Текст книги "Вчера-позавчера"

И в доме, и во дворе – все замерло от жары. Кладовые и лавки, товары и их владельцы – все впали в дремоту, как бывает в жаркий день. Хорошо было Ицхаку, что он снял комнату только для себя и купил себе широкую кровать. Из-за глубокой усталости не стал он есть, хотя не ел с утра и был голоден. Но не прошло и четверти часа, как вскочил он с кровати, точно укушенный скорпионом. Скорпион не укусил его, как учили мы в трактате «Авот»[48]48
  «Пиркей Авот» («Поучения отцов») – трактат из Мишны.


[Закрыть] «и не принесет вред змея и скорпион в Иерусалиме никогда», но армия клопов вышла из стен дома встретить своих собратьев в кровати и по пути напала на Ицхака. Еще до этого явились комары и маленькие мухи из тех, что до войны назывались маленькими мушками, а после войны стали называться песчаными мухами, и присоединились к клопам. Он еще сражается с ними, как послышался мышиный писк. Пироги, те самые, что дала ему Соня, соблазнили мышь.

Тем временем проснулся двор, как и все иерусалимские дворы, что просыпаются в летнее время года к вечеру. Зажег Ицхак свечу и стал осматривать кровать. Свеча у него в руке, и тут укусил его комар. Отбросил он свечу и стал сосать руку. Явился комар и укусил его в лицо. Мало ему комаров – искусали его песчаные мухи. Вернулся он в кровать, занял оборонительную позицию и принялся воевать со своими врагами. Однако их – много, а он – один. Поджал он руки и съежился весь, дабы сократить для них поле деятельности.

Тем временем покончили его соседи с едой и из каждой комнаты вышли на свои балконы подышать воздухом, и говорили с другом о жаре и о пыли, пока не наступила полночь. Не один раз вскакивал Ицхак с кровати, и выходил на балкон, и стоял там – ведь он все еще не купил себе стул. Под конец стали подкашиваться под ним ноги, и он вернулся в постель. Одолел его сон, и он заснул.

В тот самый час, когда забылся он сном, подул северный ветер, и погода изменилась к лучшему. А когда проснулся, на дворе играл ясный, чудесный день. Воздух был насыщен душистой влагой, и в пространстве разносился аромат утренней цветочной росы. Позабыл Ицхак все, что случилось с ним вчера. Это – прекрасное свойство Эрец Исраэль: хороший день заставляет забыть плохой день. Он лег спать на пустой желудок и встал утром голодным. Сладко потянулся и соскочил с кровати, умыл лицо и руки, и оделся, и спустился на улицу купить себе что-нибудь поесть. Лавки уже открылись, и начался трудовой день, для кого – радостный, для кого – печальный, как кому на роду написано. Только он решил зайти в лавку, как увидел группу грузин, торгующих бисквитами, пирогами, лепешками. Только решил подойти к ним, как увидел закусочную и вошел туда.

Половина закусочной расположена над землей, а половина – в подвальном помещении, над дверью выходит труба, и дым поднимается из трубы. Спускаемся и оказываемся в помещении, длина которого равна его ширине, а высота – высоте человека среднего роста. Сидят там любители чая с лепешками. А тот, у кого есть лишний грош, заказывает себе стакан какао или яйцо, кусочек селедки или овощи, в зависимости от кармана и аппетита.

Заказал себе Ицхак стакан чая и два пирожных-близнеца, воздушных и пустых внутри, так что есть там было нечего. Когда поел и не почувствовал, что поел, заказал себе то, что насыщает человека: хлеб, и яйца, и кабачки, и другие овощи. Как только наелся досыта, стало у него легко на душе, и он разговорился с соседями. Поскольку они были иерусалимцами, а в тот день в Иерусалиме была чудесная погода, начал Ицхак с похвал городу и восхищался его воздухом, услаждающим душу и укрепляющим тело. Не то что Яффа, где с человека льет пот ручьем и размякают все его кости. А поскольку иерусалимцы – люди сердечные и почитают гостей, а их собеседник – житель Яффы, то они с одной стороны его поблагодарили, а с другой стороны ему возразили, но даже возражение их заключалось в том, что они отдали дань уважения его городу. Говорили они: хотя подобает человеку выслушивать похвалы его городу, тем более хвалу Иерусалиму, что приравнивается к заповеди, не стоит пренебрегать Яффой, приморским городом, ведь там человек купается в море и омывает свой пот. Не то – в Иерусалиме, пьющем воду из колодцев. И случаются засушливые годы, когда колодец не наполняется водой и человек вынужден покупать ее у других, тех, что роют себе много колодцев и запасают воду; и чем больше жажда – тем выше они поднимают цены на воду, и иногда у бедного человека нет денег даже на каплю воды смочить губы. Но бывает, что и весь город страдает от этой напасти, богатые наравне с бедными, в те годы, когда запираются небеса и колодцы высыхают. И было однажды, что целый год не выпадали дожди, и вынуждены были люди в пасхальную ночь совершать омовение рук вином; и случилось чудо – в эту самую ночь полили такие сильные дожди, что даже смыло несколько домов. Рассказ тянет за собой рассказ, а за этим – еще один рассказ, и каждый говорит о том, что видел собственными глазами или слышал от своего отца, а тот в свою очередь слышал это от иерусалимских старцев, и приятель его подтверждает, что все это правда, и он тоже слышал это.

Кто знает, сколько бы еще Ицхак сидел, если бы не вошел один молодой человек, высокий и худой; голова его склонилась на плечо, на голове маленькая шляпа, на локте висит папка с рисунками, в руках – картина. Запахло красками, и вспомнил Ицхак о своем ремесле. Подошел и сказал ему: «Вижу я, что ты имеешь дело с красками, может быть, ты знаком с моими собратьями по ремеслу, малярами в Иерусалиме?» Склонил художник голову на другое плечо, взглянул на него одним глазом (так смотрит человек на нечто, на что жаль тратить оба глаза) и сказал: «Я не занимаюсь малярным делом, милостью Божией – я рисую». И заказал хозяину принести ему два стакана чаю, один – на завтрак, а второй – как приз своему телу, стоявшему с ним на стене, чтобы он написал такую картину, которую не написали до него. Опустил Ицхак голову и вышел опозоренный.

То, что не сделал этот художник, сделал другой художник. В то время был Иерусалим полон художниками, приезжающими учиться живописи у профессора Бориса Шаца в Иерусалиме, и, естественно, были среди них люди приятные и неприятные. Тот, с кем встретился Ицхак в тот раз, не был приятным человеком; тот, с кем он познакомился позже, был хорошим человеком и поддержал Ицхака, как мы вскоре увидим.

Часть четвертая
Человек, на которого мы намекали в конце предыдущей части

Рядом с домом, где снимает Ицхак комнату, стоит несколько домов. Люди, которые довольствуются малым, поставили эти дома, люди, которые довольствуются совсем малым, поселились в их подвалах. Когда вышел Ицхак из закусочной, увидел он вывеску «Шимшон Блойкопф – художник». Имя его Ицхак слышал и картины его видел в нескольких собраниях, еврейских и не еврейских, а уж рамки его можно было найти в доме каждого учителя-еврея, в Яффе и Иерусалиме.

Это – рамки в форме могендовида. Сделаны они из оливкового дерева и инкрустированы ракушками; только учителя из Яффы, ценители литературы, вставляют в рамки портреты наших писателей и поэтов: самого знаменитого – посередине, и вокруг него – писателей помельче, и среди них – свой портрет. Ведь не найдется ни одного учителя и ни одной учительницы в Яффе, не считающих себя писателями. Не таковы учителя Иерусалима, которые считают себя учеными и вставляют в них, в эти рамки, портреты наших великих мудрецов, и среди них – свой портрет. Блойкопф был соотечественником Ицхака. Теперь, стоя перед его домом, Ицхак почувствовал непреодолимое желание зайти к нему.

Шимшону Блойкопфу было около тридцати, и у него было больное сердце и больные легкие, и знал он, что конец его близок, и потому особенно усердствовал в своей работе, чтобы успеть сделать при жизни то, что не сумеет сделать после смерти. Ведь когда человек мертв, он не может рисовать, и мало того, в час отхода в мир иной все события его жизни проходят перед ним, и они прекраснее и дороже ему в тысячи тысяч и десятки тысяч раз. Блойкопф знает все это и не так наивен, как иные глупцы-художники, он хочет использовать каждое мгновение, данное ему, чтобы писать, и хочет вернуть миру хоть немногое из того, что мир дал ему. А после смерти? Вот он хочет протянуть руки и рисовать. А они отвечают ему: уже преданы мы земле, ведь прах – мы. И ему хочется плакать. Но слезы не приходят, ведь глаза его залеплены глиной.

Он больше не пишет картин, так нравившихся его современникам, и не изготавливает рамок для фотографий, но пишет то, что открывается ему свыше. И хотя ему ясно, что он ничтожнейший из ничтожных, и не живет по Торе, и не соблюдает заповедей, – знает он, что милостивы к нему Небеса и дают ему силы видеть и рисовать. И наверняка есть особое намерение у Творца Вселенной, и конечно же это – желание, чтобы узнали потомки, как прекрасен Иерусалим даже в унижении своем, и поняли бы, что был такой Шимшон Блойкопф, сумевший увидеть эту красоту.

Его овальное лицо окаймлено золотистой бородкой, а голубые глаза светятся из-под ресниц радостной улыбкой, идущей от доброго сердца. И в самом деле, чувствует он, Шимшон Блойкопф, наслаждение от того, что в каждое мгновение проходят перед его взором картины, радующие сердце художника. Иные он видел и прежде, наяву, но не обращал на них внимания. Теперь, когда они приходят и стоят перед его внутренним взором, он видит, что они еще прекраснее, чем были, и знает, как их написать. Ковры из цветов, покрывающие долины и холмы в месяц нисан; голубоватые горные кручи на востоке; одинокое растение в поле; маленькая травка, выглядывающая из скалы; старая женщина, плачущая у Западной стены; печаль, лежащая в тени стены и спящая тяжелым сном; маленькая птичка, пристроившаяся в бороде старика, сидящего у колодца на своем дворе и дремлющего над книгой, – все эти картины проносятся перед его внутренним взором. И как они предстают перед ним, так и ложатся на холст чудесными красками, извлеченными из его тюбиков. Много лет тому назад приехал Блойкопф в Иерусалим вместе с первыми учениками «Бецалеля», писал картины и изготавливал рамки для фотографий, принесшие ему известность в Эрец. Позже открыл собственную художественную мастерскую. А чтобы не писать картины ради заработка, делал вывески для лавочников. Однако не так уж много желающих заказать вывеску, это не дает ему заработка, и вот он стоит и пишет картины, мучимый одновременно и голодом, и страстным желанием рисовать. Иногда побеждает голод, а иногда – желание писать. Над голодом художник не властен, а от своих желаний он может отказаться, все же заставляет он себя забыть о голоде, стоит и рисует. Донимает его сердечная боль – утихомиривает он свое сердце и говорит ему: ты что, лучше моего легкого? Донимает его легкое – утихомиривает он его и говорит ему: ты что, лучше моего сердца? И возвращается к своему ремеслу, и делает свое дело. А если голод донимает его, ударяет он себя по животу и говорит: ты что, знатнее меня? Я… даже если умираю от голода я… я молчу.

Едва постучал Ицхак в дверь, как отпрянул Блойкопф и разозлился, браня и ругая его про себя, как поступил бы любой из нас, когда является посторонний и отрывает нас от работы. Но тотчас же сменил он гнев на милость и приветливо встретил его; каждый человек создан по образу и подобию Божьему, а Блойкопф был добрым и гостеприимным человеком. Как только сказал Ицхак, из какой он страны, приветствовал его Блойкопф, и стиснул ему руки с безграничной любовью, и не отпускал их, как если бы свернули перед ним всю Галицию и вложили ему в руки: особую любовь питал Блойкопф к земле, где родился, и каждый прибывший из Галиции был для него живым приветом, присланным оттуда.

Все то время, что Блойкопф жил в Галиции, не был он привязан к ее жителям, а как только уехал оттуда, полюбил их. На то было много причин, но главное, что он чувствовал себя в Иерусалиме среди русских евреев не в своей тарелке, потому что «русские» эти, несмотря на широту сердца, щедрость, острый ум, мужество и чувство ответственности, лишены чего-то, что дано нам, выходцам из Галиции, в изобилии. И так как Ицхак Кумар был родом из Галиции, обрадовался ему Блойкопф и не успокоился, пока не усадил его перед собой и не показал ему несколько своих работ. А так поступает он далеко не со всяким – не всякий человек стоит того, чтобы художник утруждал себя ради него. Под конец посвятил его Блойкопф в часть своих замыслов и истолковал ему некоторые свои картины. «На самом деле вовсе не всякая хорошая картина требует пояснений, но оттого что большинство людей смотрят и не понимают, что они видят, должен он, художник, помочь им увидеть. На первый взгляд довольно с художника того, что он рисует; иногда даже он сам не знает, что именно он изображает, но, во всяком случае, ему об этом известно лучше, чем его истолкователям, не говоря уж о тех, кто считает себя покровителями художников», – говоря так, Блойкопф показал Ицхаку еще несколько картин, которые могут ошибочно приписать ему, а это не что иное, как работы самых разных людей, не связанных между собой ничем, но подражающих ему. На первый взгляд это не должно было бы тревожить его, ведь никакое подражание не может быть правдой. А в каждом подлиннике есть своя правда, и незачем ее занимать у других. Известно, что любое подражание изначально не нужно, и не стоило бы беспокоиться о пустом, однако появились критики, упоминающие имена авторов подделок наряду с его именем. «Ты можешь сказать: неужели и вправду картины, изготовленные подражателями, так похожи на те, что я пишу? Скажу я тебе: нет, не похожи, а если и похожи, какая в них нужда, ведь мои уже существуют, а то, что мои картины существуют, невозможно отрицать, ведь если это не так, то чему же они подражают?»

Так и сидели они, Шимшон Блойкопф и Ицхак Кумар. Блойкопф говорит, а Ицхак слушает. И вовсе не все, что говорит один, понимает другой, но каждое слово Блойкопфа гладит его самого по сердцу и помогает забыть немножко о своих заботах. И кажется ему, будто всю свою жизнь он ничего так не желал, как этого часа; и кажется Блойкопфу, что все, что он говорит, хранилось у него в сердце для этого человека. Это немножко странно, ведь Кумар этот – простой маляр и не имеет никакого отношения к искусству, но Блойкопф полагается на себя: уж если он говорит с ним – значит, тот достоин этого. И вот, он говорит… и говорит.

Так сидели они, один говорит, а другой слушает, и не заметили, как отворилась дверь. Отворилась дверь и вошла госпожа Тося Блойкопф, жена Шимшона, и в руках ее – две корзины, одна – с овощами и фруктами и вторая – с другими продуктами. Бросился Шимшон навстречу ей и воскликнул: «Тося! – И протянул: – То-о-о-ся!», как будто открылась она ему вся вдруг. Взглянул на нее с любовью и в то же время испытующе, как всегда он смотрит на жену, когда та отлучается на время. Но тотчас же взгляд его утратил подозрительность, и он продолжал смотреть на нее с невероятной лаской и бесконечной любовью, как всегда смотрел на нее с той самой минуты, как только увидел ее впервые. Все еще глядя на нее, повернулся он в сторону Ицхака, но не задержал на нем взгляда, а повернулся снова лицом к жене и сказал: «Гость пришел к нам. Ты, конечно, думаешь, Тося, что просто гость, а я говорю тебе: он из наших краев, из Галиции. Ты, конечно, думаешь, что просто из Галиции, а я говорю тебе, что он понимает живопись. Ты, конечно, думаешь, что это он мне сказал, так нет, метким глазом художника увидел я, что он понимает. Поставь, Тося, свои корзины, и поздоровайся с гостем, и будь добра с ним, ведь, говорю я тебе, стоит он доброты». Как он расхваливал гостя перед женой, так он расхваливал жену перед гостем, говоря, что, если бы не она, он бы уже покоился на Масличной горе. Не потому, что она заботится о нем, а потому, что стоит человеку жить, когда есть у него такая жена. Как только поставила она корзины, схватил Шимшон обе ее руки, и сжал их, и поцеловал их. Взглянула госпожа Блойкопф на Ицхака со смущенной улыбкой и прикрикнула на мужа за то, что не дает он ей поздороваться с гостем. Извинилась перед Ицхаком, что показывается перед ним в утреннем платье: не успела она переодеться, потому что торопилась на рынок, пока все женщины Иерусалима не перещупали там овощи руками. И пошла и принесла Ицхаку чашку какао. Ицхак позавтракал и был более чем сыт, он поблагодарил хозяйку дома за внимание и сказал, что недавно поел и попил и все еще сыт. Вскочил Шимшон и сказал: «Не говори, что ты сыт, не верю я тебе, никогда не видел я сытого человека в Иерусалиме. Пей, дорогой мой, пей, особое свойство есть у какао – это и напиток и еда одновременно, утоляет жажду и насыщает. Вообще-то изо всех напитков в мире люблю я водку, только вот она не любит меня, наговорили ей на меня врачи, и как только я беру каплю в рот, извергается она из меня вместе с моими легкими».

Отошла госпожа Блойкопф в угол, служащий кухней, ведь вся эта квартира состояла из одной комнаты, в которой – две кровати и кроватка их единственной дочери, умершей два года назад, длинный стол, на котором пишет художник свои картины, и всякие другие вещи, необходимые мужу и жене. Она отошла, но тут же вернулась и заставила гостя поклясться, что он не уйдет, пока не пообедает с ними. Перечислила ему все блюда, которые она собирается приготовить к обеду, и глядела на него добрыми глазами, как все еврейские женщины того поколения, почитавшие гостей. Почувствовал Ицхак ее взгляд, и стало хорошо у него на душе, но так как он был сыт и к тому же не привык сидеть за обеденным столом в обществе мужа и жены, то извинился перед ней – он должен идти искать работу. Сказал Блойкопф: «Что касается работы, так ты не должен спешить. Пообедай сперва, а потом поищем имена маляров в Иерусалиме, может быть, один из них возьмет тебя в долю и, даст Бог, найдешь какой-нибудь заработок. Ох, заработок, заработок! Тот, кто выдумал его, не любит людей, а тот, кто лишает людей заработка, тем более не любит людей. Много раз пытался я исхитриться и найти способ заработать на жизнь, да только я занят вещами более важными, чем заработок, и нет у меня времени ни на что другое. И может быть, это хорошо, что не нашлось у меня для этого свободного времени, ведь если бы я занялся еще чем-нибудь, кому было бы хорошо от этого? Разве что нашлись бы другие бесталанные люди, которые бы стали подражать мне? И как бы тогда выглядел, дорогой мой, наш мир?»

Задержался Ицхак у Блойкопфа и после обеда. В честь гостя хозяин дома прервал свою работу, стал рассказывать ему обо всем, о чем обычно рассказывает художник, и похвалил Ицхака за то, что тот переехал из Яффы в Иерусалим. «Потому что нет ни одного мгновения в Иерусалиме, чтобы не ощутил ты что-то от вечности. Только не каждому человеку это дано, ведь Иерусалим открывается только влюбленным в него. Давай, Ицхак, обнимем друг друга в знак того, что удостоились мы жить в Иерусалиме. Вначале, когда я уподоблял Иерусалим другим городам, находил я в нем множество недостатков, потом открылись мои глаза, и я увидел его. Увидел я его, брат мой, увидел его. Что я говорю тебе, друг мой, разве способен человеческий язык передать даже самую, самую малость? Помолись за меня, брат мой, чтобы дал мне Всемогущий жизнь, и я покажу тебе кистью в моей руке то, что видят мои глаза и чувствует мое сердце. Не знаю, верю ли я в Бога, но знаю, что Он верит в меня и открыл мне глаза, дабы я увидел то, что не всякий глаз видит. Были бы у меня силы рисовать – как бы я рисовал! Кто здесь? Опять госпожа Блойкопф? Что ты хотела сказать, госпожа Блойкопф? Нет, моя дорогая, ничего я не прошу, только покоя, но вот покоя не нахожу я, потому что всегда эта женщина меня беспокоит. Каждую секунду она приходит и говорит: Шимши, может быть, птичьего молока ты хочешь? Шимши, может быть, голубой небосвод расстелить под тобой? Вы можете подумать, что из любви ко мне она делает так? Нет, просто беспокоится: вдруг овдовеет и будет вынуждена ходить в черном, а черное не идет ей». И тут схватил он жену и поцеловал ее в губы, но тут же вытер ей рот, ведь болен он всякими заразными болезнями, жаль, если и она заболеет, ведь она – из Галиции, а уроженцы Галиции – хорошие люди, хотя есть разница между Восточной Галицией и Западной Галицией; жители запада похожи на польских евреев, а «поляки» похожи на «русских». А «русские».... Но ведь мы знаем, какие они. И тут положил Блойкопф руку на плечо Ицхаку, и закрыл глаза, и сказал: «Знаю я, что вынесен мне приговор умереть среди «русских», и нанял я себе человека из наших, из моего города, чтобы помолился он за упокой моей души, говорил кадиш после моей смерти и учил раздел из Мишны».

И продолжил Блойкопф: «Насколько вы знаете меня, я не сбиваю свои ноги по святым местам. Это я оставляю тем, кто спешит из одного святого места в другое святое место. Я… Довольно с меня того, что я – в Иерусалиме. Однако одно место есть в Иерусалиме, куда я прихожу раз в год в праздник Шавуот, и это – могила царя Давида, ведь царь Давид дороже мне всех евреев в мире. Могучий царь, все дни своей жизни воевавший с Голиафом-филистимлянином и с другими ненавистниками народа израильского, да и евреи тоже, не будь они помянуты вместе с врагами, наверняка досаждали ему сильно. Несмотря на это, он находил время играть на арфе и сочинять песнопения для всех несчастных и униженных, царь этот – как можно не любить его? Итак, взял я за правило ходить каждый год в праздник Шавуот утром к его могиле. И когда я иду к Давиду, я не ем ни крошки, даже капли какао не пью, чтобы не возноситься над бедными и нищими, что стоят всю ночь и молятся. И я надеваю свою красивую рубашку с красными полосками, ту самую, что надевал в день свадьбы, надеваю самую лучшую свою одежду, как и полагается человеку, идущему к царю. В прошлом году в праздник Шавуот пошел я, как всегда, в Старый город. А тот день был ужасно жаркий, как обычно бывает здесь в Иерусалиме; каждый Шавуот стоит страшная жара в городе, так что кажется, будто швырнули тебя в огненное пекло. Но для меня не существует жары – иду я и представляю себе царя Израиля, как он берет свою арфу и играет на ней. И отголоски этих чудных мелодий, на которые он сложил псалмы, скрашивают мне дорогу. И хотя я не знаю на память ни одного из псалмов, знаю я, что, если открою рот и запою, придут все эти слова и присоединятся к мелодии. Однако я человек воспитанный и не открываю рта. А музыка звучит и звучит во мне, так что хочется мне плакать от сладости этой. Вдруг голова моя закружилась и ноги подкосились. Вы, конечно, думаете, что от жары или оттого, что не ел я ничего на завтрак? Не так это, а из-за сладости той. И уже не чувствую я ни ног своих, ни головы своей, а вибрирую весь в мировом пространстве, как вибрирует в воздухе лопнувшая скрипичная струна. Подошел ко мне человек на вид лет шестидесяти или постарше, заросший бородой и с длинными пейсами, и поднял меня, и привел в переулок возле бейт мидраша карлинских хасидов, и усадил на какой-то камень, и вынес рюмку водки, и поднес мне ко рту, и отрезал мне кусок сладкого пирога. Когда я пришел в себя, я был поражен: хасид… с бородой и с длинными пейсами… помогает бритому, в шортах? Поскольку я не привык скрывать свои мысли, я сказал ему: «Если бы ты знал, что грешник я, наверняка не дал бы ты ни вина твоего и ни пирога твоего?» Улыбнулся он мне и сказал: «Что ты кичишься своими грехами? Разве есть у тебя силы грешить? Ведь даже эту маленькую рюмку водки ты не в силах выпить». Понравился мне этот хасид, и я спросил: «Из какого города ты?» Назвал он мне имя своего города, и оказалось, что мы земляки. Как только услышал я это, не отстал я от него, пока он не сказал мне, где он живет и как найти его. Прошло несколько дней, выгреб я все деньги, что были в доме, и отправился к нему; и нашел его сидящим над книгой, а дом его такой же, как у всех бедняков и нищих в Иерусалиме. Сказал я ему: «Я пришел по делу». Положил он платок на свою книгу и сказал мне: «Со дня, как удостоился я поселиться в Иерусалиме, оставил я все свои дела и не занимаюсь ничем, кроме Торы и молитвы». Сказал я ему: «Ради этого дела я и пришел. Вот я даю тебе пять бишликов, и я готов добавить тебе до восемнадцати бишликов, если ты пообещаешь, что будешь говорить кадиш после моей смерти». И тут же выложил я перед ним все деньги, что были в моей руке, те самые пять бишликов. Всплеснул он радостно руками и сказал: «Благословен Творящий добро даже грешным! Деньги я возьму, я нуждаюсь в них, но говорить кадиш после твоей смерти не берусь, а вдруг я умру раньше тебя? Что я тогда отвечу перед небесным судом? Что взял деньги не по праву? Но старый отец есть у меня, и ребецн[49]49
  Жена ребе (раввина).


[Закрыть] из города Шуц, мир праху ее, пообещала ему, что он проживет сто двадцать семь лет, а она была великая праведница и предсказывала большие чудеса, так как был у нее посох рабби Меира из Перемышля. А тебе, как можно судить по твоему виду, тебе не больше тридцати, и, даже если даст тебе Господь семьдесят лет, все еще отец мой будет жить после тебя еще семь лет, сейчас он близок к восьмидесяти. Пойдем к нему, и он поможет тебе». Пошли мы к нему, и изложил я перед ним свою просьбу. Принял он это на себя. И еще пообещал учить раздел Мишны за упокой моей души».

Госпожа Блойкопф вытерла слезы, покатившиеся по ее милому молодому лицу. И у Ицхака тоже готовы были политься слезы. Выпрямился Шимшон, и встал во весь свой рост, и засмеялся, и сказал: «Дурачил я вас, я не собираюсь умирать, я должен сделать большую работу, и я обещаю вам, что не уйду из мира, пока…», – не успел он закончить свои слова, как зашелся в кашле и начал харкать кровью. Покраснела его шея, и напряглись все жилы, и посинело его лицо, как селезенка, и пальцы его побелели, будто отлила от них кровь. Закачался он из стороны в сторону и закричал: «Собачьи отродья! Харканья эти… не дают человеку поговорить с другом. Что вы раскаркались надо мной или я вам что-нибудь сделал?» Взглянул он на Ицхака и сказал: «Что ты скажешь на это? Кричат и воют, как недорезанная телка». Заторопилась Тося и вытерла ему рот от мокроты. Погладил умиротворенно Шимшон ее руки и сказал: «Итак, на чем мы остановились?»