Текст книги "Полкоробка спичек и вся жизнь (сборник)"

– Ха-ха!

– Конечно, через пару тетрадей я не выдерживаю, захожу в комнату, присаживаюсь на твою кровать и целую тебя. Ты сначала отворачиваешься, но я знаю, что мой сын, мое золотце, долго не умеет обижаться, и уже очень скоро ты обнимаешь и целуешь меня, а я говорю тебе: «Прости меня, мой маленький…»

– И все-таки я очень благодарен тому своему больничному периоду, ведь тогда мы с тобой так много общались…

– В этом отношении тебе повезло больше, чем твоим братьям и сестре.

– Да. И именно тогда, я уверен в этом, возникла между нами та невидимая связь, по которой я так тоскую, и которой мне так не хватает сейчас…

– Мне тоже тебя не хватает, вас всех мне не хватает…

* * *

– Мама!

– Что сынок?

– А ты не думаешь, что вы с папой не научили меня бороться за место под солнцем? Меня часто обвиняют в том, что я не приспособлен к этой жизни, что не умею толкаться локтями, что не стремлюсь делать карьеру. Особенно мои жены…

– Почему?

– Мама, пойми, той страны, где ты жила, где жили мы, уже давно нет. Сейчас человек человеку волк, выживает сильнейший…

– Я знаю…

– Тебе известно и это?

– Да.

– Так ты все видишь и знаешь?

– Не все, но знаю многое…

– Мама, значит, есть загробная жизнь? Прости…

– Тебе не за что извиняться. Но есть вопросы, ответы на которые каждый человек дает себе сам – в силу своего воспитания, в силу своего образования, развития. Ты во что-нибудь сейчас веришь?

– …

– Почему ты молчишь, сынок?

– Мне трудно ответить на этот вопрос, мама. До твоей смерти я вообще не задумывался о вере, ты сама это знаешь – ты жила еще в советскую эпоху, а потом… А потом наступило безвременье – вчерашние кумиры были низвергнуты, а новые… а новых вообще не появилось. Если не считать, конечно, православной веры, в которую вдруг ударились почти все поголовно или тщетно возрождаемой якутской веры кут-сюр. Может быть, наша якутская вера и действительно существовала в том виде, в котором ее пытались и пытаются нам представить, но ее апологеты оказались плохими тактиками и стратегами, и они не нашли общего языка с власть предержащими, с политиками, от которых и зависела дальнейшая судьба возрождаемой веры. В общем, мне кажется, возрождаемую веру кут-сюр они не смогли красиво и удобоваримо преподнести, да еще к тому же каждый пытался представить так, что якобы только его вариант веры является истиной в последней инстанции. Сначала народ пытался следить за всеми перипетиями борьбы за «самый правильный» вариант якутской веры, но, как всякая борьба, которая тянется монотонно и бесконечно долго, она вскоре всем, кроме ее устроителей, надоела. Апологеты, как я их называю, якутской веры продолжали жить временами романтического суверенитета, которые быстро прошли. Они не смогли уловить того момента, когда народу стало важнее думать о хлебе насущном, о том, как выжить на одну пенсию, зарплату, как поднять на ноги детей и не потерять при этом человеческого достоинства… Ты что-то хотела сказать?

– Нет, сынок. Просто мне интересно тебя слушать. Продолжай.

– На чем я остановился? Да, в связи со всем этим я много размышлял о том, почему мы, якуты, постоянно, грубо говоря, подсиживаем друг друга…

– Формулируй, пожалуйста, свои мысли точнее.

– Понимаешь, у нас практически нет того, чтобы люди, которые отличились на определенном поприще, уважительно относились друг к другу, особенно к своим современникам. Вот и получается, что у нас человек, достигший известности, первым делом начинает, мягко говоря, критически высказываться в адрес своих коллег-современников – мол, у него то не так, это не так. И знаешь, мама, к какой я мысли пришел?

– Ну, и к какой же мысли ты пришел?

– Мне кажется, что все это оттого, что нас, якутов, слишком мало…

– То есть?

– Вот представь себе, что нас не четыреста тысяч, а несколько миллионов. Никому не надо ничего доказывать, многомиллионную нацию не удивишь тем, что из множества людей вырастут талантливые художники, писатели, артисты, музыканты, ученые или государственные деятели. И совсем другая психология у людей, которых можно пересчитать по пальцам…

– Ты имеешь в виду нас, якутов?

– Да. Представь себе такую ситуацию. Наш народ состоит из тысячи человек, из которых грамотна лишь половина. Но книги пишут лишь Иванов, Петров и Сидоров, которые прекрасно знают друг друга и остальных людей. Впрочем, как и остальной народ их. И вот они все втроем написали книгу, каждый свою. И не дай Бог, если кто-то из читателей или критиков лестно отзовется о книге одного из авторов! Не говоря уже о выдвижении его на местную премию. Остальные двое тут же начинают втаптывать его в грязь. Им и в голову не может прийти, что рядом с ними буквально в одном алаасе может вырасти великий писатель. Ход их мыслей примерно таков: «Как же так? Нас всего трое, и у меня книга не хуже, а где-то лучше, чем у него, но почему-то именно он, а не я назван хорошим писателем?» Конечно, я говорю утрированно, но мысль, надеюсь, понятна. А теперь, скажи, может ли подобная мысль прийти в голову представителю многочисленной нации?

– А где граница, за которой перестает действовать твоя теория?

– Честно говоря, не знаю… Может быть, дело не толь-ко и не столько в численности какой-то нации, а в условиях, в которых оно осознало себя как народ.

– Может быть…

– И еще. Знаешь, мама, я много думал о вере, и мне хочется верить, что после смерти мы не исчезаем, я верю, что нас ждет еще что-то, я верю, что мы встретимся с тобой. Иначе зачем нам дана эта жизнь? Я не перестаю верить, что жизнь имеет смысл, которого мы не знаем, точнее, я не знаю – не буду говорить за всех…

– Ты приходишь к вере…

– Не знаю. Но я, наверное, уже внутренне готов к этому шагу…

– Ты задумываешься об очень серьезных вещах…

– Годы-то идут. И знаешь, мама, только после твоей смерти я осознал, как любил… как люблю тебя. А до этого твое присутствие воспринималось мной, как… ну, как воздух, отсутствие которого замечаешь только тогда, когда его не хватает или его вовсе нет. Не стало тебя, и для меня наступило безвременье, которое совпало с безвременьем в стране, ведь ты умерла в августе 91-го, за несколько дней до путча. Потом именно вера, я не могу ее назвать якутской или православной – я ведь не крещеный, не позволила мне наложить на себя руки…

– А было желание?

– И не один раз… Но я удержался от этого греха. Ведь это грех во всех религиях…

– Сынок, человек обязательно должен во что-то верить…

– «И все, чего ни попросите в молитве с верою, получите…»?

– Да. Даже если ты истинно не веруешь, но, как образованный человек, ты обязан знать содержание великой книги, которую цитируешь. Я думаю, атеизм больше подходит для отдельно взятого человека, но если целый народ, целая страна ударяется в эту крайность, то из этого ничего хорошего не получается…

– Ты раньше так не говорила…

– А я раньше и не умирала… У человека обязательно должна быть надежда, грошик надежды, иначе ему жить становится невыносимо. Маленькая, но надежда обязательно должна быть…

– Я верю в тебя и надеюсь, что когда-нибудь мы с тобой обязательно встретимся – мне действительно легче жить с этой надеждой…

– Этого мало, ведь я же твоя мать, но если мысль обо мне удерживает тебя от некрасивых и дурных поступков, верь в меня. Но этого, еще раз повторяю, мало. Надо, чтобы не только ты верил во что-то, но и твои дети, твои близкие и родные разделяли твою веру. Для этого веры в свою родную мать недостаточно – каждый нормальный человек любит свою мать и верит ей, какой бы она ни была. Человечество за всю свою историю пришло к более универсальным понятиям, где любовь к матери является ее неизменной составной частью. В конце концов, не важно, какой веры ты придерживаешься, главное, чтобы ты не нарушал общепринятые людские заповеди…

– Библейские заповеди?

– Пусть так, потому что в силу своего воспитания мы, якуты, о христианских заповедях знаем больше. Хотя в других религиях, я уверена, тоже есть подобные положения. Спроси у отца, он же историк и знает больше, чем я…

– Мы с ним никогда не разговариваем на такие темы…

– О чем же вы тогда говорите?

– Если подумать, то ни о чем. Да, именно так – ни о чем…

– Жаль.

– Мне тоже. Нам, наверное, есть о чем поговорить, но я не могу сделать первого шага, вернее, не знаю, как это сделать, и он не спешит заключить меня в объятья. Иногда мне кажется, что он и вовсе избегает меня…

– Я уже говорила тебе, что твой отец до конца так и не избавился от своих комплексов…

– И, видимо, не избавится никогда…

– Ты его не переделаешь. И не пытайся. Просто по-старайся быть с ним рядом чаще – ведь после того, как ты покинул после школы дом, он тебя толком и не знал. Думаю, что и сейчас не знает. А ты вырос, ты стал совсем другим человеком – хуже или лучше, но другим. Мне кажется, лучше…

– Спасибо, мама… Мама!

– Что, сынок?

– Мне так хочется сейчас прижать тебя к своей груди и сказать тебе: «Моя мама! Тополек!»… Не плачь, мама… У твоего любимого Чингиза Айтматова в одном из его романов есть новелла про корабль, который отплыл к далеким берегам, но попал в жесточайший шторм и затонул. Все погибли. И вот мать одного из тех, кто был на корабле, молится о том, чтобы он вечно плыл с наполненными ветром парусами. Пусть никогда не пристанет он к берегам, но она, мать, будет знать, что корабль плывет и жив ее сын…

– Я помню, сынок…

– Я вспомнил эту молитву, когда летел на «антошке» на твои похороны. И как же тогда мне хотелось, чтобы маленький самолетик этим невеселым летним днем летел до бесконечности долго, и никогда не наступала горестная минута прощания…

– Успокойся, сынок, я люблю тебя, и пока ты помнишь меня, мой голос останется с тобой… Помни то, что сказал кто-то из древних: «Все у человека чужое. Одно лишь время наше. Все можем купить. Время – не можем. Поэтому лучший подарок, который можно сделать друг другу, – подарить свое время». Я когда-то подарила тебе свое время. А теперь и ты подари свое время людям… До свидания, сынок!

– До свидания, мама!

Якутск, 2006 г.

Повесть безвременья

Ранние зимние сумерки опустились на небольшой алаас, коих разбросано великое множество по всей необъятной Якутии.

В пронзительной сини, которая устанавливается на едва уловимое время между коротким зимним днем и быстро надвигающейся темнотой ночи, на небе уже кое-где засверкали первые звездочки. Морозный воздух так безветрен, что белесые столбы дыма из печных труб немногочисленных домов небольшой деревушки поднимаются вверх почти вертикально.

В самом начале узенькой кривой улочки на столбе сиротливо горит одинокий фонарь. Он едва освещает скособоченную избушку, почти по самую крышу занесенную снегом. Единственное выходящее на улочку окошко светится уютным желтоватым светом. Занавески не задернуты, а может, их просто нет, и потому нам хорошо виден худощавый мужчина средних лет, сидящий за столом. Он время от времени поправляет очки и что-то быстро пишет. Перед ним уже несколько заполненных аккуратным почерком ученических тетрадок. О чем же он пишет? Этого никто не знает, ибо свои записи он еще никому не показывал, но у нас, дорогой читатель, есть возможность заглянуть в эти рукописи:

«… Вы знаете, что такое одиночество? Нет, не то одиночество, знакомое каждому смертному и которое люди испытывают, оставшись одни. Я говорю о том чувстве вселенского безграничного одиночества, пронзающего человека всего – от самых кончиков пальцев до неимоверной глубины такого живого сердца. Я говорю об одиночестве пьющего человека. И, притом, заметьте – это не просто пьяница, а бывший интеллигент. Это бич – как кратко и точно окрестили подобных людей в народе.

Одиночество такого человека ни с чем не сравнимо и абсолютно по своей сути. Мое столь категоричное утверждение зиждется на том простом и очевидном факте, что в этом мире ему знакомы все достижения цивилизации: он, как правило, образован, эрудирован. Он видел и знает очень многое. Ведь будь он, например, просто дитем природы, каким-нибудь папуасом – не в обиду представителям этого народа будет сказано, всю жизнь обитавшем на крохотном островке и не видевшим и не знавшим ничего и никого, кроме своей убогой (по нашим меркам) хижины, утлой лодчонки и соплеменников, коих можно пересчитать по пальцам – он ни о чем бы ни горевал. Потому как люди так устроены, что они не печалятся о том, чего не знают. Более того, я абсолютно убежден в том, что в последние мгновения человек вспоминает только то, что он знал и любил при своей короткой иль длинной земной жизни, и в эти мгновения он нисколько не жалеет о том, чего никогда не видел и не знал вообще.

А так, повторяю, наш герой многое видел, а теперь прозябает на самом дне жизни, по крайней мере, он думает, что дальше уже опускаться некуда, и сейчас об этой неприглядной стороне человеческого бытия знает такие омерзительные подробности, придумать которые не в силах ни один литератор в мире. Одиночество…»

Мужчина, за которым мы сейчас наблюдаем, в этом месте остановился, отложил ручку и закурил дешевые сигареты. Ну, что ж, не будем его отвлекать, тем более что это только начало его полунаучного публицистичес-кого труда, который он пишет неизвестно для кого. Мы лучше извлечем на божий свет его уже готовую рукопись художественного произведения, благо, она, перевязанная посеревшими от времени бинтами, находится в этой же комнате – в потертом, с металлическими уголками, чемоданчике, приютившемся между заиндевевшей стеной и допотопным неработающим черно-белым телевизором. Итак, вот перед нами это произведение с загадочным названием «Дьэргэлгэн».

* * *

…И снится ему сон. Он стоит, превратившись в белого коня, посредине огромного, бескрайнего поля. Бесшумной тенью вьется вокруг него стылый туман. Над его головой – пучина звездного космоса. И во всей Вселенной стоит звенящая пронзительная тишина.

Он поднял голову, посмотрел в сторону востока и скорее почувствовал, чем увидел, приближающийся рассвет. И чудится ему, что за это время, пока он поднимал голову, пронеслось целых пятнадцать лет, а вокруг то же самое поле и так же тихо, только утреннего серебряного инея прибавилось и веки отяжелели. Потом посмотрел он грустными глазами в другую сторону, и еще десяток лет в миг пронеслись, словно и не было их. Поле стало еще больше, а тишина – буквально осязаемой. Вдруг что-то произошло в механизме мироздания, и с неимоверной высоты, глядя прямо в его усталое сердце, сорвалась и упала одинокая сумасшедшая звезда…

И в этот момент Василий каждый раз просыпается и чувствует, что глаза его полны слез, а сердце сладко ноет. Он каждый раз хочет досмотреть сон до конца, но этого ни разу так и не случилось. И каждый раз после подобных снов с ним обязательно что-то происходило. То, что этот сон и другие сновидения являются предвестниками крайне важных для него событий, Василий явственно понял только в годы студенчества.

Сейчас, по прошествии стольких лет, он, конечно, не помнит, что ему тогда, пятилетнему, снилось. Но он предполагает, что некий вещий сон был наверняка…

В то утро Васильке в садик идти не хотелось. Впрочем, как и в другие понедельники. Дело в том, что он ходил в круглосутку, а вы, наверное, представляете себе, что это такое – почти на неделю покинуть родной дом, когда ты еще так привязан к своим самым близким людям, а за порогом – огромный незнакомый мир!

Сквозь сон Василька слышал, как отец растапливает печку, как он разговаривает с матерью, накрывающей на стол. Но и в этот раз он не вставал до тех пор, пока сильные руки отца не вытащили его из теплой кроватки и, ласково шлепнув, не направили к рукомойнику. С огорчением, поняв, что еженедельный утренний поход, как говорила его мама, «на работу», неизбежен, Василька оделся и наспех изобразил умывание.

В доме, как это бывает зимними утрами, когда печку только-только растопили, было еще прохладно. Одевшись, Василька по своему обыкновению заглянул во все углы, словно старался на целую неделю запомнить свой дом. Тот же своеобразный ритуальный обход совершался в пятницу вечером, когда он наконец-то возвращался из детского садика домой. Это, пожалуй, были одни из самых счастливых мгновений его пока еще такой маленькой жизни.

В такие моменты Василька, весь разрумянившийся от мороза, быстренько скидывал верхнюю одежду в прихожей, а иногда и вовсе в шубке, расстегиваясь на ходу, обегал весь дом. Здесь словосочетание «весь дом» использовано с точки зрения именно Васильки тогдашнего – пятилетнего. Каким же огромным тогда казался ему его родной дом!

Спустя два десятилетия Василию вновь довелось побывать в этом домике, с которым у него были связаны первые детские воспоминания. Конечно, он был уже взрослым человеком и заранее представлял себе, что увидит старый домик, и не тешил себя иллюзиями насчет царских хором. Но все же убогий вид домика детства настолько обескуражил Василия, что внутри у него все оборвалось. Да и какое впечатление могли произвести две небольшие комнаты и крохотная кухонька?! А такая добрая печка детства, возле которой он так любил сидеть длинными зимними вечерами рядом с мамой, слушая, как потрескивают дрова, тогда показалась ему чуть ли не насмешкой над его воспоминаниями – до того она была неказистой и грубой. Словно пьяная старуха…

Захныкал младший брат Васильки, мама взяла его на руки и приложила к груди. Этот человечек появился в доме всего два месяца назад и был еще такой крохотный, что Василька до сих пор боялся подойти к нему. Счастливые мама с папой, смеясь, несколько раз пытались дать подержать своему первенцу его нового братика, но он упорно отказывался. К тому же в первое время родители суетились только вокруг новорожденного, и Василька чувствовал себя обделенным родительской любовью и вниманием. Впрочем, очень скоро он понял, что его по-прежнему любят, и, успокоившись, перестал бросать на братика косые взгляды.

Василька постоял возле дверей, наблюдая, как мама кормит его братика, хотел было что-то сказать, но в этот момент послышался нетерпеливый голос отца: «Пошли быстрее, а то я на работу опаздываю!»

Как-то само собой так получилось, что Василька громко вздохнул, пробурчал что-то неопределенное под нос и вышел из комнаты. Лишь услышав голос мужа, Ирина, мать Васильки, подняла глаза, но успела увидеть лишь круглый, аккуратно остриженный затылок сына.

Она улыбнулась. Василька был их с Виктором первенцем, и его появления на свет ждали с огромным нетерпением. Еще через год у них появился второй ребенок – крепенький и ладненький мальчуган. Но Коленька, так они его назвали, прожил всего четыре месяца… Все произошло буквально в считанные часы. У малыша без видимых причин резко повысилась температура, он с трудом стал дышать и начал задыхаться. Местный фельдшер, единственный человек, имеющий отношение к медицине на ближайшие двести километров, не смог сразу поставить правильный диагноз, а когда догадался, то было уже поздно. К тому же, как оказалось, он все равно бы не смог помочь малышу, поскольку у него не было дыхательной трубки, чтобы вставить ее в трахею ребенка. Коленька перестал дышать на руках у матери…

После этой трагедии супруги, хотя и были по житейским меркам совсем еще молодыми людьми, совершенно другими глазами посмотрели на враз, как им казалось, осиротевшего Васильку. Он на похоронах несколько раз спрашивал у отца и матери: «Куда увозите братика?», и Виктор отводил в сторону влажные глаза, а Ирина, сотрясаемая рыданиями, не могла ему ничего ответить…

Сказать, что родители души не чаяли в Васильке, значит, не сказать ничего – ведь над ними как дамоклов меч висел вердикт врачей, вынесенный ими после ее вторых, очень тяжелых родов: «Вам, Ирина, рожать больше никак нельзя. Нельзя вам кесарево повторно делать. Боимся, что не спасем ни вас, ни ребенка…» С какой завистью смотрела Ирина на сопливую мелкотню своей соседки, которые приходили играть с ее сыном. На второй год Ирина не выдержала постоянно терзавших ее душу мучительных воспоминаний об умершем малыше и решилась рожать, чего бы это ей ни стоило. Только спустя годы она осознала, на какое безрассудство тогда решилась, ведь все могло случиться согласно первоначальному вердикту докторов.

Ирина чисто женской интуицией поняла, что она должна пойти на подобный шаг. Материнское сердце подсказывало ей, что только еще один ребенок даст успокоение ее истерзанной душе. Хотя Виктор никогда и не напоминал жене об их семейном горе, Ирина почувствовала незаметную трещинку, возникшую в их взаимоотношениях после смерти малыша. Впоследствии ей рассказывали, что в то время большинство деревенских женщин, обсуждая случившееся в их семье, склонялись к мысли, что во всем виновата Ирина, которая, якобы, по их мнению, сама недоглядела за малышом. Стоит ли говорить о том, что в маленькой деревне эти досужие разговоры, так или иначе, дошли до Виктора. Он, как говорят в таких случаях, с головой ушел в работу. Вдобавок ко всему редко баловавшийся до этого ружьем, Виктор вдруг резко пристрастился к охоте и теперь ходил на все подряд: с одними мужиками на зайца, с другими – на уток и гусей, а с третьими и вовсе на сохатого и хозяина тайги, благо, мес-та здесь для охоты были благословенные. Деревенские с охотой брали его в тайгу – Виктор был прекрасным рассказчиком и собеседником с хорошим чувством юмора, знал и чтил якутские обычаи. А то, что местный директор школы был бывшим детдомовским воспитанником и, как говорили в деревне, выбившимся в люди благодаря самому себе, только прибавляло ему авторитета. Словом, его в деревне уважали.

…Виктор страшно рассердился, когда узнал о намерении жены рожать снова: «Тебе же запретили! Ты что, хочешь нас с Василькой сиротами оставить! Выбрось эту идею из головы!» Затем между супругами было еще несколько очень серьезных разговоров на повышенных тонах, но переубедить жену Виктор так и не смог. Поняв, что жена от сказанного не отступится, он окружил Ирину такой заботой и вниманием, на какую только был способен. И будущая мать за это была безгранично благодарна мужу.

…На улице было еще темно. Василька, зябко поеживаясь, вприпрыжку бросился за отцом, который, уверенный в том, что сын все равно догонит его, шагал, широко ступая и не оборачиваясь. Возле детского садика Василька крикнул отцу: «В этот раз кто будет меня забирать?» Слова в хрустящей тишине зимнего утра прозвучали неожиданно громко, но отец не остановился, только оглянулся на секунду, и все. В это время его голова была занята совсем другими мыслями.

Весь этот год проходил под знаком столетия со дня рождения Ленина, и вся деревня, впрочем, как и другие села и города, как и вся страна, согласно партийной установке сверху, была украшена юбилейными плакатами. А на днях Виктор, который, как мы уже сказали, работал директором местной школы, заметил, что ребятишки испортили сделанный еще весной плакат – проказники пририсовали вождю мирового пролетариата очки и вложили в его руки папиросу. То, что для сорванцов было только забавой, могло обернуться Виктору крупными неприятностями. Помимо своего директорства, он еще являлся секретарем партийной первички школы, и недоброжелатели могли воспользоваться любым случаем, даже детской шалостью, для его дискредитации – мол, молодой директор недостаточно внимания уделяет идеологической работе. А о том, что у него есть недоброжелатели из числа учительского коллектива, Виктор знал точно. Хотя его назначение на должность директора школы согласовывалось не только на уровне районного отдела народного образования, но и на уровне республиканского министерства просвещения, нашлись люди, которые посчитали его выскочкой, а се-бя – обделенными при решении этого кадрового вопроса. Тем более что Виктор не был уроженцем этих мест. Но это было только полбеды. Виктора больше всего беспокоило то, что учитель физики, которому он всегда заказывал всю наглядную агитацию – тот прекрасно рисовал и писал, слег в больницу и, говорят, надолго.

Именно эти мысли занимали Виктора в тот момент, когда Василька спросил, кто будет забирать его в эту пятницу. Дело в том, что Ирина сидела с малышом, а Виктор в связи с загруженностью на работе частенько не мог выкроить даже полчаса, чтобы забрать сына из садика. И приходилось просить то соседку, то еще кого-нибудь.

О, если бы Виктор знал, что случится с его сыном сегодня! Он, может быть, проводил бы Васильку до дверей, а может, даже помог бы сыну расстегнуть тугие пуговички зимней шубки. Позже Виктор, слоняясь в больнице в ожидании конца операции, не раз вспоминал этот оставшийся без ответа вопрос сына…

* * *

Табык – огромный бубен, сделанный из девяти воловьих шкур, семь дней и ночей грохотал над перевалами трех дорог, пока владыки трех миров не собрались у главного небожителя Земли Олонхо Юрюнг Аар Тойона – Великого Белого Господина. Этот священный бубен сотрясал все три мира только в исключительных случаях, и не явиться по первому зову верховного небожителя, сотворившего в незапамятные времена все окружающее: вселенную, изначальную мать-землю и людей срединного мира – ураанхай саха, означало накликать на себя его гнев со всеми вытекающими последствиями. А последствия могли быть действительно очень серьезными. Самым страшным наказанием для посмевшего проигнорировать приглашение Юрюнг Аар Тойона было отлучение от сонма небожителей, изъятие карточки бессмертия и отправление на поселение в срединный мир – к простым смертным людям, где изгнанник и заканчивал свою несчастную жизнь. Причем перед людьми срединного мира провинившийся небожитель представал в виде юродивого, не помнящего своего родства, без собственной крыши над головой, вынужденного и лютой зимой, и знойным летом скитаться от алааса к алаасу, от одной юрты к другой за скудным подаянием.

…Дольше всех к главе небес и остальных богов Юрюнг Аар Тойону добирался глава нижних абаасы – нечистей Арсан Дуолай, который целую неделю выбирался со своей преисподней. Он со своей супругой Ала Буурай выбрался из нижнего мира в мир срединный, и сразу на землю туча темная наплыла, стало сумрачно, пала широкая тень. Затем проскакал он огненным смерчем через весь срединный мир, наводя ужас на ураанхай саха и сея повсюду смерть и увечья. Затем Арсан Дуолай с грозной супругой и челядью проехал через восемь небесных ярусов верхнего мира, прежде чем вступил в благословенные восточные небеса, где и обитал главный небожитель.

Когда Арсан Дуолай подъехал к обители полуденных лучей, где воздух ласково-голубой, остальные гости были уже в сборе. Приглашенные оставили своих длинногривых бешено игривых коней в большом загоне с теневой стороны возле трех островерхих железных елей.

Пройдя сквозь ряд молодых березок, вечнозеленых и вечно молодых, в подражание которым люди срединного мира во время торжеств втыкают в землю свежесрезанные деревца – чэчир, Арсан Дуолай с супругой вошли в блистающую на весь светло-белесый земной мир рос-кошную ярко-узорную урасу.

Глава небес и остальных богов восседал на троне из молочно-белого камня. Глава нижнего мира, взглянув на лицо верховного божества, сразу понял, что тот явно не в духе. Об этом же свидетельствовала поистине вселенская тишина, царящая в урасе Юрюнг Аар Тойона. Как и подобает новоявленному гостю, Арсан Дуолай поздоровался с верховным божеством и молча кивнул остальным небожителям.

Справа от Юрюнг Аар Тойона сидел глава верхних абаасы, покровитель шаманов, якутский громовержец Улуу Тойон с супругой Куохтуйа Хотун. Рядом с ним восседал Танха Хаан Тойон – бог рока и судьбы, предугадывающий и предопределяющий судьбу человека. Рядом с ним находились остальные боги судьбы – Дьылга То-йон, Чынгыс Хаан, Одун Хаан. Эта божественная четверка и предопределяла коллегиально весь жизненный путь человека уже при его рождении, но именно Танха Хаан Тойон записывал судьбу простого смертного в своих небесных сурук – письменах. До простых смертных решения небожителей доводил Сээркээн Сэсэн – предсказатель велений судьбы, старец-ведун с длинной до земли бородой.

Ближе всех к выходу сидели любимые людьми срединного мира небожители: Иэйэхсит – богиня-покрови-тельница и заступница рода человеческого, охранительница коней, скота и собак, и Аан-Алахчын – богиня земли, родной страны.

В огромной ярко-узорной урасе находились еще и другие небожители, но Арсан Дуолай разглядеть их не успел. Едва он уселся на свое место, верховный небожитель начал свою речь. Суть его пространного монолога, во время которого луна успела трижды родиться и умереть, сводилась к тому, что ему стало известно о досужих разговорах, ведущихся за его спиной: «Вы, говорят, по углам шушукаетесь, ведете разговоры о том, что необходимо заново обустроить срединный мир?!»

Грозно глянув на собравшихся, верховный небожитель прямо заявил, что он вызвал их, чтобы из первых уст услышать всю подноготную происходящего.

За это время Осол Уола – дух раздора, неизвестно когда поселившийся среди небожителей и являющийся главным сплетником и кляузником, успел рассказать Арсан Дуолаю истинную причину неважного настроения Юрюнг Аар Тойона. Тот накануне сбора гостей проиграл ему уйму скота в садуобе – игровом троеборье, включающем в себя состязания в шахматы, шашки и баарыс – карточную игру в сто одно очко.

Надо сказать, что верховный небожитель по своей натуре был чрезвычайно азартен и любил все мыслимые и немыслимые игры – начиная от судеб целых народов Срединного мира и заканчивая какой-нибудь карточной игрой. Многие небожители, зная, что он азартен, пользовались этим для достижения своих корыстных целей. Решил воспользоваться азартностью верховного небожителя для своего обогащения и Осол Уола, и для этого он пристрастил верховного небожителя к шахматам. Осол Уола не раз потом жалел, что научил его этой мудреной игре. Юрюнг Аар Тойон все делал основательно и так же методично подошел к освоению премудростей новой для него игры. Уже вскоре Осол Уола понял, что явно недо-оценил способностей верховного небожителя – тот все чаще и чаще одолевал своего новоявленного учителя. И поскольку, как мы уже заметили, Юрюнг Аар Тойон был чрезвычайно азартным по своей натуре небожителем, он частенько в приказном порядке заставлял Осол Уола остаться у себя ночевать. Тогда в главной урасе Верхнего мира до рассвета передвигались фигуры, и время от времени раздавался огорченный возглас верховного небожителя, проигравшего очередную партию. Но подобное случалось все реже и реже, и Осол Уола, тоже не любивший проигрывать, предложил владыке играть в уже упомянутое нами садуобу. Юрюнг Аар Тойон согласился, и вот недавно они впервые сыграли в это троеборье. И именно в этой игре верховный небожитель был разбит в пух и прах. Как правило, он выигрывал партию в шахматы, но в шашки и баарыс неизменно проигрывал. И после каждого круга троеборья хамначчыт – мальчик-слуга отгонял на пастбище Осол Уола новых коров и лошадей из тучных стад верховного небожителя. Масла в огонь неважного настроения Юрюнг Аар Тойона подлила шахматная задачка, предложенная ему его бедовым партнером.