Текст книги "Вчера-позавчера"

Пройдя несколько шагов, он остановился вдруг, как человек, у которого пропала очень дорогая вещь, и необходимо найти ее. Он зажмурил глаза, и защипало у него в носу. И как защипало у него в носу, так защемило у него в сердце. Небо было полно мелких звезд, но ночь была темная, и в темноте светилась лампа Сони.

«Итак, – сказал Ицхак сам себе, – итак, пришел я к ней… пришел я к ней… ведь она не пришла ко мне… не пришла ко мне ..... И она сидела себе… сидела себе… и ее чулки лежали на ее коленях… на ее коленях… потому что чулки обычно рвутся, а раз они рвутся, нужно их штопать… штопать. И эта Гофенштейн ввалилась вдруг в дом именно в то время, что я сидел с Соней, и рассказывала всякое о грехе первого человека…»

И опять появились перед ним Сонины чулки, лежащие на ее коленях; и весь гнев, бывший в его душе, исчез, и вновь любовь охватила его душу.

«Зачем я зажал платок в руке? Или хотел я вытереть слезы? Но ведь я не плакал, просто показалось мне, что я хочу чихнуть. Показалось мне, но я не чихнул. Апчхи!.. Когда казалось мне, я не чихал, а теперь, когда не кажется, чихнул. Теперь… пойдем. Пойдем, ведь нет смысла стоять. И действительно, я не стою ведь, я иду. И я иду, потому что не стою. Это ясно каждому человеку, даже тому, кто не учил основы логики. Соня – образованная девушка, а я… если бы не познакомился я с Соней, тоже занимался бы самообразованием, ведь до знакомства с ней я обычно сидел дома и читал книги. С другой стороны, нельзя отрицать, что я приобрел от нее некоторые познания, да только не похожи знания, приобретенные человеком из беглых разговоров, на знания, полученные человеком от штудирования книг. Итак, из-за греха первого человека… Но ведь он согрешил из-за Хавы, почему же обвиняют в этом грехе Адама?»

Ицхак подошел к своему дому, и вошел в комнату, и пошел к кровати, и заколебался, раздеваться или нет. «Она спит, – прошептал Ицхак. – А если даже не спит, невозможно вернуться к ней в такой час. Сейчас мне не остается ничего другого, как лечь в кровать. Засну ли? Вопрос».

Разделся Ицхак, и скинул башмаки, и вытряхнул из них песок, при этом надолго замирая от действия к действию. Потом – забрался в кровать и закутался в простыню, сомкнул глаза и прочел молитву на ночь, растягивая и повторяя каждое ее слово, подобно человеку, возвратившемуся в середине темной ночи в темный дом и пробующему все свои ключи в поисках того из них, что отомкнет замок. Потом – раскрыл глаза, как ребенок, ждущий маму; вот она придет и пожелает ему спокойной ночи. Наконец – сомкнулись его глаза сами собой, и он задремал.

Проснувшись утром – был поражен. Каким образом пришел ко мне сон этот? Не ждал я его, а он пришел. И даже не снилось мне ничего, ни плохих снов, приходящих, чтобы напугать, ни хороших, конец которых – разочарование. А может быть, я видел сны, да забыл их. Сколько их, чулок у Сони? Двадцать… тридцать… когда она починит их все – придет ко мне.

Слез он с кровати и приготовил себе завтрак. Пришел молочник и принес молоко. И хотя осталось у него все молоко со вчерашнего дня, взял он свою обычную порцию и доел то, что приготовил себе вчера на ужин с Соней, удивляясь сам себе при этом, что ест с аппетитом, и говорил себе: «Соня еще спит, спит. Или, может, уже встала, ведь она обещала Гофенштейн заменить ее». Когда он произнес «Гофенштейн», ощутил нечто вроде маленькой мести, так как не прибавил к ее имени «госпожа», как было принято называть ее. Машинально убрав посуду со стола, он осмотрел свои носки, нуждающиеся в починке, и вышел на работу.

С наступлением полудня оставил Ицхак свою работу и пошел бриться. Потом зашел в столовую пообедать. Потом вернулся к себе в комнату и привел себя в порядок перед встречей с Соней, напевая при этом что-то вроде куплета: «Сколько их, ее чулок? Двадцать, тридцать? Когда заштопает их все, придет ко мне». Ясно было ему, что она придет, и всякий раз проверял он комнату, поправляя что-нибудь, пока не прошел день и не начал он опасаться: вдруг она придет, а я еще не закончил все свои дела.

День прошел, но Соня не пришла.

Соня не пришла. Ицхак был уверен, что ей стыдно за то, что поступила с ним несправедливо; и пробудилась в нем жалость к ней, и он решил проявить к ней снисхождение. Решил пойти к ней и протянуть руку для примирения. И себя ему тоже стало жаль – ведь он так одинок.

Пуа и Осип уже возвращались с прогулки. Она была усталая, но счастливая. Осип шел впереди и так держал свою трость, будто лишь она одна осталась ему от их вояжа. Увидела госпожа Гофенштейн Ицхака и сказала чуть визгливо и ребяческим тоном: «Прогулку сегодняшнюю я никогда не забуду. Мы были в Кфар-Сабе и дошли до Антипатриды. Живем мы на нашей земле и не знаем ее. И арабы – совершенные джентльмены. Один эффенди пригласил нас к себе домой и принимал нас, как дорогих гостей. Что скажет он, господин Кумар, на это? Салат, которым он угостил нас, стоит всех деликатесов мира. И самовар у него есть, настоящий самовар, русский самовар. Дал ему самовар господин Айзенберг из Реховота. Жаль, что мы не умеем говорить по-арабски. Но мы поняли друг друга. Не так ли, Осип? Как он сказал тебе? «Харашо», прямо как русский от рождения. До чего же здоровые зубы у их женщин! Я не верю в байку, что есть богатые арабки, которые вырывают себе здоровый зуб и вставляют золотой от зависти к нам, европейцам. Я была бы готова отдать все мои деньги и золото, лишь бы были у меня здоровые зубы, как у них. Правда, господин Кумар, между нами, нет у меня ни грамма золота, кроме золотого наполеондора, приготовленного на плату за квартиру. Испанская пословица гласит: здоровый зуб прекраснее любого драгоценного камня. Вижу я, что господин спешит, и не смею его задерживать. Пожалуйста, пусть передаст он привет от меня госпоже Цвайринг и, пожалуйста, пусть скажет он ей спасибо от меня за то, что согласилась она по доброте своей заменить меня в саду. Не знаю, как это случилось со мной, что я оставила этих милых деток и отправилась гулять. Но эта прогулка стоила того. Не так ли, Осип?»

Осип кивнул головой и сказал: «Гм…» И во время «гм…» поднял свои глаза и взглянул сердито на Ицхака. Показалось ему, что этот маленький палестинец смотрит на него с подозрением. «Куда?!» – спросила в испуге госпожа Гофенштейн Осипа, вознамерившегося идти. «Гм… – ответил Осип. – Но ведь нужно мне купить себе что-нибудь на ужин». – «Что это вдруг? Разве не решили мы вместе, что будем ужинать у меня дома?! Итак, господин Кумар… что это я сказала господину?..» – «Что?» – спросил Ицхак в панике. Улыбнулась Гофенштейн и сказала: «Уже забыл он, что я ему сказала. Разве не сказала я ему, чтобы передал он привет…» – «Да-да», – сказал Ицхак и отправился дальше.

Та же лампа, что освещала ему вчера дорогу к ее дому светила ему и в эту ночь. Но в эту ночь он продвигался еле-еле. Поторопится – и сделает огромный шаг вперед, остановится – и на месте замрет.

Соня сидела, как и вчера, в кресле, купленном у княгини Миры, и маленькая подушка была подложена в изголовье кресла, прикрывая места, с которых слезла краска. При его появлении лицо ее вытянулось, и губы искривились дугой, и нечто вроде пухлой складки опоясало ее подбородок и сделало ее лицо более женственным. Потом складка спустилась на шею, а подбородок заострился по направлению к Ицхаку, и губы приоткрылись немного. Взглянула она на него без удивления. Хоть и не ждала она его – знала, что придет; а раз знала, что придет, то и не удивилась.

В тот час она не занималась чулками. Но занималась тем самым одеялом, про которое вчера подумал Ицхак. Протянула Соня Ицхаку кончики пальцев с иголкой между ними и вернулась к своему занятию.

Стоял Ицхак перед Соней и не смел взглянуть ей в лицо. Поэтому смотрел он на одеяло на ее коленях, а с одеяла сердито смотрела на него собака точно так, как сердитый Гриша, которого мы терпеть не можем. Повернул Ицхак голову в другую сторону, сдвинулось одеяло на Сониных коленях, и покачнулась палка в собачьей пасти. Передернул Ицхак плечами, снова повернулся к Соне, и снова уставилась на него собака сердитым взглядом. Встал перед ним образ Гриши, и переполнилось сердце Ицхака гневом и ревностью.

«Зачем я думаю о нем? Ведь тогда и Соня будет думать о нем. Такова сила телепатии». Тут он ужаснулся: так может быть, и он думает о Грише, потому что Соня думает о Грише? И снова наполнилось его сердце ревностью, хотя он понимал, что вряд ли в мыслях Сони есть что-нибудь хорошее о Грише.

Постепенно-постепенно ушла из его сердца ревность, но на смену ей опять в его душе запылал гнев. Будучи слабохарактерным человеком, понимал он, что гнев ни к чему не приведет, и подавил он его. Люди, подобные Ицхаку, не понимают, что нет в их характере твердости, поэтому он был очень доволен собой, что сумел подавить свой гнев. Начал он говорить размеренно и спокойно. Соня сидела с разгневанным видом. Ицхак был поражен: после всего, что было, она сердится?! Она обязана сейчас же признать свою вину и попросить у меня прощения! Но я не прощу ее.

Соня не пыталась помириться с Ицхаком. Наоборот, она продолжала злиться. Он стал опасаться, что она начнет говорить ему грубости. Опередил ее и заговорил с ней о любви. Взглянула на него Соня и почувствовала, что ей претит высокопарность его речей.

И тут мы должны заметить, что в чем-то она была права. Ицхак говорил тоном хозяина маленького дома в праздничный день. Праздничность эта вывела ее из себя, и она разозлилась. И так как не могла она от злости найти подходящие слова на иврите, стала говорить с ним по-русски. А он не понимал русского языка. Заметила это Соня и сказала: «Ах да, забыла я, что ты из Галиции», – и заговорила с ним на идише, как говорят с простыми людьми, не знающими языка образованных людей. Соня, не привыкшая к идишу, говорила наполовину на идише и наполовину по-русски, а он, не знающий русского, не понял большинства ее слов. Еще больше выросла преграда между ними, и он ощутил себя лишним.

В то время как Ицхак только почувствовал отдаление Сони, она уже в душе своей порвала с ним. Думала Соня: неужели из-за двух-трех поцелуев я ему обязана чем-нибудь? Или считает этот парень, что поцелуи девушки порабощают ее навечно? В любом случае я не принадлежу ему. Уже пришло время, чтобы он вырвал меня из своего сердца. До чего бы я дошла, если бы каждый молодой человек, которого я целовала, воображал бы о себе так, как этот галициец?!

Ицхак не знал, что на душе у Сони. И чем больше отталкивали его, тем сильнее он пытался к ней приблизиться. Он начал говорить то, что она раньше любила, но не понимал, что эти речи нравились ей не сами по себе, а оттого, что ей нравился тот, кто это говорил. Обрезала она его: «Пожалуйста, прошу тебя! Не наводи на меня скуку!» Ицхак пришел в замешательство: все, что он делал, он делал только потому, что знал – ей это нравится, а теперь она отворачивается от него.

Часть четырнадцатая
Краткие пояснения к предыдущей части

Перемена эта… с каких пор началась? Началось это, пожалуй, так. Как-то повстречала она его в новой одежде. Посмотрела на него, и казалось, что разглядывает она его с симпатией, но вдруг сказала: «Был у нас в городе учитель-еврей, круглый, как бочонок селедки, и носил он голубые носки, похожие на твои». До Ицхака не дошло, что она хотела посмеяться над ним – к чему насмехаться над голубыми носками, тем более в Эрец Исраэль, где вовсе не каждый уделяет внимание своей одежде, тем более – носкам под брюками. Когда же почувствовал он насмешку, был задет ее словами. И как только она это увидела, не упускала ни одного повода, чтобы спровоцировать его.

Но тогда все еще приходила Соня к нему, как обычно. Пока не пришел тот самый день, когда он ждал ее, а она не пришла. Пошел он тогда к ней. Изобразила она удивление. Ушел он от нее с обидой.

Ицхак был уверен, что Соня придет и попросит у него прощения – она ведь понимает, что вела себя недостойно. Сидел с сердитым видом, чтобы проучить ее и научить прилично себя вести. Что сделала она? Она не пришла и не дала ему повода поучить ее приличиям. Решил уступить ей, только бы пришла. Что сделала она? Она не пришла и не дала ему повода выказать ей свою уступчивость. Сидел он, совершенно опустошенный, и ждал ее. И уже стал сладостен ему его гнев; и любовь, которой он не знал никогда в жизни, поднималась в нем; такая любовь… начало ее – волшебство, а конец – сумасшествие. Он сидел наедине с собой и перебирал в мельчайших подробностях каждое ее движение, доставлявшее ему радость при ее появлении; а теперь она не приходит, и горечь у него на душе. Как прелестна была Соня в те мгновения, когда она входила к нему, откидывала голову назад, и ее шляпка слетала с нее, а она стояла перед ним, полная любви. Если бы он не видел этого, не мог бы представить себе, что одно только присутствие ее радует душу. И как только вспоминал он эти минуты, как она стояла перед ним… вспоминал, как она откидывалась на его кровати, а он садился рядом с ней и погружал свои пальцы в ее волосы… вкалывал в непослушные пряди изящный гребешок… как пальцы его охватывала дрожь… – только одно воспоминание об этом вынимало из него всю душу, так сладко оно было.

Что тут можно добавить и о чем рассказывать? Ицхак сидел и ждал, а Соня не приходила – ни с закатом солнца и ни с появлением звезд, ни вчера и ни сегодня. Уже прибрал он в комнате и зажег лампу, расстелил скатерть и накрыл на стол. Все готово к трапезе, не хватает только Сони, которая придет к столу. Стоит коробка со сластями, купленная Ицхаком, чтобы украсить для Сони трапезу, и девушка, изображенная на крышке коробки, улыбается ему белозубой улыбкой. Неужели и сегодня Соня не придет? Соня не пришла ни сегодня и ни на следующий день; и они не ужинают вместе и не гуляют вместе – ни в саду барона, и ни по берегу моря, и ни на песчаном холме, который назван в честь влюбленных Холмом любви. Куда бы ты ни повернул там, ты встречаешь парочки влюбленных. Однако Ицхака и Соню ты не встретишь вместе. Ради воспоминаний ходит Ицхак во все эти места, где он гулял вместе с Соней, хотя и знает, что все его хождения – напрасный труд. Ах, Ицхак… товарищ наш… Ищет он Соню, но Соня не встречается ему.

Отчего Соня переменилась к Ицхаку? Нельзя сказать, что совесть замучила ее из-за Рабиновича, и нельзя сказать, что ей понравился кто-то другой. Правда, тот меняла, что сидит у входа в кафе «Хермон», присылал к ней свата. А что касается господина Оргелбренда – господин Оргелбренд не заявлял о себе, хотя и понимал, что она не пара господину Кумару. Может быть, она заинтересовалась Горышкиным, заглатывающим книги, как хину, и извергающим из себя то ли рассказы в форме воспоминаний, то ли воспоминания в форме рассказов? Насколько нам известно, Соня не обращала на него внимания. Есть еще и другие, ищущие ее руки, но она не замечает их. Известно Соне, что в Эрец Исраэль юношей – больше, чем девушек, и стоит ей поманить пальцем, явятся семеро молодых людей. Если бы Рабинович в свое время сделал ей предложение, она не отказала бы ему; но с тех пор, как он уехал из Эрец, он для нее уже как бы не существовал.

В отличие от нее, Ицхак вернулся к мыслям о Рабиновиче. Не проходило часа, чтобы он не думал о нем, и не проходило дня, чтобы совесть не укоряла его. Хотя уже кончилось все между Рабиновичем и Соней, Ицхак не считал, что он чист перед ним; ведь если бы он не привязался к Соне, Рабинович не отдалился бы от нее, ведь с того дня, как Ицхак сблизился с Соней, перестал Рабинович писать им. Когда страдания приходят к человеку, он начинает анализировать свои поступки и верить в Провидение, «глаза которого прикованы ко всей земле». Надо бы было ему оставить в покое Соню, но сказано: «Не добавляют к измене измену», и, женившись на ней, может быть, я искуплю эту вину. Если бы он подумал хорошенько, оставил бы Соню и пошел своей дорогой. Дела такие – весьма обыденны, и не должен человек чувствовать себя обязанным, тем более что Соня не просит у него ничего.

Соня не просит у него ничего, потому что девушке не пристало просить, тем более – такой гордячке, как Соня, у которой многие просят руки, а она отказывает им. Так считал Ицхак. И потому решил помочь ей. Он перестал размышлять о поведении Сони, а стал думать о том, что ему делать, и между делом снова вернулся к мечтам, которым предавался до ссоры, – о том, как он пишет своему отцу: «Обручился я с девушкой, зовут ее так-то и так-то, и вот такие-то у нее достоинства». Читает отец письмо и, конечно, удивляется, и вместе с ним удивляется весь город, девушка – из большого города, учившаяся в гимназии, согласилась выйти за Ицхака?! Что завистники говорят? Это – сила Эрец Исраэль. Тем не менее они признают, что удостоился Ицхак того, чего не удостоились они. Так Ицхак рисовал себе картины, постоянно жившие в его сердце до ссоры, только не было у него теперь той радости, которую он испытывал прежде, когда собирался известить своего отца. Но зато воображение его стало работать во много раз сильнее, чем прежде.

Ицхак твердо решил поговорить с ней об этом и был убежден по своей наивности, что обрадует ее. В те дни, когда пришел Ицхак к решению, что он должен предложить ей выйти за него замуж, он не встречал Соню. А если встречал ее, не находил предлога заговорить с ней – то ли оттого, что ее лицо было каменным, то ли оттого, что ее губы были поджаты; от такого лица и таких губ немеет язык и слова замирают на устах, в особенности если дело требует расположения и улыбки. Но тем не менее Ицхак был уверен, что наступит день, когда все изменится к лучшему. Своим простым умом он не мог понять, что все уже кончено между ним и Соней. Его надежда на будущее цеплялась за мысль: неужели после того, как все видели в них пару, они разойдутся, как будто не было между ними ничего?

Часть пятнадцатая
Испытания

Ицхак стал небрежным в своей работе. И чем дальше, чем больше. Вчера – увидел, что его кисти истрепались, а сегодня – забыл, куда он приглашен работать. Купил себе новую кисть и вспомнил, куда он должен идти красить, но отложил работу под каким-то предлогом. Все то время, что Соня бывала у него, он работал; как только перестала приходить, перестал работать. Как-то купил он себе новую одежду и пошел к Соне. Соня не пришла в восторг от его одежды, у Сони были уже другие интересы, и, даже если бы на нем были голубые носки, ей – все равно.

У Сони были уже другие интересы. Молодые люди не перестают мечтать о ней, но Соня их не замечает. Неужели только потому, что она одета в женское платье, она ниже некоторых своих товарищей? Неужели только потому, что иногда брала верх над ней природа и она увлекалась кем-нибудь, она приговорена к тому, чтобы не избавляться от него вовеки? Уже успела Соня выбросить многое из своего сердца, и, если вспоминала что-нибудь, это уже не оказывало на нее воздействия. Она даже пошла к парикмахеру и остригла волосы. Как был удивлен парикмахер, когда она стояла на своих длинных ногах, прямая, как юноша, и проводила рукой по голове. И мы тоже удивлялись, что она стала вести себя, как те стриженые, которых обделил Создатель женской прелестью.

Вот уже несколько лет живет Соня в стране. Тысячу вещей пыталась Соня сделать, и ничего не получалось у нее. До своего отъезда в Эрец Исраэль она увлекалась, как и некоторые ее друзья и подруги, гимназисты и гимназистки, крамольными идеями. Однажды нашла полиция у одного из ее друзей запрещенные бумаги и среди них письмо, написанное Соней, а в нем – резкие слова о властях. Отец ее перепугался и отослал ее в Эрец Исраэль, только чтобы не посадили ее в тюрьму.

Прибыла Соня в Эрец, и ее отец, господин Барух Цвайринг, старый сионист, надеялся, что раз она попала в Яффу, то поступит там в ивритскую гимназию и завершит учебу в атмосфере иврита, а это – страстное желание любого сиониста. Но прибыла она в Яффу и не поступила в гимназию. Уверены мы были, что все учителя будут в восторге от нее; она пришла из русской гимназии, которая намного выше этой еврейской гимназии в Яффе, ведь ее основатели никогда в жизни не видели гимназии. Когда же стали ее экзаменовать, выяснилось, что она не знает иврита. К следующему году она продвинулась немного в иврите и пришла на экзамены, но оказалось, что она забыла многое из того, что учила прежде. Хотели принять ее, но классом ниже, это было ниже ее достоинства. Отказалась она от гимназии и решила стать сестрой милосердия.

Похлопотал за нее господин Оргелбренд перед казначеем больницы господином Шимоном Рокеахом[31]31
  Шимон Рокеах (1863-1922) – видный общественный деятель, один из основателей квартала Неве-Цедек в Тель-Авиве.


[Закрыть] и перед доктором Пикхиным, врачом больницы, и ее приняли. А в те времена еще не было в Яффе медсестер, кроме госпожи Темпельман, старшей сестры, присланной к нам из Гамбурга. Приблизила ее госпожа Темпельман к себе и к своей работе, приложив немало усилий, чтобы обучить Соню, – ведь госпожа Темпельман говорила, что больным требуются милосердные руки, и нет таких милосердных рук, как руки женщины, с момента своего создания предназначенной помогать людям. Соня расхаживала между кроватями в белоснежной одежде и в белой шапочке на голове, в руке – термометр, глаза прикованы к больным, и казалось, что создал ее Всевышний для этого одеяния. И нам тоже показалось, что выросла у нас, среди наших подруг, своя сестра милосердия. Все были довольны Соней, и нечего говорить о докторе Пикхине, всю свою жизнь жалевшем каждого человека, не нашедшего себе применения, и он надеялся, что другие девушки последуют Сониному примеру. Но не прошло и семи-восьми дней, как она начала пренебрегать своими обязанностями. Она говорила: «Больница создана для того, чтобы делать здоровыми больных, а не больными – здоровых!» Оставила она больницу и отправилась в Реховот работать в виноградниках. Поработала там немного, и не вышло из этого ничего, кроме куплета, сложенного о ней поэтом. Решилась и поехала в Иерусалим, чтобы поступить там в «Бецалель». Обрадовались ей все молодые художники. Одни хотели писать ее в образе Рут, другие – в образе Елены, и дело шло к тому, что она будет моделью для обеих, хотя она была скорее северного типа. Впрочем, можно предположить, что и в Рут, моавитянке, было что-то северное, ведь произошел от нее Давид, человек с рыжими волосами, и написал Чемберлен, что царь Давид был арийского типа. Соня гуляла с молодыми художниками по стенам Иерусалима ночами, а студенты учительской семинарии смотрели на нее в любовной тоске – ведь им никогда в жизни не доводилось гулять с девушкой по ночам. Провела Соня в Иерусалиме месяц-другой и… вернулась в Яффу. Говорила она: «Прекрасны ночи в Иерусалиме, зато дни – утомительны. Солнце пышет огнем, и пахнет гнилью, и печаль разлита над городом, а ты – сбиваешь себе ноги на ухабах дорог, и скачешь по холмам, и перепрыгиваешь со скалы на скалу, как эти козы, запах которых слышен отовсюду; и вода – по порциям, и куда бы ты ни повернулся – или мусор и грязь, или борода и пейсы. А если ты обратишься к кому-нибудь из них, он бежит от тебя, как от черта. И любое место там, в Иерусалиме, носит имя Моше: или «Шатер Моше», или «Памяти Моше», или «Десница Моше», или «В честь Моше». Хочешь ты попасть в одно из этих мест, забываешь слово, присоединенное к «Моше», и ты бродишь от «Моше» к «Моше» и не попадаешь в то «Моше», куда хотел. А Яффа – полна садами, виноградниками и апельсиновыми плантациями; есть там море, кафе и молодежь; и что ни день – новые лица: те, что приплывают на кораблях из-за границы, и те, что приходят из поселений; те, которых ты хочешь видеть, и те, что хотят видеть тебя; те, с кем ты встречаешься на собраниях, и те, с кем ты гуляешь по берегу моря и на Холме любви; и не говорят с тобой об Аполлоне, и о Венере, и о Беатриче, и обо всяких других созданиях, уже исчезнувших сотни и тысячи лет тому назад, а говорят о живых людях, которые близки тебе, они – твои современники и твои соседи, и не важно, любишь ты их или ненавидишь ты их. Даже доктор Шимельман в своих лекциях о Священном Писании приспосабливается к данному времени и месту. А если жители Иерусалима разговаривают с тобой, они не обращаются к тебе по имени и не говорят тебе – «ты», но говорят – «она, госпожа, ее честь, ее превосходительство». А если ты называешь человека по имени и говоришь ему – «ты», он выкатывает на тебя глаза в ужасе – ты нарушила правила хорошего тона.

Итак, вернулась Соня в Яффу. Как-то раз ей понадобилось лечить зубы. Когда она побывала у зубного врача, то решила посвятить себя этому искусству. Как только убедилась, сколько трудностей есть в этом деле, отказалась и от него.

Жила Соня в Яффе подобно другим девушкам из хороших семей, получающим раз в месяц пособие от родителей. Посещала собрания, слушала лекции доктора Шимельмана и занималась общественными делами, а во время забастовки печатников в Иерусалиме собирала пожертвования для бастующих; и она справлялась со своими обязанностями превосходно, так что даже зажиточные люди, которые возмущались забастовщиками, жертвовали немалые деньги. Были среди них такие, что давали потихоньку, а были такие, что давали, потому что Соня их переубедила. Короче, Соня в Яффе – сидела и на деньги отца – ела.

Пошатнулся отцовский бизнес, и упали его доходы. Посылал он ей деньги на месяц и сопровождал их горестными письмами. Писал господин Барух Цвайринг: «Дорогая доченька! В этом месяце послал я причитающиеся тебе деньги, но Бог знает, смогу ли я в следующем месяце послать тебе что-то, так как время делает мне все наперекор, а пути коммерции скорбны, даже крупные и высокопоставленные коммерсанты, которым светило солнце удачи, потеряли почти все состояние, а что же я, бедный человек, в поте лица добывающий хлеб свой? Я только посредник между крупными коммерсантами и мелкими торговцами, ведь их товар проходит через мои руки, а если рухнут дубы, закачаются все деревья в лесу. Неужели твои таланты не в состоянии обеспечить тебе какую-нибудь должность, чтобы ты могла заработать себе на пропитание? Ведь все, приезжающие из Палестины агитировать за сионистскую идею, могут засвидетельствовать, что солнце удачи сияет в Эрец и вся Страна цветет, и каждому, кто не сидит сложа руки, воздастся сторицей за его труды. А ты, дорогая доченька, ведь Всевышний наградил тебя острым умом, если постараешься, то преуспеешь. Да поможет тебе Бог Сиона обрести благополучие по благословению отца твоего, не знающего, что будет с ним завтра!»

Еще более горестные, чем от отца, письма – от матери. Сонина мама не расточает ей похвал и не вспоминает о ее скрытых талантах, но сетует на нее и на ее братьев и сестер. «Увы! Разве слышали вы что-либо подобное, чтобы взрослые дети перекладывали все заботы о своем пропитании на старого и слабого отца и пальцем бы не пошевелили, дабы облегчить его ношу?! Если свалится ваш отец под тяжестью своего бремени, и вы упадете с ним. И ты, Соня, добавляешь скорбь к его скорби: всякий раз, когда приходит время посылать причитающиеся тебе деньги, вижу я лицо твоего отца, полное горя и муки, ведь нет у него денег. А деньги, высланные тебе сегодня, он взял из доверенных ему вкладов. И дай Бог, чтобы смог он их возвратить, пока не возьмут его за горло, говоря: заплати то, что ты должен! А ты, Соня, живешь себе на Земле Обетованной подобно птицам небесным, что не жнут, не сеют, но все имеют. А что же ты будешь делать, если выпадет град, ведь он может угодить и в птицу, и не будет у нее сил взлететь?!»

Приняла Соня все это близко к сердцу, расстроилась. Вполне может быть, что через месяц-два она останется без копейки, не будет у нее возможности заплатить за квартиру и питание, нечего уж говорить об одежде и обуви. Ничего не останется ей, как только броситься в море. А она жаждет жизни, а жизнь требует денег, а денег нет, а зарабатывать она не привыкла. Была у Сони одна подруга, воспитательница детского сада, которая работала в садике госпожи Гофенштейн. Как-то раз заболела эта воспитательница. Пришла Соня в детский сад и передала директору, что ее помощница не может прийти. Всплеснула госпожа Гофенштейн руками и воскликнула: «Что же мне делать с детьми, ведь у меня только два глаза! А разве можно одной паре глаз уследить за тремя дюжинами мокрых носов?» Поняла Соня, что та в беде, и пожалела ее. Сказала она ей: «Может, я помогу немного госпоже?» И тут же начала заниматься детьми. Привязались они к ней и не отпускали ее, пока не пообещала она им приходить еще. Увидела это директор и сказала ей: «Госпожа Цвайринг, великое предназначение, святое предназначение, высокое предназначение уготовано ей; поражает меня, что она до сих пор не приняла это на себя! Может быть, пожелает госпожа работать со мной – если не ради меня, так ради дорогих и любимых малюток?» Соня приняла предложение. И даже после того, как поправилась ее подруга, продолжала Соня приходить в детский сад. Разделила она свой день: половину – детям и половину – учебе, занятиям немецким языком, чтобы поехать в Берлин совершенствоваться в этой профессии. А так как она занята весь день, сердце ее не свободно для влюбленных.

Соня старается учиться, а учеба не лезет ей в голову. Годы безделья отучили ее держать в руках книгу. Но Соня упорствует в своем решении, и, если падает книга из ее рук, она встает и поднимает ее и семь раз, и десять раз. Жаль ее, Соню, что не дается ей учеба. Особенно тяжел этот немецкий язык. Боже Милосердный! Неужели для того, чтобы немножко с еврейским ребенком в Эрец Исраэль на иврите поговорить, должна воспитательница отправляться из Эрец Исраэль в Берлин и немецкий учить? Но со всеми остальными проблемами Соня справлялась замечательно. Тот, кто видел Соню, играющую с детьми, говорил: счастливы дети, что эта воспитательница занимается с ними. А какие игрушки она делала для них! Не зря хотела Соня поступать в «Бецалель». Есть у нее, у Сони, руки, которым может позавидовать любая воспитательница. Завидуют воспитательницы Соне и интригуют, и, если бы не присущий ей ум, не смогла бы она отстоять себя. Соня – разумная девушка и понимает, как себя вести, умеет приблизить и умеет отдалить, и все делает с умом, так что любой пострадавший от нее возлагает вину на себя, и подвергает себя самокритике, и снова ищет ее близости, но тем сильнее она отталкивает его от себя.