Текст книги "Вчера-позавчера"

Время перевалило за полночь, и у Ицхака начали смыкаться глаза. Увидел хозяин дома, что он хочет спать, и стал советоваться с Горышкиным, где уложить гостя, – кровать Рабиновича была узка для двоих. И даже если бы он сам лег на пол и предложил кровать гостю, сомнительно, чтобы гость мог на ней отдохнуть, ведь она не раз разваливалась и сбрасывала с себя своих хозяев. Перебрали они имена нескольких своих знакомых: учителя, чей дом был открыт для гостей, и рабочих, которых поместили в яффскую больницу, и кровати их свободны. Ударил Рабинович себя по лбу и сказал: «Ведь Яркони уехал вчера за границу, и его комната еще не сдана, давай отведем нашего гостя туда, пусть он поспит на нормальной кровати в хорошей комнате, ведь Яркони из богатой семьи, и его комната лучше комнат других наших товарищей».

Потушил хозяин дома лампу. Вышли они, трое друзей, и пошли по мошаве. Дома прячутся среди декоративных и плодовых деревьев, а между деревьями проложены трубы с водой для орошения насаждений. Яровые источают свой аромат, а из арабских деревень, окружающих мошаву, идет запах горелого бурьяна и сожженного мусора. То слышится завывание шакалов, то слышится голос скота в хлеву. То побеждает голос диких животных, то побеждает голос домашней скотины, и среди этих звуков слышен голос воды, которая льется из труб, и орошает землю, и взращивает деревья.

Вся деревня спит крепким сном; кто на пуховой перине, а кто на соломе; кто сладким сном, а кто сном труженика. Жители деревни не занимались ни политикой, ни чем-либо иным, не связанным напрямую с поселением, но каждый делает свое дело – спит, когда положено спать, и бодрствует, когда положено работать. Не было между ними разногласий, кроме небольших недоразумений, но это случается в любом месте, где живут люди. Находились фанатики в Иерусалиме, которые пытались распространить свои склоки на деревню, и находились склочники, которые принимали в этом участие. Но всякая свара прекращалась, едва начавшись, потому что земля не оставляет земледельцам времени на ерунду. Около двух тысяч евреев жило там в то время. Владельцы полей и виноградников кормились от винограда и урожая со своих полей, а владельцы цитрусовых садов кормились от своих плантаций. Тот, кто оставил свои поля невозделанными, отдавал свой скот в аренду другим или нанимался сам на работу; у кого был в руках капитал, жил за счет этих денег; ремесленники кормились своим ремеслом. И они тоже были владельцами земли, некоторые из них обрабатывали землю сами, а некоторые – нанимали рабочих. Кроме того, было там около тридцати или сорока лавок, доходы от которых зависели и от местонахождения лавки, и от сезона.

Вот друзья в комнате Яркони. Она больше комнаты Рабиновича, на стенах висят картинки из французских журналов, однако она не стоит тех похвал, что ей расточали. Дали друзья Ицхаку обвыкнуть на новом месте. Посмотрели на картинки и вернулись к разговору обо всем том, что обычно их волновало. За одну ночь понял Ицхак то, чего не понимал все предыдущие годы. Ведь все эти годы представлял себе обновленную Эрец Исраэль как единое целое; за одну ночь узнал, что и она также соткана из противоречий.

Лежал себе Ицхак на кровати рабочих и укрывался одеялом рабочих. «Нормальная» кровать была составлена из ящиков, в которых доставляют бидоны с керосином, а на ней – тюфяк, набитый соломой и трухой. Ицхак, измученный дневными скитаниями, как только лег – заснул. Но как только он засыпал, тут же просыпался. То – от зуда комаров, затеявших свадебное торжество у него на лице; то – от омерзительной грызни крыс, разгуливавших вокруг. Шлепал он себя по лицу и лупил ботинком вокруг себя, пока не опустились у него руки и не задремал он. Приснился ему кошмарный сон и напугал его.

Стал Ицхак ждать рассвета. Как только занялся день, одолел его сон, и он заснул. Но тут же все ослы, которые прибыли с арабами, начали реветь, а курицы, которых принесли арабки на рынок, начали кудахтать. Укрылся Ицхак с головой. Если бы одеяло не было дырявым, возможно, спасся бы он от шума, но теперь, раз одеяло продырявлено, просачиваются сквозь него звуки и продырявливают ему уши. Внезапно солнце залило комнату и стало жечь ему глаза. Ворочался он на кровати, пока не пришел Рабинович и не сказал: «Вставай и пойдем! Может, найдется для нас работа».

Часть третья
На рынке поденщиков

Отправились оба товарища наши, Ицхак Кумар и Едидья Рабинович, наниматься на поденную работу. Воздух был свеж, земля еще не высохла и не царапала ноги, деревья блистали в каплях утренней росы, и душистый запах разносился от одного конца мошавы до другого. Белесое небо начало синеть и наливаться теплом, и птицы пели высоко в поднебесье. Забыл Ицхак все свои мучения, и надежда будоражила ему душу.

Оказался Ицхак со своим спутником на рынке, куда приходят крестьяне нанимать себе рабочих. Прибыли толпы арабов с воплями и криками, напоминающие вражеские полчища, осаждающие город. Но орудия труда на их плечах свидетельствовали, что идут они не на войну, а на работу. Съежившись в своей рваной одежде, стояло там несколько человек из наших, и в руке каждого – маленькая корзинка с половиной буханки хлеба и двумя-тремя кабачками. Одни стояли как люди, которым уже все безразлично. Страх и надежда сочились из печальных глаз других. Надежда – найти себе заработок на день, и страх, что их опередят арабы.

Небо посинело, и солнце налилось жаром. Еще было слышно пение птиц, но голоса их были уже усталыми и хрипловатыми; и мухи, и комары, и мошки жужжат и перелетают с зеленого гноя в глазах арабов на корзинки с едой в руках молодых людей. Потом поменялись они местами. Те, что сидели на больных, почти без ресниц, глазах, облепили еду; а те, что сидели на еде, прилетели и облепили больные глаза.

Прибыл толстый Виктор, сердце которого заплыло жиром, как и его тело. Верхом – на ржущей Фатьме, симпатичной миловидной кобыле, красивее и умнее которой не сыщешь во всем поселении. На голове Виктора – тропический шлем, свисающий над его жирными глазками, и полотняный костюм на нем, и в руке его кожаный хлыст. Вытягивается хлыст во всю длину, и тень его мечется туда и сюда, расступается перед ним воздух, убегает прочь, и слышится нечто вроде стона человека, которого высекли. Стоит Фатьма, красивая и умная, и не трогается с места, знает Фатьма своего хозяина и понимает, что не ее он имеет в виду, а эти человеческие существа, которые забывают сегодня то, что было вчера. И вот она уже предвкушает радость увидеть, как господин ее скажет им, этим босякам: «Разве не видите вы, что я не нуждаюсь в вас?» И они останутся стоять пристыженные и опозоренные, как стояли вчера и позавчера.

Прибыл Нахум Теплицкий, низенький человечек с головой, ушедшей в плечи, и зеленоватые глаза его слезятся оттого, что не выносят яркого света. Зажмуривает он глаза, и сжимает коленями бока своего осла, и кусает свои тонкие губы от зависти и ненависти. От ненависти к босоногим, считающими себя цветом нации, и от зависти к этому толстяку, умеющему обращаться с ними. В прошлом был Нахум тоже босяком и приходил на рынок так же, как и мы наниматься на поденщину. Внезапно получил его дядя со стороны матери наследство и поставил его надсмотрщиком. Едет себе Нахум Теплицкий на осле, и кнут в его руке, и он кричит: «Яяалла! Давай!», и многие товарищи наши пугаются от его крика.

Следом за ним прибыли еще двое верхом на мулах, с залатанными плетками в руках. Не от старости латаные они, а потому что чересчур часто применяют их. Стоят четыре работодателя, один из них – уполномоченный маститого сиониста из Иерусалима, трое – самостоятельные хозяева, а напротив них стоят евреи-работники, и смотрят на них, и надеются, что, может быть, наймут их на работу и найдут они заработок на этот день.

Стоит красавица Фатьма и думает: неужели животные эти, все, как один, прибывшие со своими хозяевами, ничего не понимают, не понимают, что происходит здесь? Однако мулы, хотя Создатель дал им особо чуткий слух, стоят себе, будто ничего не слышат. А этот длинноухий осел, будто уши его созданы зря, не понимает тоже? Но на самом деле не ускользало от них ничего. Стоял осел и думал: стоило бы этого подлеца, сидящего на мне, сбросить, но, если я сброшу его здесь, так ведь тут – земля рыхлая, и не стоит это всех тех побоев, что я получу потом от него за это. Лучше я вооружусь терпением и, как только достигнем мы скалистой местности, скину его. Опасаюсь только, что он никогда не получит наказания: как только мы подходим к каменистому месту, он слезает и идет пешком… От отчаяния заревел осел и испортил воздух. Улыбнулись мулы и испражнились катышками.

Огляделся Виктор по сторонам, и казалось, что он посмотрел благосклонно на товарищей наших и решил выбрать себе из них рабочих. Но воображение – оно, как проходящая тень, в которой нет ничего от реальности, как летящая пыль, на которой нельзя посеять и вырастить хлеб. Пока воображение тешит их, махнул Виктор рукой и рассек кнутом воздух на несколько частей. Повернулся к арабам и нанял рабочих из них. А из тех, что оставил Виктор, нанял себе рабочих Нахум, а из тех, что оставил Нахум, наняли себе рабочих два его приятеля.

Пристыженные и опозоренные стояли мы на земле этой, возделывать и беречь которую мы приехали, и, если вчера и позавчера не нашли себе работу, все еще надеялись поддержать свое голодное существование работой, которую получим сегодня, хоть какой-нибудь работой. И опять мы очутились в невыносимом положении. От этой злой напасти и позора иссякли наши силы, и не раскрыли мы рта.

Но товарищи наши, которым, казалось, все было безразлично, очнулись вдруг, и такой огонь засверкал в их глазах, что мы вздрогнули и подались назад. Швырнули они свои корзины на землю, и вернули земле ее скудные плоды, и резко заговорили с работодателями. От гнева и волнения смешались их речи, и нельзя было понять ни слова. Опустились у них руки, и они произнесли ясно: «Несчастные!» Не про себя они сказали, а про них, про тех, в чьих руках земля, но не допустили они нас к работе на ней. Взглянул на нас Виктор, и его желтые жирные глаза заплясали в глазницах, как яйца на сковородке. Хотел ответить нашим товарищам также нечленораздельно и заикаясь, но лень ему было пошевелить своим тяжелым языком. Уложил он степенно свой кнут и сказал: «Разве вы не видите, у меня – достаточно работников». И то же самое, что Виктор, сказали им трое других нанимателей. И в самом деле, уже было у них достаточно работников, потому что из всех арабов, что были там, не осталось ни одного. Как ликовала красавица Фатьма, когда увидела лицо Ицхака! И если бы не излишняя надменность в его лице, пригласила бы остальных животных разделить свою радость. Прищурившись, бросила Фатьма беглый взгляд на них: почувствовали ли вьючные животные эти, что произошло здесь?

Не прошло много времени, как опустел рынок, и не осталось там никого, кроме товарищей наших, которых окутала пыль, поднятая ногами арабов. Солнце начало раскалять небо и припекать землю. От разогретых деревьев шло тепло, согревающее душу и тело. Трава полевая поникла, цветы опустили головки. С печальным звуком растрескивался сухой бурьян. Стояли наши товарищи и смотрели на землю, поглотившую звук шагов их соперников в борьбе за труд. Потом – заслонили глаза от палящего солнца; потом вернулись, кто – в свой дом, а кто – на свою койку. Положил Рабинович руку на плечо Ицхака и сказал: «Пойдем и попьем чаю!»

Пошли оба товарища наших, Ицхак Кумар и Едидья Рабинович, пить чай. Присоединились к ним еще несколько наших друзей и пошли с ними, потому что у каждого из них не хватало чего-нибудь для чая. У одного не было фитиля для керосинки, а у другого – сахара, а у третьего – заварки, в то время как Рабинович – хозяин дома, у него есть все, что нужно, и он готов щедрой рукой отрезать кусок хлеба тому, у кого его нет точно так же, как и они отрезали бы свой кусок хлеба, если бы был у них.

Налил Рабинович в чайник воды и расстелил номер газеты «Хапоэль Хацаир» поверх ящика, поставленного вертикально, жестом человека, расстилающего скатерть на своем столе. Вынул хлеб, и маслины, и помидоры, и каждый, у кого был в корзинке кусок хлеба или кабачки, достал их и положил на газету. Сидели ребята на кровати хозяина дома и на полу, и ели, и пили. Когда поели и попили, принялись обсуждать тот самый больной вопрос, с которым мучаются они все это время. Как объяснить крестьянам, какое зло они творят и для себя, и для всех евреев? Ведь отталкивая еврейских рабочих, они приводят к тому, что арабы поднимают голову, а евреи голову опускают.

Раз уж коснулись мы темы, связанной с поведением крестьян, то должны заметить, что говорили об этом рабочие с гневом. Ведь в конце концов мы приехали отстраивать страну, а крестьяне не дают нам встать на ноги из-за мнимой выгоды, ведь эти работодатели ошибочно полагают, что еврейский рабочий обходится дорого, а арабский рабочий – дешево. И они не понимают: все, что еврейский рабочий зарабатывает, возвращается к ним же в руки. Еврей снимает себе комнату в мошаве и покупает все необходимое в ее магазинах, тогда как Махмуд и Ахмед получают деньги в мошаве, а тратят их в арабских городах, и копейка, выходящая из рук еврея, не возвращается к нему назад. Гнев рабочих можно понять, но на самом деле это был гнев евреев, любящих других евреев, гнев человека, упрекающего своего друга и требующего от него справедливости. Такая любовь помогала им позабыть о себе ради общего блага. Мало того, они обращались к своим братьям в странах рассеяния с призывом совершить алию и обрабатывать с ними вместе землю Эрец Исраэль. И это было не напрасно. Нашлись такие, что услышали их и приехали. И если часть из них вернулась, так другие укоренились в Эрец. И хотя утекло у них время между пальцами, хотя не сумели они осуществить все задуманное, предало их время, но остались они в Эрец Исраэль и страну – не предали. Построили деревни и поселки, и усилили влияние еврейских рабочих, и возродили иврит – сделали его разговорным языком, – и вернули нам честь, почти утраченную нами. Благодаря им смогли поднять голову репатрианты, приехавшие до них; и благодаря им смогли выпрямиться во весь рост репатрианты, приехавшие после них.

То, что произошло с нашими друзьями сегодня, произошло с ними и на следующий день. Куда бы ни приходили они искать работу – нигде не находили ее. Одни отказывали им из милосердия, другие отказывали им по иной причине. Из милосердия… Как именно? Говорили: как это будет работать еврей на еврея, брата своего? По другой причине… По какой именно? Все еще было широко распространено мнение, что еврейский рабочий обходится дорого и не признает над собой власти. И те и другие говорили, что большинство молодых рабочих сбросило с себя ярмо Торы и заповедей и нужно быть подальше от них, чтобы они не подавали дурного примера. Находился хозяин, предоставивший работу еврейскому рабочему, – считали его чудаком. Находился еврейский рабочий, который нанялся к еврею, – считали его счастливчиком.

Бредет Ицхак в Эрец Исраэль меж еврейских полей и виноградников. Тут растет пшеница, а тут зреет виноград. И тут, и там полно арабов, а хозяин поля или хозяин виноградника, сам лично или его надсмотрщик, разъезжает верхом среди них, кричит на них и шутит с ними, а те принимают их окрики с любовью и смеются над их шутками, потом делают перерывы на молитвы и на обед, и перерывы – не маленькие. Известно арабам, что земля не горит у них под ногами. А вот Ицхак бредет голодный и несчастный, потому что исчез последний грош у него из кармана и он не может найти работу. Хорошо было ему, Ицхаку, когда он сидел у себя в городе. Полей и виноградников там не было, но зато он не голодал. И если там – презренное изгнание, так ведь в отвращении к изгнанию и в надежде на алию в Эрец Исраэль он находил немного утешения. И когда жители его городка насмехались над ним, не было в этом ненависти. И когда говорили они ему: «Если ты теряешь время попусту, как ты прокормишься?» Говорил он им в ответ: «Там, в Земле Обетованной, в селениях наших братьев, встану я за плуг, и не нужно мне будет ни о чем беспокоиться». Теперь, когда он – в Эрец Исраэль и идет по деревне, никто не говорит ему: «Приди в мой виноградник! Вскопай землю в моем саду! Поработай на моем поле!» Еще в гостинице в Яффе почувствовал Ицхак, что не все так прекрасно, но считал, что есть разница между жителями города и жителями деревень. Сейчас, увы, он видит, что нет между ними никакой разницы, просто одни приближают человека ради своей выгоды, а другие – отталкивают его ради своей выгоды. От вынужденного безделья, и переживаний, и недоедания иссякли силы Ицхака, и он заболел. День лежит он в лихорадке, на другой день – ищет работу и не находит. Раньше карманы его были полны франками, меджидами и бишликами, теперь даже митлика нет у него – купить себе хинин.

Бродит Ицхак по мошаве и встречает поселенцев, которые прибыли в страну с пустыми руками, а сейчас они владельцы полей и виноградников, и дома их полны всякого добра – может быть, это дано им благодаря их вере и выполнению заповедей? Но ведь билуйцы отошли от Торы, а тоже владеют землей, но они – из России, а я – из Галиции, выходцы из которой основали только одну маленькую мошаву, да и та – разрушена. Конечно, есть здесь люди, прибывшие из России, которые тоже не находят работу и голодают, но оттого, что он был занят своими переживаниями, он не думал об их страданиях. И когда он шел по мошаве и видел поля, заросшие колючками, в душе его рождался крик: что стоило бы их хозяевам пригласить меня вырвать эти колючки? Но ни один человек не позвал Ицхака вырвать эти колючки. Приходил Ицхак к Рабиновичу и к товарищам Рабиновича, ел вместе с ними, и голодал вместе с ними, и мечтал вместе с ними податься в Галилею, ведь жители Галилеи не похожи на жителей Иудеи. Крестьяне Иудеи предпочитают арабского рабочего еврейскому рабочему, и даже на тех работах, с которыми еврей справляется прекрасно, заняты у них арабы, потому что не может хозяин позволить себе обращаться с евреем, как с рабом. А крестьяне Галилеи берут к себе на работу еврейских рабочих и обращаются с ними по-братски. В первое время и крестьяне Иудеи использовали еврейский труд, в особенности для подрезки виноградной лозы и для прививок, где требуются способности и умение. Но в дальнейшем, как только арабы освоили эти профессии, уволили крестьяне еврейских рабочих и стали нанимать арабов, способных убирать свое «я» перед хозяином. Мечтали парни поехать в Галилею, но не было у них денег на дорогу. И они оставались на своих местах, и унижали себя, и обивали крестьянские пороги. В конце концов взвалил Ицхак свои пожитки на плечи и пошел в Яффу.

Вернулся Ицхак в Яффу и принялся обходить всякого рода конторы, учреждения, канцелярии; и увидел там подавленных и измученных просителей, дрожавших от лихорадки; и секретарь, измазанный чернилами, бурчит что-то, так что невозможно понять смысл ответа. Почему же не пошел Ицхак к руководителям ишува? Ведь лидеры Галиции дали ему рекомендательные письма к своим друзьям в Эрец Исраэль. Потому что он уже убедился, что толку от этого меньше, чем вреда для башмаков. Действительно, однажды он пришел к одному из них, к господину Аскановичу[12]12
  От ивритского слова «аскан» – деятель, функционер, политикан.


[Закрыть], речи которого гремели по всей Эрец Исраэль. Увидел он, что тот стоит перед картой Эрец Исраэль с делегатом от Сионистского объединения диаспоры и показывает ему, какие земли стоит выкупить и что можно сделать там. Постеснялся Ицхак беспокоить своими ничтожными делами человека, занятого проблемами, выше которых нет ничего. Стоял, смотрел и поражался. Это – не цветная открытка колонии, а карта всей Эрец Исраэль, а человек этот, стоящий перед картой, человек этот… делает вид, будто вся Эрец Исраэль в его владении и он может делить ее по своему усмотрению и предлагать каждому, кто пожелает. Оглянулся господин Асканович и заметил Ицхака. Вытащил тот письма и подал ему. Заглянул в них Асканович и протянул: «Ну… итак…» – как бы говоря: ты гордишься ими?! Клянусь тебе, что нечем тут гордиться. Не спросил он ни о чем Ицхака и не сказал ему ничего. С тех пор не ходил Ицхак ни к каким деятелям. Возможно, кто-нибудь из них помог бы ему хорошим советом, но тот, кто обжегся на одном, опасается обжечься на других.

Нечего было Ицхаку делать, и он направился в порт. Корабли отплывают – и корабли приплывают. Грузчики грузят и разгружают товары, которых мы не видели никогда в жизни. Весь порт гудит. Торговцы и агенты, чиновники и посредники волнуются и шумят, и торговцы напитками стучат кружкой о кружку, и запах кофе проникает в желудок Ицхака. Размечтался Ицхак, и перед его внутренним взором предстала следующая картина. Будто он находится здесь по делам коммерции. С чего это он занимается коммерцией? Нанял его один торговец, пересекающий морские просторы. Плывут они по морям к далеким островам. Поднялась сильная буря на море, и корабль потерпел крушение. Прыгнул Ицхак в море вместе со своим хозяином, взвалил его на спину и доставил на сушу. Привел его торговец в свой дом и сказал ему: «Ты спас меня от смерти, а я спасу тебя от голода». Тут же отдал он приказ своим приказчикам, чтобы те представили ему опись всего имущества, оставшегося в его распоряжении, и поделил его с Ицхаком поровну. И те средства, что попали в руки Ицхака, были во много раз больше тех, что принадлежат всем функционерам ишува, вместе взятым.

Бредет себе Ицхак и грезит. Однако чудеса не случаются с каждым человеком, тем более с таким, как Ицхак, для которого Создатель не видит смысла совершить чудо. Ушел Ицхак из порта еще более усталый и измученный, чем был прежде. Тащил он свои ноги по разбитым и кривым мостовым, по пылающему песку, которому нет конца, и ступни его поджаривались, как мясо на углях.

Покинуло его воображение, не захотелось ему тащиться вместе с ним по этой тяжелой дороге. Увидел Ицхак пещеру, одну из тех пещер, где ночевали первые репатрианты, ведь Яффа лежала долгие годы в развалинах, и невозможно было найти комнату в городе. И все, направляющиеся в Иерусалим, чтобы покоиться, когда придет срок, в земле его, ночевали в углублениях и пещерах, пока не нанимали верблюда и не поднимались верхом на нем в Святой город. Забрался Ицхак в пещеру, чтобы охладить свое измученное жарой тело и усыпить хоть немного чувство голода. Не дал ему голод сомкнуть глаза. Лежал Ицхак с открытыми глазами и говорил себе: до чего же несчастья человека затемняют его разум, что он дурачит себя всякими невероятными фантазиями. Но не был он слишком высокого мнения о собственной персоне в данные минуты и перестал думать о себе. И как только отбросил Ицхак мысли о себе, в сердце его поселились мысли о праведных и цельных людях, о прадеде его реб Юделе, хасиде, и о трех его скромных дочерях; о том, как беды захлестнули их выше головы и как привел их Всевышний в пещеру, и как нашли они там клад. Приподнял Ицхак голову, и заглянул в глубь пещеры, и сказал себе: однако здесь – нет клада. Посмеялся он сам над собой, что ожидал найти здесь кошелек с деньгами или две-три копейки на кусок хлеба. Нечего говорить, что не нашел он ничего и очень расстроился: без чуда не было у него никакой надежды найти копейку, купить себе кусок хлеба и спастись от голодной смерти.