые девушки сидят и играют эту музыку. И если девушки приветливы с Оргелбрендом, Ицхак не завидует ему, потому что все мысли Ицхака лишь о Соне. Спустя час-два они прощаются и идут в гостиницу – поздно вечером нет отсюда дилижанса. Хозяин гостиницы сам из первых поселенцев, и дом его был открыт для гостей. Но когда те проели все плоды его труда и у него не осталось ничего, кроме дома, был вынужден брать за ночлег плату.

Сидят гости меж высокими кипарисами в саду, в их сладкой полутьме. И с ними сидит несколько местных жителей. Это – образованные молодые люди, владельцы полей и виноградников, еще не позабывшие старые идеалы, привезенные с собой из дома, и даже те из них, что на первый взгляд приводят к убыткам, как, например, предоставление работы еврейским рабочим. Будучи наивными людьми, они говорят: «Ведь не только для того, чтобы преуспеть, мы приехали – прибыли мы, чтобы строить свою страну; но нет страны без народа, и нет народа без рабочих». Насмехаются над ними умеющие хорошо считать и аргументированно доказывают, что те потеряют свои деньги и в конце концов останутся ни с чем. А некоторые из этих прагматиков еще и сердятся на них – ведь те вынуждают признать их правоту, когда говорят им: «Почему вы не нанимаете еврейских рабочих? Ведь есть у вас работы, выполненные еврейскими руками, и ваше состояние не погибло?» Но и сами эти молодые люди тоже иногда сомневаются, может быть, истина на стороне умеющих считать? Но пока что они живут на свои средства и кормят еще некоторое число евреев и обращаются со своими рабочими, как с ровней. Сидят они себе под кипарисами в саду и беседуют о каждодневных проблемах и о делах своей мошавы, о бароне и о Еврейском Колониальном обществе, о сподвижниках Ахад ха-Ама и о первых шагах Петах-Тиквы, о первопроходцах, что уже отправились в мир иной, и о тех, что отправились совсем в иные места. И только кипарисы, посаженные хозяином сада, растут и не двигаются с места.

И вот живет Ицхак в гостинице, в деревне, где он жил с Рабиновичем вскоре после своей алии. Если бы они удостоились, трудились бы на этой земле. Теперь, поскольку они не удостоились, один мотается по свету, а другой – гость здесь на одну ночь. Ведь человек, как дерево в поле, так написано в Торе. Достоин – он подобен дереву с глубокими корнями, недостоин – подобен листу, гонимому ветром.

Ицхак не вспоминает уже те дни, когда он обивал пороги здесь в этой мошаве от крестьянина к крестьянину в поисках работы. Сейчас живет он здесь в качестве постояльца, заплатившего за ночлег своими деньгами. И в качестве постояльца, деньги которого уплачены за место, он не беспокоится о ночлеге и столе. Как-то раз приехал один крестьянин из Эйн-Ганим покупать навоз и увидел, что сидят тут и беседуют люди; подсел к ним и рассказал, что в канун субботы был в Яффе и слышал там, что Бреннер[34]34
  Бреннер Йосеф-Хаим (1881-1921) – еврейский писатель. Писал на иврите.


[Закрыть] собирается приехать в Эрец Исраэль. Так написал Бреннер: «Нет для еврея места в мире, пойду и попробую, может, есть место для еврея в Эрец Исраэль». Как мы обрадовались этому известию, ведь из всех известных писателей не было тут в Эрец никого, кроме Шая Бен-Циона, а если приезжали один или двое повидать Эрец, то жили тут месяца три и возвращались назад, подобно тому, как обычно поступали наши вожди и руководители, говорившие: диаспора нуждается в нас. Диаспора не нуждалась в них, а если и нуждалась, то чтобы они служили примером, что можно быть сионистом и жить в Эрец Исраэль. Поэтому так обрадовались мы слуху, что Бреннер приедет к нам и будет жить с нами. Однако не все, слышавшие это, обрадовались, ведь не в обычае этого писателя закрывать глаза на то, что он видит.

Кипарисы закутались в тень, а люди сидят и беседуют о временах, что прошли, и о временах, что придут. Неизвестно, будут ли те времена, что придут, лучшими, чем те времена, что прошли; во всяком случае, час этот, который не является ни прошлым и ни будущим, прекрасен. Стало сладко Ицхаку на душе, и он подумал: жаль, что не привел я с собой Соню. И не понимает, глупец: даже если бы умолял, не пошла бы она. Разве не кончилось уже все между ним и Соней? Кончилось или не кончилось – беды его уж точно не кончились.

Часть шестнадцатая
Ревнители Эрец Исраэль

Ицхак и Оргелбренд решили утром возвратиться в Яффу, но увидели, что дилижанс переполнен. Из уважения к господину Оргелбренду в услугах которого многие нуждались, согласились пассажиры потесниться и освободили для него место. Вернулся Оргелбренд в Яффу, а Ицхак вынужден был ждать до завтрашнего дня, потому что в те времена дилижанс отправлялся из Петах-Тиквы в Яффу только раз в день. Мог Ицхак вернуться в Яффу пешком, из Петах-Тиквы до Яффы времени пути для обычного человека три часа, а три часа ходьбы – что это для молодого человека вроде Ицхака? И даже арабов он не боялся: уже поняли арабы, что вовсе не каждый еврей подобен бессловесному младенцу. Но все же он решил подождать до завтрашнего дня, чтобы побывать в Эйн-Ганим. Это поселение, созданное рабочими в очень тяжелые времена, во времена, когда многие были вынуждены покинуть Эрец, так как не смогли найти работу было дорого нам как живое и достоверное свидетельство возможности нашей жизни в Эрец Исраэль.

Собрался Ицхак и вышел из Петах-Тиквы и направился в Эйн-Ганим. Черно-красная земля, прежде рожавшая колючки и бурьян, ящериц и скорпионов, ныне выращивает плодовые деревья и овощи, птицу и скот; теперь на ней – фермы и дома, мужчины, женщины и дети. Днем мужчины работают в Петах-Тикве, кто – нанимается на длительный срок, а кто – на поденщину, но вечером возвращаются они с работы и отдают все свои силы своей деревне.

Как же это получилось, что место, где не было ни души, превратилось в сельскохозяйственное поселение? Просто в те времена, когда казалось, что мы ничего не можем сделать в Эрец, маленькая группа, накрепко привязанная к земле, решила: «Ни шагу отсюда!» Объединились они в товарищество, чтобы основать сельскохозяйственную колонию – приобрести совместно несколько дунамов земли и обрабатывать землю. Когда найдут работу, они будут работать на других, а вечером будут работать на себя; а в тот день, когда не найдут ничего, будут работать на себя весь день. Денег на пропитание не было у них, и нечего говорить о деньгах, чтобы купить клочок земли, ведь они были поденщиками, а поденную работу не всегда найдешь, но их страстное желание и воля к жизни прибавляли им сил, и они преодолели все препятствия.

Итак, приобрели они кусок земли и каждый день, возвращаясь к себе вечером с работы в Петах-Тикве, выходили с женами и детьми, выпалывали колючки и делали из глины кирпичи. А воды у них не было – источник был далеко от того места, где они поселились, путь к нему пролегал через пески, колючки и бурьян, а они ходили босиком, жалели свои башмаки. Однако они не жалели себя и таскали воду издалека, чтобы изготовить кирпичи и построить для себя хоть маленькие дома. И вот возле тех самых домов ты теперь видишь добрую землю, приветливую и щедрую к работающим на ней людям. И они пахали, и сеяли, и сажали. А воды у них не было – источник был далеко от того места, где они поселились. Но они не жалели своих трудов и таскали воду издалека, чтобы поливать свои сады. Принялись их посадки и выросли замечательные саженцы, которые прославились повсюду, и многие приезжали, чтобы купить их. Но они не продавали свои саженцы, а вырастили из них прекрасные деревья. Труженики эти, голодные и больные – им нужно было бы на заработанные деньги купить себе немного хины от мучающей их лихорадки, – преодолевали себя ради своей мечты. Подобно им – их жены. Даже самая нежная и слабая среди них отрывала от себя последнее и отдавала птицам. И как мать, так и дочь, и как отец, так и сын. Это – Эйн-Ганим, первая мошава еврейских рабочих в Эрец Исраэль, созданная их трудом.

Вернемся к Ицхаку. Прогуливается он среди маленьких домиков, окруженных нежными саженцами, в субботнем платье, как турист, и куда бы ни поворотился он, смотрит на него нежный саженец, маленький цыпленок, окошко дома; а в доме и в поле блестит красная косынка на голове женщины, властительницы и в доме и в поле. Наверняка вы слышали об основателях Петах-Тиквы, и об основателях Ришон ле-Циона, и о билуйцах, и о других наших братьях – поселенцах в Иудее и Галилее, в Шароне и в Самарии, в низинах и в горах. Сколько страданий пришлось перенести им! Но весь труд первопроходцев напоминает нам старые легенды, и их доблесть затмевает для нас их страдания. А здесь страдания тружеников еще свежи, как бы вы ни восхищались их мужеством, вы не забываете их мучений.

Но, несмотря на все это, чувствует себя Ицхак обделенным. Почему? Потому что не удостоился он быть подобным жителям Эйн-Ганим. Только теперь он винит не других за то, что те оттолкнули его, не допустили к работе на земле, а себя за то, что не выдержал испытаний и бежал в город. Не то что наши товарищи в Эйн-Ганим, они не отступились от земли, пока не достигли своей цели.

Смотрел Ицхак на то, что перед ним, но думал о себе и о тех, кто покинул страну и теперь мотается по свету. И Рабинович тоже скитается за пределами Эрец, и хотя он уехал с тем, чтоб вернуться, – вряд ли вернется. А как только вспомнил он Рабиновича, вспомнил Соню. А оттого, что вспомнил Соню, сердце его наполнилось печалью. Снова вернулся он к мыслям о себе и о тех, кто уехал, и о словах немецкого фермера: «Не деньги создают поселение, а любовь к стране и любовь к земле, но евреи не понимают, что такое земля и что такое труд».