Текст книги "Полкоробка спичек и вся жизнь (сборник)"

Суосалджыйа Толбонноох
(Вольный перевод якутской народной легенды)

Тридцать три снега назад в срединном мире земном с восходящим солнцем, где густая трава, зеленеющая листва, цветущие поляны и густо-ветвистый лес, у племени ураанхай саха родилась Суосалджыйа Толбонноох – девочка невиданной красоты. Блистающая прекрасным лицом, проворная и ловкая, на радость людям росла она. Родители, чтобы ни пыль, ни грязь не пристали к ней, укрывали дочь в собольи меха, кутали мехами рысьими и куньими. И когда девочка подросла и превратилась в прекрасное создание, тридцать пять племен ураанхай саха приготовились снарядить своих в силу вошедших бесстрашных сыновей, чтобы идти свататься к распрекрасной девушке…

Но о блистающей прекрасным лицом Суосалджыйа Толбонноох проведали слуги главы верхних абаасы Улуу Тойона и доложили его супруге Куохтуйа Хотун. И услышав это, Куохтуйа Хотун решила во что бы то ни стало сделать Суосалджыйа Толбонноох женой своего младшего сына Суор Тойон, который к тому времени был еще холост. Что решила госпожа, то и согласился исполнить господин. И вот Улуу Тойон самолично спустился с высоких небес в срединный мир, чтобы взглянуть своими глазами на красоту Суосалджыйа Толбонноох – действительно ли дочь земная так прекрасна, что может быть достойна его любимого сына…

По пути небожитель со своими слугами остановился в одном небольшом алаасе в заброшенном етёхе – заросшем бурьяном старом покосившемся балагане, где на свою беду ночевал усталый путник – житель срединного мира.

– Осталось еще сорок верст, – говорит Улуу Тойон. – Ночуем здесь. Внесите провизию!

Слуги внесли боковины огромной жирной лошади. Затем они растормошили бедного путника, разбуженного шумом невиданных на земле гостей и пытавшегося прикинуться спящим, и заставили сесть вместе с ними за стол и разделить их трапезу. Деваться некуда – перепуганный путник присоединился к неведомым существам и стал потихоньку есть. Мясо оказалось очень вкусным. От слов, произнесенных за столом нежданными гостями, путник вскоре догадался, что перед ним не кто иной, как сам глава верхних абаасы, покровитель шаманов, якутский громовержец Улуу Тойон со своими слугами. «Что за невидаль! Зачем он пожаловал на нашу землю? Никак, решил изничтожить род людской или мор какой гибельный на ураанхай саха напустить!» – эти и другие не менее пугающие предположения носились в голове путника, пока он сидел за столом.

Скоро небожитель и его бедовые слуги наелись, и все, кроме одного, улеглись спать. От страха бедный путник почти всю ночь не сомкнул глаз, вздремнул он лишь только под утро.

Утром Улуу Тойон сказал, обращаясь к путнику:

– Эй, человек! Ты поедешь вместе с нами!

Бедный путник решил, что настал его последний час, и, уже смирившись со своей скорой кончиной, прямо и громко – двум смертям не бывать! – спросил своего грозного собеседника:

– Куда и зачем?

– Ха-ха! Да ты не бойся нас, якут! Мы худа тебе не сделаем! Слышал про Суосалджыйа Толбонноох?

– А как же! Все тридцать пять племен ураанхай саха слышали про нее. Я как раз к ней и еду. Меня к ней отправил мой хозяин, чтобы по возвращении я живописал узорно-витиеватыми словами ее невиданную красоту – я олонхосут-сказитель.

– Ха-ха! Так нам, оказывается, по пути – и мы туда же едем. Хочу раскрасавицу Суосалджыйа Толбонноох взять в жены своему младшему сыну…

– Но она же дитя человеческое! Разве возможно такое?

– Ха-ха! Я же небожитель! Я все могу! Слушай, якут, меня! Доедем до богача и посмотрим на ее знаменитую дочь. Она, слушай внимательно, будет моей невесткой, если, во-первых, она мне понравится, а, во-вторых, если ее украшения и одеяния будут точно такими же, как и у моей дочери. Тогда она умрет в эту же ночь, и мы ее возьмем к себе…

– А если вдруг она вам не понравится? – спросил путник в тайной надежде, что девушка им не приглянется и грозный небожитель оставит в покое прекрасную Суосалджыйа Толбонноох.

– Тогда она сильно захворает и…

– И?! – воскликнул путник.

– Слушай сюда, якут! Когда она захворает, ее родители пригласят знаменитого шамана, чтобы тот устранил причину болезни. Но я помешаю этому шаману разглядеть верхний мир, откуда спустились мы, и он откажется камлать дальше. Тогда в качестве шамана выступишь ты…

– Но я же не шаман! Я всего лишь олонхосут…

– Не бойся! Ты камлай, как попало, а мы будем учить тебя, как действовать и что говорить. Тогда Суосалджыйа Толбонноох выздоровеет, и ее отец щедро вознаградит тебя.

Приехали к месту жительства богача. В юрту вошел лишь простой смертный, а небожители, невидимые и неслышные остальным ураанхай саха, остановили своих коней на холмах вокруг алааса.

Слух о красоте Суосалджыйа Толбонноох оказался не преувеличением – путник на мгновение даже лишился дара речи, увидев девушку неописуемой красоты, которая с подругами прошла мимо него. Хозяин улыбнулся – он был знаком с реакцией большинства людей, увидевших в первый раз его красавицу дочь. По заведенному обычаю, хозяева начали расспрашивать гостя о том, кто он такой, откуда родом, куда едет и что творится в тех краях, откуда он приехал. Путник за горячим чаем и сытной едой по-дробно ответил на все вопросы. Хозяева ответами гостя и его рассказом остались довольны.

Когда все домочадцы уснули, Улуу Тойон велел своим слугам одеть девушку в ее самые нарядные одеянья и украсить самыми дорогими украшениями, что имелись в доме в ее сундуке. Ночью путник неожиданно проснулся и увидел, что посреди юрты стоит обнаженная Суосалджыйа Толбонноох, а кругом на балках сидят головы его бедовых спутников и глазеют на красоту земной девушки. Путник даже зажмурился на мгновение – не видение ли это? Но это было не видение – посреди юрты действительно стояла, склонив голову и скромно потупив взор, самая красивая из девушек, чья нога когда-нибудь ступала по зеленой траве срединного мира. Сквозь длинные шелковистые волосы, ниспадающие почти до самой земли, виднелись волнительные изгибы ее стройного, прекрасного молодого тела. Путник почувствовал, как у него гулко-гулко забилось сердце. Он забыл о времени и был готов без конца созерцать волшебную картину, невольным свидетелем которой он стал, но тут со всех сторон стали прилетать нарядные одеянья и украшения Суосалджыйа Толбонноох и одеваться на нее.

Вся одежда была из дорогих мехов, а украшения из чистого серебра – ураанхай саха ценили этот белый металл больше, чем золото. Но по якутскому поверью, во избежание сэт – возмездия за грех излишества, одежда и украшения Суосалджыйа Толбонноох имели немного фальсификации: к серебряным украшениям примешано немного меди или олова, к богатой пушнине были вкраплены лоскутки заячьей шкуры. Это не ускользнуло от внимательного взгляда Улуу Тойона – это не соответствовало его второму условию – и он хлестнул по воздуху в сторону красавицы огненно-красным бичом.

Тут же Суосалджыйа Толбонноох занемогла, и слуги Улуу Тойона отнесли ее на нары. Утром проснулись родители девушки и остальные домочадцы и увидели, что на их всеобщей любимице буквально нет лица, и она мечется в сильнейшем жару…

Отец девушки тут же отправил своего слугу к знамени-тому шаману Ытык Нёрюйдяну – чтобы тот приехал, осмотрел больную и выгнал вселившуюся в нее хворь. Шаман тотчас приехал и начал приготовление к камланью.

«Доом-эрэ-доом!» – шаманское действо началось. От сполохов огня в камельке на стены юрты падала огромная тень шамана – она зловеще металась от стены к стене, и люди, заполнившие юрту в надежде увидеть чудесное исцеление девушки, испуганно жались друг к другу.

Ытык Нёрюйдян оглядел сначала весь нижний мир – не оттуда ли наслана болезнь девушке. Не нашел там ничего подозрительного и устремил свой духовный взор на срединный мир, но и тут ничего не заметил. Наконец, поднял шаман свой взор к верхнему миру, но именно в этот момент Улуу Тойон, который все это время наблюдал за действом, харкнул ему прямо в глаза…

И Ытык Нёрюйдян духовно ослеп, и его взгляд не мог более проникнуть в небеса. Шаман сделал еще несколько попыток оглядеть верхний мир, но ему всякий раз мешал Улуу Тойон. Пришлось ему признаться, что не может дальше камлать, так как ему мешают небожители, а против их силы он не может ничего противопоставить.

Тогда грозный небожитель сказал путнику: «Пора!» Путник вышел на середину юрты и предложил гостеприимным хозяевам свои услуги в качестве шамана. Как хватается утопающий за соломинку, так и ухватился богач за путника. Тот облачился в шаманский костюм Ытык Нёрюйдяна, вооружился его бубном, взял его былаайах – колотушку и начал камлать. Якобы камлать. Под диктовку самого Улуу Тойона путник затянул речитативом следующие слова:

– Доом-эрэ-доом! Могущественный владыка южных небес сам Улуу Тойон спустился на землю, чтобы взять к себе девицу-красавицу Суосалджыйа Толбонноох. Взять хочет непременно в невесты к своему сыну… Не взявши, не улетит! Разве дадут ему, взамен девушки, трех лошадей любимой им масти… Я вижу, что таковые имеются у хозяев…

Хозяева в недоумении переглянулись – у них лошадей такой масти не было. Тем временем путник продолжал камлать. Якобы камлать.

– Доом-эрэ-доом! Три года назад у вас потерялся трехтравый жеребчик масти красно-пегой с кобылицей такой же масти… Они живы, и их стало пятеро, нынешний жеребенок масти рыжей в яблоках. Они пасутся в семидесяти верстах у северной речки за большим алаасом…

Не успело умолкнуть эхо шаманского бубна, как богач тут же снарядил своих самых проворных слуг в указанное место за лошадьми любимой грозным небожителем масти. Через сутки они действительно пригнали пять лошадей указанной шаманом масти. Троих забили в жертву Улуу Тойону, который якобы еле-еле внял мольбам шамана и согласился оставить девушку у родителей. И тотчас Суосалджыйа Толбонноох встала на ноги. Хозяева донельзя обрадовались выздоровлению любимой дочери и так одарили путника, что тот от этого разбогател…

Участь Суосалджыйа Толбонноох была печальной – замуж она так и не вышла, ибо никто не смел свататься за нее, считая ее невестой сына Улуу Тойона, который рано или поздно спустится с высоких небес за ней. Через несколько лет она сошла с ума и пропала без вести. Потом превратилась в ёр – душу человека, умершего прежде-временной и неестественной смертью и не находящего успокоение, скитающегося по срединной земле, пугая и не давая покоя людям родного алааса…

В срединном мире люди до сих пор говорят, что такой красавицы, как Суосалджыйа Толбонноох, в племени ураанхай саха не урождалось…

P.S. Я в детстве каждое лето проводил на родине отца – в Сунтарском районе. Там, недалеко от села Тойбохой, говорят, и жила красавица Суосалджыйа Толбонноох…

Тайна двух имен
(Сказка на вечную тему)

Жили два брата. Они рано остались без родителей и воспитывались у дальних родственников. Братья с детства были очень привязаны друг к другу, и потому, став взрослыми и обзаведясь собственными семьями, поселились на разных концах одного необъятного благодатного алааса с тучными пастбищами.

И вот у них в одно и то же время родились мальчики. Уйбаан, так звали старшего брата, и Киргиэлэй – так звали младшего, были на седьмом небе от счастья – какой мужчина не мечтает о наследнике! Когда мальчикам исполнился ровно месяц, Уйбаан и Киргиэлэй снарядили лошадей и съездили за местным священником, чтобы тот крестил их сыновей. Поп, с красным обрюзгшим лицом и красными же от постоянного пьянства глазами, окрестил детей и, несмотря на то, что у них были одинаковые фамилии, назвал их одинаковыми именами – Николаями. Молодые родители только недоуменно переглянулись, но ничего не сказали – мало ли как принято у служителей Белого бога.

Затем две семьи вместе отметили крещение своих сыновей. И тогда же решили, что сыновей для удобства будут звать разными именами: «А то будем постоянно путаться!» Сказано – сделано. Сын Уйбаана так и остался Ньукуусом – Николаем по-якутски, а второго мальчика родители прозвали Сюэдэрэм – Федором, в честь отца братьев.

Шли годы. Отцы мальчиков, выросшие в нищете и сиротстве, работали, не покладая рук, чтобы их дети не знали такой же тяжкой доли. Мальчики тем временем росли и, так же, как и их отцы, были очень привязаны друг к другу.

Однажды наслежный староста велел отцам мальчиков готовиться к дальней поездке – их наслег в тот год должен был выставить на Аянский тракт двадцать подвод с двумя добрыми лошадьми на каждую. Делать нечего, слово тойона – закон, и Киргиэлэй с Уйбааном, как только выпал первый снег, отправились с большим обозом в неблизкий путь – к Охотскому морю. С тех пор их никто не видел. По рассказам, на самом крутом перевале тракта обоз был застигнут жестоким снежным бураном, продолжавшимся целую неделю. После бурана обоз якутских купцов недосчитался многих подвод. В том числе пропали и отцы мальчиков.

Жёны выплакали все глаза по погибшим мужьям, и вечная печаль поселилась в их некогда веселых красивых глазах.

Но это только присказка, а сказка – впереди.

Шли годы. Семьи, оставшиеся без кормильцев, еле сводили концы с концами. Женщины, взвалившие на себя весь тяжкий труд по ведению хозяйства и по воспитанию детей, надрывались и не жалели себя. Они рано состарились и умерли, унося с собой в могилу тайну имен своих детей.

Тем временем Ньукуус и Сюэдэр жили там же, где когда-то обосновались их отцы. Они также трудились, не покладая рук, им помогали подрастающие дети.

Однажды Ньукуус заболел, вроде как простудился, и сначала не придал этому большого значения. Но все оказалось куда серьезнее. Время шло, а Ньукуусу становилось все хуже и хуже. Ничего не помогало. Вскоре от некогда здорового мужчины остались одни кожа да кости. И тогда Аанчык, жена Ньукууса, решила пригласить удаганку, которая живет в другом наслеге. Ей сказали, что только она одна может помочь ее мужу. Тайком от Ньукууса она забила корову – нельзя к удаганке ехать с пустыми руками, навьючила жирную говяжью боковину к старой кобыле и, оставив мужа на детей, отправилась в неблизкий путь.

…Удаганка попросила всех домочадцев выйти из юр-ты. Вскоре жилище, хранившее в самые жаркие летние дни спасительную прохладу, наполнили таинственные запахи дымокура, разведенного ею в очаге. У Ньукууса от резких запахов горящих конских волос, смешанных с только удаганке известными травами, закружилась голова. После недолгого священнодействия удаганка сказала Ньукуусу, что жить ему осталось всего полгода. Но если за это время найдется человек, которого, как и его, зовут Федоров Ньукуус, и ему будет столько же лет, сколько и Ньукуусу, и, ЗНАЯ ОБ ЭТОМ, Ньукуус протянет и пожмет ему руку, то вселившаяся в него болезнь перейдет к тому человеку, а он сам выздоровеет и останется жив.

Сказав это, удаганка начала собираться. Она еще некоторое время постояла в дверном проеме, словно хотела что-то сказать, но потом шагнула и словно растворилась в знойном мареве июльского дня. Перед глазами Ньукууса еще долго стоял ее черный силуэт на фоне открытых дверей…

Ньукуус никому, даже своей жене не сказал о предсказании удаганки. На все расспросы о том, что сказала ему удаганка, он односложно отвечал, что против вселившейся в него болезни она бессильна. В первое время, стараясь ничем себя не выдать, он как бы ненароком выспрашивал у бывавших у него гостей о том, не знают ли они человека, которого бы звали точно так же, как и его самого. Но никто не знал такого человека. Однажды было затеплилась у Ньукууса искорка надежды – один из охотников обмолвился, что он слышал о таком человеке, жившем в соседнем наслеге, но оказалось, что тот Федоров Ньукуус совсем пожилой человек, а ему, согласно предсказанию удаганки, нужен был его одногодок.

Наступила осень. Деревья сбросили листву, воздух стал прозрачен, земля притихла в ожидании первого снега. Семья Ньукууса, как делают все ураанхай саха в это время года испокон веков, из уютной летней юрты перекочевала в теплое зимнее жилище – обмазанный глиной и навозом балаган с пристроенным хотоном. Глядя на дочку с сыном, помогавшим матери укладывать нехитрый скарб, Ньукуус испытал чувство безграничной тоски и одиночества, присущее людям, заглянувшим в свой завтрашний день и не нашедшим там ничего обнадеживающего…

Вскоре выпал первый снег. В затерянный в глухой таежной чаще алаас больше никто не наведывался. Даже охотники, которые раньше постоянно останавливались в гостеприимном балагане Ньукууса, перестали у него бывать. Распространился слух, что в него вселилась неизвестная болезнь, и люди остерегались – мало ли что… Лишь время от времени нависшую тишину, которая раньше была естественной и никого не тяготила, а теперь казалась зловещей, нарушал Сюэдэр, приходивший навестить больного брата. Он тоже в душе маялся, жалел Ньукууса, но не знал, как ему помочь. Двоюродный брат больного с порога вручал Аанчыку нехитрые трофеи, посланные ему Байанаем – покровителем охотников у ураанхай саха. Это обычно были зайцы или рябчики, попавшиеся на его хитроумные волосяные силки.

Сюэдэр садился к изголовью брата, раскуривал трубку и, тихо затягиваясь, заводил незатейливый неспешный разговор. Впрочем, это скорее был монолог, поскольку Ньукуус, надсадно кашляя, почти ничего не говорил.

Брат же рассказывал, что нынче рябчиков стало гораздо меньше, чем в прежние годы. Говорил о том, что на дальнем урочище, где они любили охотиться в детстве, заметил следы самки сохатого с детенышем. Рядом шла цепочка волчьих следов. «Хочу завтра пойти по следам, наверняка волки не упустят такую добычу и не дадут им далеко уйти. Может, и нам что перепадет…» – добавлял он. Рассказывал Сюэдэр и о том, что зима нынче малоснежная и потому будет очень морозным.

…Шесть месяцев, отпущенных удаганкой, пролетели незаметно. Ньукуус с трудом вставал с постели, и он уже смирился со своей скорой неизбежной смертью. Аанчык выплакала все глаза. Как она ни старалась экономить, как бы им не помогал Сюэдэр, но запасы еды таяли с каждым днем, и она боялась, что ее дети не дотянут до весны, не ступят на зеленую травку следующего года. Правда, оставалась еще двухлетка, но если забить и ее, то придется им после этого идти по миру, превратиться в горемычных попрошаек, странствующих от алааса к алаасу и не знающих, где их застанет смерть, когда наступит лютая зима. Но надежда, как известно, умирает последней, и Аанчык была готова и на это, лишь бы дать ступить детям на зеленую травку следующего года.

…Ударили крещенские морозы, которые в тот год, как и предполагал Сюэдэр, были суровыми, как никогда. Однажды, когда короткий, словно мышиный хвостик, зимний день пошел на убыль и наступили ранние сумерки, возле балагана Ньукууса заскрипели полозья саней, и в дом, отряхиваясь от снега, вошел высокий человек. Как оказалось, это был новый священник, которого назначили вместо бывшего попа, отошедшего в мир иной не так давно. Новый священник был рыжебород, молод, энергичен и сразу после своего назначения решил ознакомиться со своим приходом. Родившийся в Якутске, Михаил – так звали священника – прекрасно владел якутским языком. Он окончил Иркутскую духовную семинарию, и якутские служители церкви возлагали на не-го большие надежды. Как на грех, в это время в городе в местном духовенстве началась непонятная подковерная борьба за власть, и мудрые отцы отослали Михаила от греха подальше в якутскую глушь на самостоятельную работу. Впрочем, Михаил был уверен, что это ненадолго.

Хозяйка разогрела чайник, накрыла на стол нехитрую снедь. Михаил с утра побывал у Сюэдэра и успел услышать от него про таинственную болезнь брата. Ньукуус, увидев священника и узнав, кто он такой, сказал жене, что хочет посидеть за столом со столь редким и уважаемым гостем, и Аанчык помогла ему встать с ложа. Гость вытащил бутыль спирта.

– Сегодня крещение Господне, и за это не грех и выпить, – пробасил он…

Огненная вода, как называли ураанхай-саха все спиртное, быстро ударила в голову Ньукууса, и он рассказал гостю про свою болезнь и про предсказание удаганки. Услышав его историю, Михаил в свою очередь поведал о том, что узнал совсем недавно. Разбирая церковные записи своего предшественника, а там был большой беспорядок, он обратил внимание на то, что оба брата Федоровы – Ньукуус и тот, кого сейчас зовут Сюэдэром, в метрике о рождении названы одним и тем же именем. Они, оказывается, оба были Николаями! У больного от волнения аж сердце зашлось, хмель как рукой сняло. Он каждый день здоровался с двоюродным братом, пожимал ему руку, но при этом он же не знал, что его тоже зовут Николай – Ньукуус! А удаганка говорила, что болезнь перейдет к другому человеку только в том случае, если он пожмет руку, зная, как зовут того, и, главное, ЗНАЯ, что произойдет после этого.

Рассказав все это, священник рассмеялся и сказал, что он верит только своему богу, и Ньукуусу – якуты ведь крещеные, тоже надо верить только в Белого бога: «Иначе в лучший мир не попадешь. Не верь россказням удаганки! Ты будешь жить…»

Ньукуус почти всю ночь не сомкнул глаз. Ворочался на своем ложе, без конца раскуривал трубку и думал. Под утро он пришел к окончательному мнению, что нельзя взваливать свой крест на брата: «Нет! Я не подам ему руки! Это же убийство… Как я посмотрю после этого в глаза его жене, его детям…» Он решил, что не подаст брату руки, и все же в глубине души явственно слышал голос, который говорил ему: «Ньукуус! Скажи, в чем виновата твоя жена? В чем виноваты твои дети? Ты не думаешь о том, что если ты сейчас умрешь, то очень быстро наступит тот день, когда вслед за тобой последуют и твои дети. А они такие маленькие… Ты этого хочешь?» Голос сначала был тихий, а потом он становился все громче и громче, пока, как ему казалось, не заполонил все пространство: «Что ты хочешь доказать? Святой, да? Ты ведь никому не говорил о предсказании удаганки. Священник не в счет, он верит только своему Белому богу, и якутская удаганка ему не указ… Никто ведь не узнает…» Ньукуус даже застонал, а в мозгу, словно молоточком по наковальне, непрерывно стучало: «Протяни руку… Никто не узнает… Протяни руку… Никто не узнает… Протяни руку…» Только когда на небе звезды начали выцветать, словно краска на старой одежде, Ньукуус забылся в беспокойном сне. Ему снились кошмары…

В эту ночь не сомкнула глаз и Аанчык – она услышала рассказ Ньукууса о предсказании удаганки и ответ священника Михаила. И словно в потухший костер надежды измученной женщины подкинули сухих дров, зажглось пламя веры, и в этом огне сгорели ее страхи. Аанчык отринула прочь голос совести и решила, что ради жизни своих детей она ни за что не упустит представившийся ей шанс. Страшные картины нищеты и голодной смерти постепенно блекли, исчезая, как звезды с наступлением долгожданного рассвета. Вскоре план спасения семьи был готов.

Аанчык терпеливо дождалась, когда муж перестанет ворочаться, и, наконец, убедившись, что он уснул, тихонько встала. Она бесшумно прошла к столу и отлила спирт из большого пузатого бутыля Михаила в маленькую зеленоватую бутылку, оставленную кем-то еще в те добрые времена, когда Ньукуус был здоров и дом был полон гостей…

Утром Михаил выпил горячего чая, поблагодарил хозяев за гостеприимство и уехал. Аанчык проводила гостя и, стараясь скрыть волнение, тут же подсела к мужу:

– Ньукуус! Вставай. Сядь к столу, сегодня же праздник…

– Какой праздник?

– Баачыка[2]2
  Батюшка (прим. автора).


[Закрыть] же сказал, что сегодня Крещение господне…

– Это же праздник Белого бога…

– Ну и что? Разве плохо, если он замолвит слово за нас, за наших детей…

С этими словами женщина, не дожидаясь, пока Ньукуус встанет и пройдет к столу, быстренько налила ему спирта из заветной бутылки и поднесла мужу. Тот удивленно посмотрел на жену. Аанчык, поймав его взгляд, ответила, что это Михаил оставил для них, чтобы они сегодня отметили праздник Белого бога. Она говорила убедительно, и Ньукуус, который знал, что полгода, отпущенные ему удаганкой, истекли и он скоро умрет, решил, что ничего плохого не будет, если он выпьет за здравие Белого бога, может быть, тот действительно поможет – если не ему, то его детям.

Не дав мужу опомниться, Аанчык тут же налила ему спирта еще. Ньукуус уже не удивился, по всему его изможденному от болезни телу разлилось благостное тепло. А Аанчык тем временем подливала еще…

Когда после обеда на плавные холмы родного алааса легли глубокие синие тени, возле их балагана вновь заскрипели полозья саней – приехал Сюэдэр. Аанчык все рассчитала точно – к этому моменту Ньукуус себя уже не контролировал…

– Здравствуй, брат!

– А-а, – пьяно улыбаясь, отозвался ему в ответ хозяин дома.

– О, да ты уже хорош… Сразу видно, что священник ночевал. С праздником, наверное, поздравил? Ха-ха! Меня тоже вчера немного угостил, хороший, видать, у нас новый баачыка!

– Ньукуус! – громко окликнула мужа Аанчык.

– А-а?..

– Сюэдэр пришел. А ты чего стоишь? – обратилась она к гостю нарочито бесцеремонно. – Иди, поздоровайся, видишь, встать не может…

– Да, да, – гость прошел к брату и протянул ему руку. – Ну, здравствуй!

– Ты извини, он немного выпил, – проговорила Аанчык и быстро прошла вслед за Сюэдэрем. – Ньукуус! Ты хоть с гостем поздоровайся…

И Аанчык, не дожидаясь, пока муж что-то сообразит, схватила его сухую горячую руку и вложила в протянутую ладонь брата. Вдруг качавшийся доселе в голове Ньукууса мир остановил свое движение, и он отчетливо увидел, что держит в ладонях протянутую руку брата. Холодный пот прошиб Ньукууса, его объял безмерный ужас: «Неужели я это сделал?!» Он смотрит на Сюэдэра, и откуда-то издалека доносится знакомый голос: «Брат, что с тобой?»

…Вскоре после визита священника Ньукуус пошел на выздоровление, а Сюэдэр, наоборот, неожиданно для всех тяжко заболел и умер в одночасье. Его жена даже не успела ничего предпринять. Похоронив брата, Ньукуус взвалил на себя хозяйские обязанности по его враз осиротевшей семье. Надо отдать ему должное, только благодаря ему они не пошли по миру.

Но все это время Ньукуус не находил успокоения, он жил с ощущением совершенного им страшного греха, не переставал обвинять себя в том, что брат умер из-за него. Его постоянно терзали муки совести. Засевшая однажды боль определяла и его отношения с окружающими. Ему казалось, что все люди, в том числе и Аанчык, и особенно жена Сюэдэра, догадываются о его ужасном, не достойном человека поступке. Ранее общительный, он перестал видеться с людьми и старался избежать встречи с кем бы то ни было. Но самым мучительным переживанием стал сон, который преследовал Ньукууса постоянно.

…Утро. Зимнее солнце едва возвышается над верхушками темных елей на южной стороне алааса. Стоит трескучий мороз, но тумана совсем нет. Возле балагана Ньукууса на старой засохшей лиственнице сидит черный нахохлившийся ворон. Ньукуус стоит на снегу босиком, но совсем не ощущает обжигающего холода. Он смотрит на ягоды брусники, алеющие, словно капельки крови на снегу, и думает: «Откуда они здесь взялись?» Вдруг ворон, обращаясь к Ньукуусу, говорит голосом Сюэдэра: «Здравствуй, брат! Как здесь холодно! Ты не пустишь меня обогреться?» В следующее мгновение Ньукуус уже оказывается лежащим в балагане на своем ложе, а перед жарко затопленным камельком на неведомо откуда взявшемся трухлявом пеньке сидит все тот же огромный черный ворон. Но в этот раз у него человеческое лицо. Ньукуус от страха не может ни пошевелиться, ни раскрыть рта. И тут ворон взмахивает широкими иссиня черными крыльями, превращается в брата и здоровается с ним еще раз. До Ньукууса откуда-то издалека, словно в детстве, когда Сюэдэр во время сенокоса кричал ему с другого конца алааса, доносится до боли родной голос: «Здравствуй, брат!» И тут стены балагана исчезают, он оказывается сидящим один-одинешенек посредине черного алааса на прошлогодней пожухлой траве. Он сидит и с застывшими от ужаса глазами смотрит на протянутую из небытия руку брата. В этот момент Ньукуус всегда просыпается и чувствует, как гулко-гулко, отдаваясь в висках и готовое выскочить из груди, бьется его усталое сердце…

Прошло несколько лет, дети в обеих семьях выросли, встали на ноги, и Ньукуус решил, что его пора пришла. В одно осеннее утро старик ушел в тайгу и не вернулся. Его больше никто не видел.

Якутск, 1995 г.