Текст книги "Вчера-позавчера"

Часть девятнадцатая
Ицхак прощается с Соней и едет в Иерусалим

Много раз Ицхак хотел поехать в Иерусалим – и не ехал. Когда он был без работы, не было у него денег на дорогу. Когда начал работать и зарабатывать, боялся оставить работу, чтобы не наняли вместо него других. Тем временем познакомился он с Соней. Познакомившись с Соней, опасался расстаться с ней и уехать в другое место. Когда она стала чуждаться его, вернулся он к мысли об Иерусалиме.

Как-то раз встретил он Соню. Пошел провожать ее. По дороге заговорили они об Иерусалиме. Сказал Ицхак: «Я еще не был там». Сказала Соня: «Каждый, в ком есть капля крови, а не цветная водичка, едет и смотрит». И добавила Соня: «Нет места в Иерусалиме, где бы я не побывала. Что только я видела и чего не видела! «Бецалель» и профессора Шаца, кабинет Бен Йегуды[38]38
  Бен Йегуда Элиэзер (1858-1922) – пионер возрождения иврита.


[Закрыть] и стол, на котором он писал большой словарь в тюрьме. И все дни, что я провела в Иерусалиме, я не спала. Днем осматривала древности, а по ночам гуляла со студентами «Бецалеля» по стенам города и мы танцевали при свете луны».

Нежный румянец покрыл вдруг ее лицо, как в ту ночь, когда отдал ей Ицхак свой первый поцелуй. Увидел это Ицхак, и сердце его задрожало, как золотые волоски на ее верхней губе. Протянул он руку погладить ее по голове. Отдернула она голову и сказала: «Идем!» У своего дома она протянула ему руку и сказала: «Прощай!» Не успел он ответить, как она исчезла.

В те дни душа его была полна противоречий. Хотел он поехать в Иерусалим – и хотел остаться в Яффе. Оставил он свое ремесло и целыми днями бродил по городу. Однажды встретила его Соня на улице и была поражена, что он бродит без дела. Сказал он ей: «Уезжаю я в Иерусалим, а работу оставил». Кивнула ему Соня головой и сказала: «Наконец-то», – как человек, которому надоел его друг, беспокоящий его больше, чем надо, и он говорит: наконец-то ты понял, что пора исчезнуть; и не спросила она его, когда он вернется, а спросила, когда он едет. Сказал Ицхак: «Я еду в Иерусалим искать работу». Улыбнулась Соня: «Ты придешь попрощаться со мной?» Протянула ему руку и ушла.

Ицхак отправил свои вещи на вокзал и пришел к Соне проститься. «Уезжаешь?» – сказала Соня. «Уезжаю», – сказал Ицхак. Сказала Соня: «Раз так, не буду задерживать тебя». Почувствовала, что нехорошо так говорить, смягчилось ее лицо, и она спросила: «Когда отходит поезд?» Прошептал Ицхак в ответ: «Через час». Сказала Соня: «Переоденусь и провожу тебя на вокзал». Надела лучшее из своей одежды и пошла с ним.

По дороге снова спросила: «Когда отходит твой поезд на Иерусалим?» Сказал Ицхак, запинаясь: «Через час он отходит отсюда». Сказала Соня: «Если так, к чему торопиться? Зайдем в кафе и попрощаемся за порцией мороженого. Согласен?» Кивнул он ей головой в знак согласия. Сделала Соня вид, будто не видит, и сказала: «Почему ты молчишь, скажи: да». Сказал Ицхак: «Хорошо, зайдем в кафе».

Зашли они в кафе и заказали мороженое. Не успели попробовать, как оно растаяло. Съев свою порцию, взглянула Соня на Ицхака, и перед ее внутренним взором прошли все ее поклонники. Иногда они – такие, иногда – другие, но Ицхак всегда с ней один и тот же и ни разу не согрешил перед ней. Взяла она его руку и попросила у него прощения. Подумала и сказала: «После этого растаявшего мороженого не мешает нам выпить крепкий кофе. Хочешь?» Ответил Ицхак: «Да». Сказала Соня: «Твой голос слаб, как будто нет у тебя воли. Никогда, Ицхак, не просил ты у меня хоть что-нибудь». Очнулся Ицхак и сказал: «Никогда я не просил у тебя хоть что-нибудь, потому что казалось мне: с тобой мне ничего не нужно». Подняла Соня глаза и оглядела его, и он тоже взглянул на нее. С того самого дня, как он познакомился с ней, не казалась она ему такой красивой, как в это мгновение. Взял он ее за руку и попросил ее: «Соня, напиши мне!» Сказала Соня: «Напишу тебе, напишу тебе». Закрыл Ицхак глаза. Посмотрела Соня на него и спросила: «Почему ты закрыл глаза, Ицхак?» Прошептал он в ответ: «Я читаю твое письмо». Сказала Соня: «С закрытыми глазами?» Открыл он глаза и сказал: «Никогда в жизни не видел я письма от девушки». Спросила Соня: «Никогда в жизни не видел ты письма от девушки?» Закрыл он снова глаза. Сказала Соня: «Ненаписанные письма ты читаешь». Кивнул Ицхак головой, и печальный свет блеснул из-под его сомкнутых век.

Хозяин кафе принес две чашки кофе. Засмеялась Соня и сказала: «Хотела я выпить с тобой крепкий напиток, а он принес нам кофе с молоком. Если хочешь ты попробовать настоящий кофе, иди к арабам, как делали мы с Рабиновичем. Опять ты грустишь? Порцию печали ты хочешь оставить мне перед своим отъездом? Когда отходит твой поезд?» Сказал Ицхак: «Уже пришло время вставать». Сказала Соня: «Ну так вставай, и пойдем, но с высоко поднятой головой». – «Да-да, – подхватил Ицхак, – с высоко поднятой головой». Сказала Соня: «Ты повторяешь мои слова». – «Да-да», – сказал Ицхак. Рассмеялась Соня и сказала: «Оставь свои поддакивания и дай мне руку». Взяла его за руку и подняла со стула. Быстро-быстро расплатилась, купила плитку шоколада и зашла к немцу-кондитеру, купила разного печенья и дала Ицхаку с собой в дорогу. Взяла его под руку и пошла с ним. Замедлил Ицхак свой шаг, чтобы растянуть дорогу. Но дорога коротка. Не прошло и четверти часа, как они пришли на вокзал.

Поезд опаздывал. Те, что прибыли и боялись, не опоздали ли, начинали злиться на турок: как это те не понимают время – пишут в расписании, что в такой-то и такой час прибывает поезд в Яффу, а на деле – его нет. Ицхак не огорчается и не злится. Наоборот, прекрасно делает поезд, что опаздывает, и хорошо бы – не пришел вовсе. Начал он воображать себе, как он возвращается с Соней в город и снимает себе комнату в немецком квартале вроде комнаты Рабиновича, а там… Не успел Ицхак закончить, как послышался резкий гудок и тарахтение подходящего поезда. Ицхак протиснулся внутрь вагона, а Соня помахала ему платком и крикнула: «Прощай, прощай, прощай!»

Вздрогнул поезд и тронулся с места. Тот, кто занял себе место, сидит, будто боится, что вытянут из-под него сиденье. Тот, кто не нашел себе свободное место, бродит с сердитым и умоляющим выражением лица. Как только все пассажиры нашли себе места и расположили свои вещи, они принялись знакомиться друг с другом и говорить о турецком паше, споры о котором еще не утихли, и о всяких других проблемах, число которых все возрастает. Потом оставили общие проблемы и перешли к собственным делам; потом заговорили о комитете ешив и о халуке, про то, что касается всех и каждого.

Ицхак сидел на занятом им месте. Временами чудилось ему, что все еще идет он с Соней, а временами чудилось ему, что он все бредет и бредет и не знает, зачем он бродит и куда он идет. Приподнял он голову и огляделся вокруг. Все до одного люди – чужие ему, и даже он будто чужой сам себе. Вспомнил он, как провожал Рабиновича, своего друга, и сравнил его отъезд со своим отъездом. Как это было? Друг его Рабинович отправился за границу, а он пошел провожать его и встретил Соню. Погруженный в свои размышления, он вытащил шоколад, который дала ему Соня, и отломил себе кусочек. Увидел, что смотрит на него ребенок, и отдал ему этот кусок. Вскочил отец ребенка, и выхватил шоколад из детских рук, и выбросил в окно, и заорал на мать ребенка: «Корова! Где твои глаза? Ты что, не видишь, что «этот» дает нашему ребенку?» Почувствовали соседи Ицхака его обиду и решили отвлечь его беседой от этого глупого фанатика, не понимающего, что шоколад – кошерный продукт.

В ходе беседы спросил их Ицхак: где можно остановиться? Начали обсуждать, какая гостиница хороша: Талесмана или Рабиновича? А если Рабиновича, то какого Рабиновича? Рабиновича из Варшавы или Рабиновича из Гродно? И принялись рассказывать о том, что, если один из Рабиновичей переезжает, тут же переезжает его соперник, другой Рабинович, и снимает дом для своей гостиницы напротив.

А поскольку заговорили они о гостиничном бизнесе, припомнили старые времена, когда не было во всем Иерусалиме гостиниц. Одни считали, что это было плохо, другие считали, что это было хорошо, ведь заповедь гостеприимства была дорога для еврейского народа, и не приходило в голову ни одному еврею извлекать из этого выгоду; наоборот, каждый, кто встречал путника, богатый ли, бедный ли, приводил его к себе домой, и кормил, и поил его, и укладывал спать, и заботился о нем не для того, чтобы получить плату; и делал это гораздо лучше, чем заботятся о своих постояльцах все хозяева отелей, у которых даже глазом моргнуть стоит денег.

«К чему упомянули тут Рабиновича, – спросил себя Ицхак, – и если шоколад – кошерная еда, что увидел в нем тот хасид? Почему выбросил его? Итак, советуют мне остановиться у Рабиновича». Поднял Ицхак глаза, чтобы спросить, к какому Рабиновичу советуют они ему пойти? Понял это один из попутчиков и намекнул ему, как приятелю, чтобы тот послушал, о чем говорят.

Сидели себе пассажиры в поезде и вспоминали прежние времена и прекрасные качества, которыми прославился еврейский народ. Был там, в поезде один знаток Торы, из старых иерусалимцев. Сказал он им, своим попутчикам: «Слышу я, что вы говорите о гостиницах, раз так, расскажу вам про один случай со мной в связи с этим. Однажды отправился я собирать пожертвования для ешивы «Эц Хаим»[39]39
  Знаменитая иерусалимская ешива, основанная в 1855 г. рабби Шмуэлем Салантом.


[Закрыть] и приехал в Ришон ле-Цион. Встретил я там рабби Хаима-Дова, моего друга. Спросил он меня: «Что ты здесь делаешь?» Сказал я ему: «А ты?» Он ответил мне: «Я назначен сюда резником». Спросил я его: «Как у тебя с заработком?» Сказал он мне: «Слава Богу, часть заработка я получаю от моего ремесла, а остальное дает мне другое занятие». – «Что это?» Сказал он мне: «Я открыл нечто вроде постоялого двора, что зовется отелем, и тебя я прошу тоже остановиться у меня. Ведь известно тебе, что мой дом, слава Богу, кошерный для самых строгих блюстителей закона». Тотчас взял он мои вещи, и привел меня к себе домой, и накрыл для меня стол с самыми лучшими кушаньями, и постелил мне свежую постель, и уделил мне много времени. Спустя три дня, когда подошло мне время уезжать, хотел я расплатиться с ним. Улыбнулся он и сказал: «Разве я хозяин гостиницы, чтобы брать плату? Простоя понял, что тебе нужна гостиница, и предоставил тебе гостиницу».

Ицхак сидел и потирал большим пальцем правой руки мизинец левой руки. Итак, думал, итак… еду я в Иерусалим. Во всяком случае, должен я поблагодарить Соню за то, что она обошлась со мной хорошо и даже дала мне с собой припасы в дорогу. Правда, если бы не дала она мне шоколад, я бы не опозорился. Итак, через час я прибуду в Иерусалим, ведь я еду в поезде в Иерусалим, и это я понимаю, хотя и не изучал логику.

Дернулся поезд, как обычно, замедляя ход. Тут постоял немного и там постоял немного, пока не прибыл к заходу солнца в Иерусалим. Похватали все свои вещи, пробегая мимо своих попутчиков и не замечая их. Остался Ицхак на вокзале и не знал, куда пойти, подобно многим, прибывающим на новое место. Подошел к нему возчик и взял его вещи. Потащился Ицхак за ним следом и поднялся на его повозку.

Книга вторая
Иерусалим

Часть первая
Прибытие в город

Катится повозка меж утесами и скалами, отвесными кручами и горными пиками. Эти – смотрят сердито, а эти – наводят ужас. И те и другие грозятся рухнуть на истертую землю под их ногами, а истертая земля эта петляет и обвивается как змея вокруг повозки. Не успевает земля проглотить ее, как выносят лошади повозку и комья земли осыпаются с нее.

Оглянулся возчик назад. Увидел он кучку людей; бредут они от холма к холму и стонут под тяжким бременем дороги. Придержал он лошадей и, показывая на пальцах, крикнул: «За столько-то и столько-то грошей я доставлю вас в город». Но эти скряги – деньги для них дороже собственного здоровья – отказались они ехать и предпочли идти пешком. Разозлился возчик на самого себя: добра он желал этим неблагодарным, а те из-за платы в три-четыре гроша готовы застрять в пути, не поспеть на утреннюю молитву в синагоге и не услышать кантора, распевающего «Благословите Господа Благословенного!». Поднял он кнут и засвистел им в воздухе. Рванули лошади и подняли такую пыль, что она накрыла и их самих, и всех этих «двуногих» вместе с их поклажей. И снова покатилась повозка, как и прежде, поднимаясь в горы и спускаясь в долины.

Подул ветер. Поднял пыль и швырнул ее скалам в лицо. Все вокруг изменилось и «послышался тонкий, едва различимый звук»[40]40
  Слова из новогодней молитвы.


[Закрыть], как будто оплакивают тут кого-то в горах. Молчаливая грусть окутала вдруг сердце Ицхака; так бывает с человеком, к которому приходят с известием, и он не знает, к добру ли это. Придержал возчик лошадей, пустил их шагом, и запел тихонько молитвенный напев.

Посмотрел Ицхак вперед, и сердце его забилось, как у человека, приближающегося к своей заветной цели. И от утешения, пришедшего к нему от голоса старика, сидевшего и напевавшего нагуны молитвы, ушла грусть из его сердца. Открылась перед ним вдруг стена Иерусалима, увенчанная огненной короной, алой с золотом, окутанная серо-голубыми облаками; и облака вырезают на ней фигуры золотые и зеленые, цвета старинного серебра, и раскаленной меди, и сиреневого олова. Приподнялся Ицхак и хотел сказать что-то, но застыл у него язык во рту, как у немого певца. Сел он снова и замер, как бы плывя в молчаливом танце.

Спросил возчик Ицхака: «Куда прикажешь доставить тебя?» Показал Ицхак рукой на стену Иерусалима. Сказал возчик: «В Старый город?» Очнулся Ицхак и сказал: «Вези меня в гостиницу Рабиновича». Сказал возчик: «Показываешь ты пальцем на стену, а хочешь попасть в место за стенами. К какому Рабиновичу ты желаешь? К тому, что из гродненского колеля[41]41
  Употребляется в двух значениях: 1) землячество ашкеназов в Старом ишуве; 2) ешива для женатых учащихся.


[Закрыть], или к тому, что из варшавского колеля?» Сказал ему Ицхак: «К кому из них ты советуешь ехать?» Ответил ему возчик: «Если ты просишь моего совета, то не езжай ни к тому, ни к другому, но езжай к Шоэлю-Гиршлу Тфилинскому». Сказал Ицхак: «Раз так, вези меня к Тфилинскому».

– Передумал ты, молодой человек? Ведь ты вначале просил везти тебя к Рабиновичу? Так к какому Рабиновичу ты желаешь?

– Я забыл, к какому именно Рабиновичу советовали мне ехать. Вези меня к Тфилинскому!

Отель Тфилинского стоял на крутом холме, половина его вырублена в скале, а половина – утопает в мусоре. Поднимаются туда по искривленным ступеням и входят в зал; длина зала в три раза больше ширины и с двух сторон его – комнаты, как в домах богатых арабов, что берут себе много жен и предоставляют каждой женщине отдельные покои. Несколько десятков, а может, сотен лет стоял этот участок земли в пустынном Иерусалиме, весь загроможденный страшными скалами и огромными камнями, заросший колючками и чертополохом, и никто не интересовался им. Как только пришли евреи и начали строить себе дома, пришел сюда араб, владелец этого участка, и построил себе там дом, и наслаждался в нем жизнью со своими женами и наложницами, пока не явились к нему посланники ангела смерти; присылают их к каждому человеку против его воли, тем более к старикам в минуты наслаждения. Понял он, что глупо и невозможно противостоять ангелу смерти, взял своих жен и наложниц и возвратился в отцовский дом внутри стен, чтобы вернуть свою душу в том же месте, где получил ее. После его смерти решили его сыновья сдать дом в аренду евреям, тут явился Шоэль-Гиршл Тфилинский, снял этот дом и превратил его в гостиницу.

Шоэль-Гиршль, хозяин гостиницы, умеет обращаться с постояльцами, будто с рождения он был создан для этого. В хедере, а потом и в ешиве, когда приходили туристы осматривать учебные заведения Торы, а ученики делали вид, что не замечают их и продолжали раскачиваться над своими книгами, дабы видно было, насколько они погружены в изучение Торы, он присоединялся к гостям и рассказывал им то, что хотелось тем слышать. То же самое – у Западной стены и в любом другом месте, куда приходят туристы. Когда он вырос и женился, то вложил приданое жены в ценные бумаги ешивы. Пало проклятие на ценные бумаги, и остался он без гроша. Примирился он с несчастьем и не стал вступать в споры с казначеями ешивы, напротив, защищал их и успокаивал своих товарищей, попавших в ту же беду; ведь из любви к Торе делали так казначеи, они хотели умножить капитал учащихся ешивы, чтобы те учили Тору в достатке. А если ошиблись они и пропали все деньги, то они достойны жалости, а не осуждения. Как-то раз пришел он к казначеям посоветоваться с ними по поводу гостиницы, которую он хочет открыть. Поддержали они его и предоставили ему квартиру колеля. Помог ему Бог – и стала мала ему квартира. Тогда он снял этот арабский дом и превратил его в большой отель.

Расхаживает Шоэль-Гиршл между комнатами с услужливой улыбкой на устах, не для того, чтобы обольстить и перехитрить людей, а просто у него чудесное настроение и весь он – сама благожелательность. С каждым из постояльцев он старается поговорить, сделать ему приятное, будь то остроумный анекдот или комментарий к Торе. С одним он выпьет чашку чая или кофе, с другим – что-нибудь прохладительное; с одним пригубит рюмку водки, с другим выкурит трубку; и при этом он ведет себя с ними так, будто он такой же постоялец, не важно, нравятся они ему или не нравятся они ему, главное, чтобы он понравился им. И жена помогает ему, как может. Стоит на кухне перед четырьмя примусами и готовит кушанья. И малолетняя сирота помогает ей: приносит воду из колодца и уголь из подвала, чистит овощи и ощипывает птицу, моет пол и растапливает плиту, на которой стоит большущий чайник для любителей чая, а также выполняет всякую другую работу, необходимую в гостинице, – ведь ее родители прибыли сюда, чтобы жить и растить детей в Эрец Исраэль, но умерли молодыми и оставили ее в отеле, и ей не досталось ничего, кроме как ожидать милости свыше. Добавил Шоэль-Гиршл свое милосердие к милосердию Господа, Благословен Он, и предоставил девочке кров в своем доме, пока не сжалятся над ней Небеса и не будет она нуждаться в жалости людей, чья жалость к себе намного превышает жалость к другим. А так как она мала и не успевает делать все, что требуется в гостинице, привел Шоэль-Гиршл Маноаха Гаштефенешти, причем сократил его имя и назвал его Ноахом, пусть тот поможет ей немного в гостинице.

Ноах, он же Маноах, родился на корабле по пути в Эрец Исраэль. Отец его и мать приплыли в Эрец вместе с другими беженцами из Румынии, купившими для себя участок земли в Эрец, на котором позже был построен Зихрон-Яаков. Они были уже в море, когда вышел указ, запрещающий румынским подданным ступать на землю Эрец. Мотались они в море месяц, и два, и три. Поднимались на сушу – возвращали их на судно, возвращались на судно – высаживали их на сушу. Блуждали они из порта в порт, но не давали им пристанища. Наконец, при помощи подкупов, и лести, и ходатайств, и уговоров, и соблазнительных обещаний смогли они попасть в Эрец. Прибыли они на свою землю, каменистую землю со скалами и утесами, без дорог и путей сообщения, далеко – от населенных мест. Ограбили их грабители, и писали на них доносы доносители, и забрали у них все до капли и не оставили им ничего, только кожу да кости. Сидели они среди скал, голодные, без всяких средств к существованию. Дошли до того, что перед Шавуот, праздником дарования Торы, вынуждены были заложить свиток Торы. И если бы не господин Олифант, живший в то время в Хайфе и поспешивший им на помощь, погибли бы они от голода и от тяжелых болезней. Услышал об этом Ротшильд и послал Элиягу Шаяда. Построил им Шаяд ряд небольших домиков, составил несколько проектов и уехал. Как раз в это время умер глава кооператива, на чье имя была оформлена покупка этого участка земли. Заявила Турция о своих правах на это земельное владение, так как у умершего не было наследников, а по турецким законам – если человек умер и не оставил наследников, все его имущество принадлежит государству. В конце концов, снова при помощи подкупов, и лести, и ходатайств, и уговоров, отказалось государство от своего права наследования, и осталось это владение в руках их хозяев. В тот год путешествовал Ротшильд по Эрец Исраэль и заехал к ним. Увидел, как прекрасно это место, и полюбил его. Назвал он его в честь своего отца Яакова – Зихрон-Яаков и застроил просторными каменными домами, и провел воду в каждый дом, и насадил виноградники, и посадил плодовые деревья, и высек им винодельческий погреб, и проложил им дороги и улицы, и поставил вдоль улиц фонари; и прислал к ним раввина, и резника, и кантора, и капеллу певцов, и врача, и аптекаря, и санитара; и построил больницу, и аптеку, и школы, и склад для товаров. Так превратилось нагромождение скал в населенный город, подобный прекрасным городам Европы. Тот, кто смог выжить в жестокие годы, дожил до этого доброго времени. Родители Маноаха не смогли выстоять и умерли в эти жестокие годы.

Остался Маноах круглым сиротой. Бродил он по помойкам Зихрон-Яакова подобно всем беспризорникам, уличным мальчишкам, страдающим от голода. Прислуживал погонщикам ослов и извозчикам, ухаживал за лошадьми и ослами за объедки, и за пару сношенных башмаков, и за рваные штаны. Пожалел его рабби Хаим-Дов и привез его в Иерусалим в сиротский дом Дискина[42]42
  Дискин Моше-Иехошуа-Иегуда-Лейб (1817-1898) – раввин (известен как Брестский раввин). В 1880 г. основал в Иерусалиме сиротский дом.


[Закрыть]. Провел он там годы, но не видел следа благословения. Служила в гостинице Рабиновича из Гродно одна еврейка из Багдада, о которой пошла дурная молва, что она, мол, решила выйти замуж за самаритянина. Объединилась против нее вся ее семья и выдала ее за Маноаха. Справили ему одежду, купили феску, и стал он помогать жене в гостинице. Не нравился этой женщине ее муж, она была мужеподобная и вспыльчивая, а он – кожа да кости, тощий и жалкий. Она обижала и дразнила его, и иногда даже била его. Маноах, привычный к страданиям, не сетовал на это и не жаловался. Так прошел год, и уже все вокруг решили, что брак получился удачным. Но жена Маноаха так не думала. Пошла она к гадалке. Выпал жребий: ей – ехать верхом на морском верблюде, ему – есть колючки. И получилось так, что гадание попало в точку. Не прошло и месяца, как она отплыла на корабле в Бейрут, а ведь арабы называют корабль морским верблюдом; а Маноах ел колючки, ведь жена его перед тем, как сбежать без развода, одолжила деньги у хозяина гостиницы, и вынужден был Маноах отрабатывать долг жены. Услышал об этом Шоэль-Гиршл и заключил сделку с его хозяином, Рабиновичем из Гродно, а именно: взял Маноаха и привел к себе. И сократил его имя, хватит с него, доходяги этого, чтобы называли его Ноахом.

В продавленной феске и истрепанном платье, висящем на его теле, еле волоча ноги в заплатанных башмаках, на которые он через каждые три-четыре дня добавляет еще заплату, с утренней молитвы и до «Шма» в постели, бегает Ноах по поручениям Шоэля-Гиршла и по поручениям постояльцев гостиницы, и выполняет любые работы, которые не всякий человек способен выполнить. И бывает, что его молитва на ночь в постели и утренняя молитва следуют одна за другой, так как не хватает ему времени для сна. Из-за этого мешаются у него в голове мысли, и он говорит то, что человек в здравом уме не скажет. Говорит Ноах в глаза Шоэлю-Гиршлу: «Страшно мне за реб Шоэля-Гиршла, страшно мне за него!» Говорит Шоэль-Гиршл: «Дурак! Чего тебе бояться за меня?» Говорит Ноах Шоэлю-Гиршлу: «Страшно мне: он спустится в ад. За что?! За то, что нет в его сердце милосердия ко мне, и он заставляет меня работать, как каторжного, а там, высоко в небесах, видят, видят все, что он делает мне, и есть у них еврейское сердце – и они полны милосердия к еврею». Говорит ему Шоэль-Гиршл на это в ответ: «Иди работай и не будь дураком!» Говорит Ноах: «Я иду работать, я иду работать! Если я не стану работать, он вышвырнет меня на улицу. Именно поэтому обязан я сказать ему, реб Шоэлю-Гиршлу, что страшно мне за него, страшно!» Говорит Шоэль-Гиршл: «Уже сказал ты мне». Говорит Ноах: «И что из этого следует? Ну? А!?» Отвечает ему Шоэль-Гиршл: «Следует из этого, что ты – дурак!» Сказал Ноах: «Дурак я! Дурак я! В любом случае должно быть у еврея в сердце немного жалости к еврею». Смеется Шоэль-Гиршл и говорит: «Дурак… Запрещено жалеть дурака». Говорит Ноах: «Знаю я, что реб Шоэль-Гиршл – ученый, но там, на небесах, есть ученые, которые выше, чем он, и возможно, что они не так учат!» – «Что не так учат?» – «Что запрещено пожалеть еврея». Говорит Шоэль-Гиршл: «Если бы они жалели евреев, не свалили бы на меня такого дурака, как ты. Иди, делай свое дело, Ноах!» Возвращается Ноах к своим обязанностям и размышляет про себя: сколько лет жизни дано человеку? Семьдесят лет. А такой слабый, как я, наверняка не проживет долго, да и вовсе не обязан я жить долго, и, когда я умру, пожалеют меня на небесах. В этом мире говорят: дурак… нельзя жалеть его, а в будущем мире, говорят: наоборот, есть заповедь пожалеть, и – пожалеют меня.