Текст книги "Полкоробка спичек и вся жизнь (сборник)"

Страна одуванчиков
(Словесная акварель)

…Не знаю, что тому причиной, но таких больших одуванчиков, как в Сунтарском районе, больше в Якутии я нигде не видел. Это убеждение у меня возникло еще в раннем детстве, когда я почти каждое лето проводил в Тойбохое, где жили мои родственники по отцовской линии.

Наш дом располагался на окраине села, где сразу за старенькой покосившейся изгородью высилась стена островерхих темно-зеленых елей с таинственными большеглазыми стрекозами. В одном месте вековые деревья расступались, чтобы явить твоему взгляду чудесную картину бескрайнего поля, заросшего огромными одуванчиками…

До недавнего времени я находился в убеждении, что это было ощущение, присущее только детям, когда и деревья кажутся больше, и трава зеленее, и небо выше и синее. Но я вновь посетил эти места и совершенно неожиданно для себя сделал удивительное открытие – там одуванчики остались такими же большими, как много-много лет назад!

И я словно возвратился в детство – в мою чудесную страну огромных одуванчиков. В детство, когда я просыпался ранним летним утром у себя в комнате, и мне через окошко прямо в глаза светило солнце. Двери и окна дома открыты настежь, по синему бездонному небу плывут белоснежные облака, теплый воздух играет светлыми ситцевыми занавесками, слышно, как на террасе об стекло бьется овод, с улицы доносятся голоса родных мне людей, а с ближайшей лужайки вплывает непередаваемый аромат свежескошенной травы.

В окошко видно, как со стороны лесной опушки летят стрекозы: воздух прозрачен, и они отчетливо выделяются на фоне темно-зеленых вековых елей. Их много, и они похожи на маленькие вертолетики – их прозрачные крылья играют на солнце и переливаются всеми цветами радуги…

Я жмурюсь от солнечных лучей, мне хорошо, я счастлив…

* * *

Едем по Сунтарскому району. За окном машины – привычная, можно даже сказать, классическая для этих мест картина: залитый солнечным светом цветущий луг в окаймлении темно-зеленых елей и озеро посередине. В отличие от хрестоматийных алаасов центральной Якутии, эти пространства не ограничены крутыми возвышениями, и порой бывает сложно определить, где луг закончился и начался собственно лес.

И вот когда проезжаешь одну такую местность, через некоторое время, слева или справа, открывается точно такая же картина. Затем еще и еще. Со временем возникает ощущение, будто смотришь одну и ту же страницу волшебного цветного альбома. Но страница, безусловно, хороша…

* * *

Ласковые «легковесные» пейзажи Амги, величественные заснеженные горные вершины Верхоянья или бескрайнюю тундру заполярных районов, меняющих цвет в разгар короткого северного лета по несколько раз на дню, полюбить легче, чем незатейливую красоту сунтарской природы.

Чтобы душа прониклась щемящей нежностью к постепенно открывающейся красоте этих мест, нужно родиться здесь или просто остановить свой суматошный бег и внимательно оглянуться вокруг.

И тогда ты увидишь ажурную паучью сетку, высвеченную косыми лучами заходящего солнца, и волшебное одуванчиковое поле посредине бескрайней тайги. Ты увидишь невероятно высокое голубое небо, удивительно белые пушистые облака, какие бывают только в детстве и ранней юности. Ты все это увидишь и так захочешь остановить эти мгновения в механизме мироздания, что и сам не поймешь, откуда эти слезы на глазах…

Сунтар, 2006 г.

Разговор с матерью

От автора

…Немцы, точнее фашисты, навсегда испортили чудесный день, в который родилась моя мама – Людмила Васильевна Амбросьева. Она, в девичестве Федорова, появилась на свет ровно 22 июня 1941 года. Дед мой, Василий Гаврильевич, шутил иногда, что хотел назвать свою дочь, мою будущую маму, не Милой, а Миной. В честь начала войны. Зная характер деда, человека энергичного и эксцентричного, в котором удивительным образом сочетались черты героев шукшинских рассказов, а также председателя колхоза из советского телесериала «Тени исчезают в полдень», я ничуть не сомневаюсь, что такое вполне могло быть. Слава Богу, моя мама стала Людмилой. Милой, как называли ее все близкие и родные.

Став взрослой, моя мама выбрала профессию педагога. И она стала не просто учительницей, а Учительницей с большой буквы. Хотя и без больших званий, до которых она просто не успела дожить. В сорок лет, считала она, жене – сначала директора школы, а впоследствии заведующего РОНО, секретаря райкома партии и заместителя министра образования, неэтично получать эти самые звания. В те годы она была уверена, что этично работать c утра до вечера…

Мамины ученики писали ей со всех концов необъятной страны. В те без-интернетовские времена это было принято – писать близкому и дорогому тебе человеку письмо, как бы сказали сейчас, на бумажном носителе, или просто поздравительную открытку, а потом бережно вкладывать листочек в конверт и отправлять по заветному адресу. И письма и открытки, особенно по праздникам, к нам приходили, без всякого преувеличения, целыми пачками.

Но точно в день своего рождения она почти никаких писем и телеграмм не получала. Моя мама не любила, простите за каламбур, день дня своего рождения. И так было за все время ее очень короткой жизни. Мамы не стало летом 1991 года. Ровно за две недели до начала августовского путча. И ровно за три недели до празднования первого в ее жизни юбилея – пятидесятилетия, который, из-за испорченного фашистами 22 июня, мы отложили на самый конец лета…

Она так и не узнала, как закончилась история Советского государства. Не увидела, как росли ее внуки и внучки. Не нянчила правнука, который живет на этой Земле уже пять с половиной лет…

Никто не знает, сколько отпущено тебе и твоим близким на этом свете. Сегодня, когда я вижу неуважительное отношение молодых и не очень людей к своим матерям, мне хочется одернуть их, сказать, что это ни с чем несравнимое счастье – когда рядом мама. Живая мама. Самый родной на свете человек, который всегда примет тебя таким, какой ты есть, ибо она помнит твой самый первый крик, огласивший пространство этой Земли.

Но я этого не говорю. Сам не знаю почему. Может, потому, что сам при ее жизни вел себя не всегда правильно. Может быть, и так. А может быть, еще от осознания того, что каждый человек до этого святого чувства – любви к своей матери – доходит сам. Самостоятельно. И когда такое происходит, он пишет про маму и испорченный немцами праздник. А также в тысячный раз прокручивает в голове так и не состоявшийся разговор с матерью…

* * *

– Здравствуй, мама!

– Здравствуй, сынок! Что с тобой? Ты выпил?

– Да, я выпил…

– Что случилось?

– Ничего… Просто тебя нет. Со мной, с нами… Ты умерла, мама, и мне больно. Ты даже не знаешь, как мне больно…

– Может, пойдешь спать?

– Нет, мама. Я всегда ощущал и ощущаю твое незримое присутствие возле себя и хочу наконец-то поговорить с тобой…

– Я тебя слушаю…

– Почему я такой?

– Какой?

– Ну, непутевый, невезучий, неприспособленный…

– Почему ты так думаешь?

– Ну, разве сама не видишь? Разве можно мою жизнь назвать счастливой? Я спрашиваю, мама, ну, почему я такой?

– Ты меня обвиняешь?

– Нет, конечно!

– А мне кажется, что ты пытаешься переложить на меня все свои неудачи…

– Мама, я не пытаюсь, как ты говоришь, переложить на тебя ответственность за все неудачи в своей жизни. Как я могу обвинять тебя за то, что ты меня любила? Как я могу обвинять тебя за то, что я был вашим с отцом первенцем, и любовь родни и знакомых досталась мне в такой мере, которая и не снилась моим братьям и сестре? За то, что был обласкан в детстве всеми и вся? За это? Нет, мама! Это я себя обвиняю в том, что когда-то недоговорил с тобой, недослушал, не-дорассказал…Я просто пытаюсь понять, почему моя жизнь сложилась так, а не иначе. Мама!

– Что?

– Когда придет успокоение?

– Какое успокоение? Ты начитался книг, мой мальчик. Ну, ладно – что значит для тебя успокоение?

– Когда я перестану видеть тебя во сне? Когда я найду себя? Когда ты отпустишь меня? Я хочу этого и…

– …и?

– Не знаю даже, как сказать. Это все равно, что больной зуб. Когда его не трогаешь, то он, вроде как, и не очень тебя беспокоит, но тебе обязательно нужно поковыряться в нем, словом, сделать так, чтобы задетый нерв вновь тебя заставил вскочить от боли. В такие моменты прекрасно знаешь, что сейчас опять сделаешь себе больно, но отвлечься от этого проклятого зуба выше твоих сил, и ты снова и снова елозишь языком и с садомазохистским наслаждением ждешь того мгновения, когда боль пронзит тебя всего…

– Значит, встреча со мной для тебя – это боль?

– Не знаю… По крайней мере, от этого никому, кроме меня, хорошо не становится…

– Почему?

– Потому что я с некоторых пор научился вызывать эту боль искусственно.

– Каким образом?

– Я напиваюсь…

– И это помогает?

– Помогает. Помогает увидеть тебя. Не знаю, когда это произошло, но я заметил, что только после того, как накануне сильно выпью, наутро мне снятся чудесные сны, в котором ты все еще жива, вся наша семья в сборе, папа спокоен, а мы, дети, счастливы. Позже это закрепилось, и теперь достаточно мне напиться, и я могу с тобой общаться, сколько хочу. Во сне мне кажется, что ты пытаешься поговорить со мной, с нами, быть услышанной…

– Ты думаешь, я хочу этого? Общения с пьяным с тобой?

– Мама! Пойми, тебя нет, а у меня во сне полная иллюзия того, что ты еще жива…

– Вот ты и сам назвал это слово…

– Какое слово? Иллюзия?

– Да.

– Ты хочешь сказать…

– Я ничего не хочу сказать, говоришь только ты – даже когда вроде бы говорю я. Ты порой вкладываешь в мои речи только те слова, которые хочешь услышать. Ты до сих пор продолжаешь жить иллюзиями, хоть я и умерла много лет назад…

– Вот я и говорю тебе, мама, отпусти меня!

– Освободиться от иллюзий, научиться жить и сотрудничать со своей жизнью ты можешь только сам. Мне жаль, сынок, что я, оказывается, не научила тебя…

– Чему?

– Жить полнокровной жизнью, не забывая прошлого, думая о будущем, заботясь о близких тебе людях. Жить, чтобы им было хорошо с тобой, когда они еще живы. Только в этом случае тебе не надо будет вызывать искусственно мой образ, чтобы стараться загладить свою вину…

– Мама, а я виноват?

– Дурачок, сердце матери всегда любит своего ребенка. И перестань, пожалуйста, ходить с чувством вины.

– Мама, я понял, вернее, я знал подспудно все, что ты мне сейчас сказала, но, видимо, мне хотелось услышать все это именно от тебя. Я постараюсь сделать так, чтобы окружающим меня людям было хорошо, я буду думать и заботиться о них… Я постараюсь начать все сначала…

– Постараюсь – это не слово мужчины, но слово мужчины: «Сделаю!» И помни, невозможно осчастливить кого-нибудь, пока несчастлив ты сам.

– Мама, я сделаю!

* * *

– Здравствуй, мама… Это снова я…

– Здравствуй, сынок. Ты опять выпил?

– Нет.

– Ну, вот и хорошо. Я слушаю тебя.

– Ты любила папу?

– Конечно. А почему ты решил об этом спросить?

– Не знаю. Скорее потому, что раньше мы никогда об этом не говорили. В первый раз этим вопросом я задался вскоре после твоей смерти, когда отец женился вновь. Правда, тогда вопрос звучал по-другому – любил ли отец тебя?

– И как же ты сам себе ответил?

– Никак. Я ушел от ответа…

– Ты всегда уходишь от ответа?

– К сожалению, очень часто…

– Сынок, ты не должен ни в чем обвинять отца. Дело живых – жить дальше, не забывая, конечно, тех, кто покинул этот мир…

– Почему же тогда отец не приходит к тебе на могилу? Он забыл тебя?

– Уже столько лет прошло… Да и не принято у нас после третьей годовщины приходить к могилкам… Но он меня не забыл, то, что было у нас с твоим отцом, никогда не забывается. Мы с твоим отцом очень любили друг друга…

– А куда все делось? Мне казалось, что после твоей смерти все должно остановиться. Мне тогда было дико, что кто-то может смеяться, даже элементарно есть и получать от этого удовольствие, строить планы на будущее. А то, что отец женился вновь, мне показалось тогда чудовищным предательством по отношению к тебе, ко всем нам, к тому, что было в нашей семье…

– Это неправильно. Другое дело, что твой отец в силу своего детдомовского воспитания не может иногда хорошо и вразумительно выразить свои мысли и чувства. Он, может быть, и хотел бы объяснить свои поступки родным и близким людям, в том числе и тебе, но не может, вернее, не умеет, и потому у него все получается неуклюже, топорно. Я это знаю. Отсюда недомолвки, недосказанность, которую дети принимают за мудрость взрослого человека. Я бы посоветовала тебе воспринимать отца таким, какой он есть. Ты его не переделаешь, а обидеть можешь. В этом отношении взрослые больше похожи на детей, чем дети на взрослых. И твой отец не исключение. Может быть, он даже больше ребенок, чем сейчас ты. Если ты хочешь знать, он очень долго не мог выразить свои чувства ко мне. Как собака, которая все понимает, но не может ничего сказать…

– Как собака?

– Не придирайся к словам. Ты понимаешь, что это всего лишь образное сравнение.

– Значит, он тебя любил.

– Конечно. Он тебя тоже любит, но не может это выразить нормально…

– А я страдаю. Лишь когда выпьем, мы с отцом вроде бы находим общий язык…

– Вот именно – вроде бы. К сожалению, водка – это язык недалеких людей, людей закомплексованных, не-уверенных в себе. Жаль, что твой отец даже в общении с тобой прибегает к этому ложному языку. Впрочем, не только он. Таковы большинство людей, которых знала я и знаешь ты. Таким, например, был мой отец – твой дедушка…

– Мама, а ты еще кого-то любила? Кроме папы…

– Нет. Я любила только твоего отца…

– А до него? Ведь ты достаточно поздно вышла замуж.

– То, что было до встречи с твоим отцом, я бы назвала предчувствием любви, ожиданием любви. Как и у всякой нормальной девушки наших времен. Точнее, всех времен. В этом смысле я согласна с кем-то из знаменитых людей, утверждавшим, что любовь похожа на болезнь, тяжелой формой которой человек болеет от силы всего два-три, а то и всего лишь раз за всю свою жизнь. А в основном дело обходится легким недомоганием, насморком…

– А ты сразу поняла, что это твоя судьба, та самая любовь, которую ты ждала? Я имею в виду встречу с отцом…

– Не знаю даже, как тебе сказать…

– Мама!

– Ну, хорошо. Наверное, нет. Скорее всего – нет. В то время я встречалась с одним молодым человеком, но он уехал учиться в другой город, а я осталась в Якутске. Мы еще какое-то время переписывались, но это, как я сейчас понимаю, больше было стремлением выдать желаемое за действительность. Общих знакомых у нас не было, общей истории тоже, и очень вскоре искусственно подогреваемое чувство иссякло.

– А папа?

– А твой отец возник однажды. Именно так – не появился, а возник и больше никуда не уходил. Вскоре около меня он остался один…

– А у тебя много поклонников было?

– Да, были. И мне, как любой девушке, это внимание было приятно…

– Мне кто-то говорил, что они недолюбливали отца…

– Это нетрудно понять – мы были филологами, а твой отец хоть и учился на историческом отделении, но в основных своих повадках оставался детдомовцем и к тому же тустууком – борцом. А якутские борцы тогда, как сейчас говорят, звездили и позволяли себе то, что не могли другие парни. Это, конечно, остальным ребятам не нравилось…

– Значит, это ты его перевоспитала?

– Нельзя так говорить. Твой отец при всем притом, что я тебе сказала, был очень деликатным человеком. А его нарочитая бравада – это следствие борьбы с собственными комплексами. Он очень много работал над собой, и ты должен знать это. Все то, чего он добился в жизни, он добился лишь благодаря своему трудолюбию. Ведь за его спиной никто не стоял, никто не помогал, не подталкивал. Эх, тебе бы, сынок, с твоей головой – отцовское трудолюбие…

* * *

– Мама!

– Да…

– Когда ты умерла, я постоянно, как и сейчас, думал о тебе. Вспоминал детство, дни, когда мы были счастливы. Потом начал записывать эти воспоминания на бумагу, и так у меня постепенно получился целый цикл маленьких рассказиков. Я даже название придумал будущей книжки для детей, которую хотел издать, – «Василькины рассказы». Но, как всегда, не довел дело до конца…

– Жаль…

– А помнишь, как много мы тогда газет и журналов выписывали?

– Конечно, помню…

– Я думаю, что в нашей сельской библиотеке столько не выписывали…

– Может быть. А я еще, когда ты учился в школе, знала, что ты пишешь…

– В школе рассказов я не писал. Значит, ты читала мои дневники?

– Нет. Просто пару раз видела твою тетрадку на книжной полке. Честно говоря, мне очень хотелось узнать, что ты там пишешь, но я не могла себе позволить этого…

– А почему мне это не передалось? Почему не привилось это воспитание?

– Ты опять меня обвиняешь… Впрочем, наверное, ты прав – это я виновата. Но ты был такой маленький. Пос-ле того, как ты сломал руку и побывал в коме, а потом целый год мотался по больницам, мы позволяли тебе слишком много. Ты рос, как маленький богдыхан. Это я сейчас понимаю…

– Ничего себе как богдыхан! Я же до сих пор помню, как отец меня порол ремнем за малейшие провинности…

– Это он от бессилия. Понимаешь, он возлагал очень большие надежды на тебя, и вот так получилось…

– Начнись жизнь сначала, ты бы поступила иначе?

– Не знаю. История не терпит сослагательного наклонения, тем более, что меня уже давно нет в живых…

– Но…

– Никаких «но». Хотя это и банально, но я хочу напомнить тебе, что надо уметь жить сегодняшним днем…

– Только сегодняшним?

– Я имела в виду, что надо уметь ценить каждый миг жизни. Прав был один литератор, когда говорил, что лишь очень немногие живут сегодняшним днем. Большинство же готовится жить позднее. Именно это я и имела в виду…

– Я это тоже где-то читал, но вспомнил об этом только сейчас, когда ты сказала…

– В человеческой памяти, как в библиотеке, содержится огромное количество информации. Надо просто уметь ими пользоваться. Часто бывает так, что информация, на которую ты в свое время не обратил внимания, неожиданно всплывает в твоей памяти, а ты даже вспомнить не можешь, где об этом читал…

– Кстати, когда я вспоминаю нашу домашнюю библиотеку, я прежде всего вспоминаю, как, оказывается, называли тебя в университете – Тополек. Мне рассказали, что это в честь известного айтматовского произведения…

– Да. Я не успела рассказать тебе…

– Да, ты мне не рассказывала, про это я услышал на твоих похоронах…

– У меня был отзыв Айтматова на мою студенческую работу по его рассказу. И я очень этим гордилась. Отсюда и моя любовь к русской и советской литературе. Вернее, это увлечение русской и советской литературой и вылилось в ту студенческую работу…

– Я от тебя и унаследовал эту любовь к литературе.

– Я многого, действительно, не рассказывала тебе. Сначала ждала, когда ты подрастешь, а потом ты уехал учиться и сразу женился, и вот так вот и не посидели, не поговорили с тобой. Все откладывала на потом…

– Прости… Мама, а я до сих пор помню твое разделение людей на умных и мудрых…

– Ну, это не я придумала…

– Но я помню, что именно ты рассказала мне это. Ты говорила, что умный человек – это тот, который найдет выход из любой сложной ситуации…

– А мудрый?

– А мудрый в такие ситуации не попадает.

– Помнишь, оказывается…

– Значит, мой дедушка и отец – просто умные люди?

– Ты сам ответил на свой вопрос. Мудрых людей мало, но именно к ним и надо тянуться…

– Один из моих любимых писателей Фазиль Искандер говорил, что мудрость – это ум, настоянный на совести.

– Мне Искандер тоже нравился…

– А я ведь все это знаю, но ошибаюсь постоянно. Почему?

– Мало что-то знать. Главное – уметь применять эти знания, иначе они превращаются в никому не нужный хлам, которым место только в сарае или на мусорной свалке. Но мне нравится то, что ты начинаешь задаваться подобными вопросами. Сомнения и умные вопросы – начало любого познания, и первый шаг к мудрости…

– Мама, вот ты говоришь очень правильные вещи – это только сейчас, или раньше тоже так было?

– Все это я осознавала еще при жизни, но, к сожалению, у меня не всегда хватало смелости, а иногда и элементарной настойчивости, чтобы сказать все это твоему отцу. Ты пойми, я ведь была живым человеком, я любила его, боялась потерять, понимала всю ответственность его работы, старалась поставить себя на его место…

– Но ведь любовь – это же то чувство, которое требует взаимных пожертвований, усилий с обеих сторон. Мне кажется, что ты слишком растворилась в своем муже и сгорела, как свеча на ветру… Как одинокий тополек…

– Сынок, ты стал таким взрослым…

* * *

– Мама! Я до сих пор помню книги, которые ты мне читала, когда я лежал в больнице…

– Да, ты, после того как сломал руку, долго лежал в больницах. Тогда я тебе, действительно, много книг прочитала. Ты был очень хорошим слушателем. Ты и вопросы задавал умные – мне нравилось тебе читать…

– И русский язык я тогда выучил. Помнишь, когда вы с папой хотели что-то скрыть от меня, вы говорили между собой по-русски?

– Помню.

– А я еще долго делал вид, что не понимаю, о чем идет речь…

– А я догадывалась.

– Да?

– Это было нетрудно. У тебя личико было такое довольное, а потом ты не умел врать…

– Зато сейчас научился… Я позже писать рассказы начал, наверное, под впечатлением и влиянием того, что ты читала мне. Уже тогда я лежал и живо представлял себе всех этих персонажей…

– А ты не только представлял, но и рассказывал ребятишкам из соседних палат. И потому у тебя в палате всегда было много детей, даже те, кто был старше, приходили слушать твои рассказы.

– А мне нравилось быть в центре внимания. Иногда для пущей убедительности я добавлял что-то свое…

– Ну, это было не иногда, а почти всегда. Но ты это хорошо делал, и тебя слушали с большим удовольствием.

– Помнишь, я для своего младшего братика придумал Шурупика – персонажа, вобравшего в себя черты Самоделкина, Незнайки, Мюнхгаузена и еще кого-то…

– Конечно, помню. И когда Коля был маленьким, то каждый вечер просил тебя, чтобы ты рассказал что-нибудь из приключений этого вымышленного персонажа…

– Я позже и детям своим сказки сочинял, а одну даже записал на бумаге.

– Тебе надо еще писать.

– Я тоже так думаю. Мама, а первый в жизни анекдот я тоже от тебя услышал. В больнице. И вообще там впервые узнал, что такое анекдот…

– Неужели? А я и не помню. А про что был анекдот, помнишь?

– Конечно, помню. Пришел мужчина на пляж, и оказалось, что он забыл плавки. Но он не растерялся и купил детские нагрудники на бретельках и завязал их спереди и сзади. А нагрудники были с яркими надписями. И вот оказалось, что сзади у мужчины оказалась надпись: «За обедом не шуметь!», а спереди – «Расти большой!»

– Глупость какая! Неужели это я тебе рассказала!

– Конечно, ты! Знаешь, мама, встав взрослым, я много размышлял о том своем больничном периоде и пришел к выводу, что худа без добра не бывает. Ведь именно в больнице я в пять лет научился читать и писать, научился играть в шахматы, многим другим играм, в том числе и словесным. Кстати, а кто тебя научил игре в пятнадцать вопросов? Хорошая игра. Помнишь, это когда ты задумываешь любого известного человека всех времен и народов, а я задаю тебе пятнадцать вопросов…

– А я должна тебе отвечать только «да» или «нет»…

– Точно! И после пятнадцати вопросов я должен был угадать, кого ты задумала.

– Кто научил? По-моему, подруга с Украины, с Харькова. У нас еще дома, помнишь, фотография была, где она со своими детьми на карусели сидит…

– Помню. Кстати, все семейные альбомы находятся у меня.

– Ну, ты же старший сын, так и должно быть…

– Правда, они попали ко мне совсем не так, как надо было…

– То есть?

– То есть… То есть новая отцовская жена вывезла все альбомы на дачу, в том числе и ваши с отцом свадебные фотографии. А на дачу зимой кто-то забрался – бичей-то много – и разбросал их по полу… Я весной приехал на дачу, захожу – а там на полу фотографии валяются, а прямо у порога снимок, где ты в свадебном платье, фате. Мне было так больно…

– Не ожидала. Но это тоже из разряда комплексов отца, про которые я тебе уже говорила.

– Ладно, не будем об этом.

– Но ты правильно сделал, что сказал про это – ты выговорился, и тебе должно стать легче.

– Я хотел сказать тебе другое. Мне кажется, что вам надо было меня в шесть лет в школу отдать или сразу во второй класс, ведь отец был директором школы, и он мог это сделать…

– Во-первых, тогда это не то чтобы не разрешалось – не приветствовалось, а твой отец не хотел делать для тебя исключения. Деревня-то маленькая, сразу бы разговоры пошли…

– Я понимаю…

– А во-вторых, в шесть лет мы боялись, что у тебя опять с рукой что-то случится. Ведь прошло всего лишь несколько месяцев после того, как у тебя вытащили специальные металлические спицы из руки. Мы берегли те-бя, ты даже не знаешь, что мы испытали, когда узнали, что ты в коме. Это когда тебе в райцентре в первый раз делали операцию. Твой отец того врача-реаниматолога чуть не покалечил, еле остановили…

– Наверное, я бы тоже так поступил. Я имею в виду, что не отдал бы своего ребенка в школу сразу после такой тяжелой операции…

– Трех операций.

– Да. То, что я рано научился писать и читать, позже сыграло со мной злую шутку…

– Что ты имеешь в виду?

– Когда я пошел в первый класс, там все, или почти все, только-только учились читать и писать. А я все это умел, и потому мне было неинтересно…

– Это уже мое упущение. Надо было мне тогда тебе дома дополнительные задания давать.

– Может быть, и так. Но ты все время, с утра до вечера, была в школе, со своими учениками, и до родных детей руки не доходили…

– Ты меня обвиняешь?

– Извини, вырвалось…

– Впрочем, ты прав. К сожалению, я очень поздно поняла, что главное в этой жизни не работа, не карьера или еще что-то, а здоровье и счастье родных и близких тебе людей. Поверь, когда я, например, говорю тебе, что отдала бы свою жизнь, чтобы не видеть тогда твоих ужасных мучений, я говорю искреннюю правду.

– Мама, я верю. Конечно, верю. Но ты была очень хорошей Учительницей. Именно так – Учительницей с большой буквы. С высоты своих лет я сейчас завидую твоим ученикам и жалею, что у меня в школе не встретилась такая учительница, как ты. Я до сих пор помню, сколько писем, не говоря уже об открытках к различным праздникам, ты получала с самых разных концов нашей республики и страны. А потом я всегда удивлялся тому, что тебе писали не только девушки, но и парни, даже с армии. Твои ученики и после окончания школы всегда поддерживали с тобой на расстоянии духовную связь, которую они никак не хотели разрывать. И в своих письмах, открытках они будто отчитывались перед тобой о своей дальнейшей жизни. Мне, например, трудно себе представить, что я пишу письмо одной из своих классных руководительниц… А тебе присылали свои фотографии, приглашения на свадьбу. Даже мы, родные дети, не писали тебе столько, сколько писали твои ученики…

– В этом, наверное, нет ничего удивительного. Просто я любила их по-своему. Уважала их мнение, никогда не унижала. А люди бывают очень благодарными. Ты знаешь, мне кажется, что дети, особенно выросшие в маленьких деревнях, бывают очень чуткими.

– Наверное. Но знаешь, мама, я хочу договорить то, о чем начал говорить, пока не забыл. Когда лежал в больнице – я это понял позже – у меня неплохо развилась слуховая память. И во втором и третьем классах то, что говорили учителя во время уроков, я запоминал с лету и в следующий раз, когда меня вызывали к доске, воспроизводил услышанное почти слово в слово. В итоге я привык не утруждать себя выполнением домашних заданий. И это сказалось в старших классах, когда надо было заниматься дополнительно, выполнять домашние задания. А я уже не мог заставить себя напрячься, ведь до этого мне все давалось легко, и у меня уже выработалась привычка делать только то, что мне нравится и дается без особого труда… И то, что вы мне потакали…

– Ты опять…

– Нет, мама. Ты послушай, я просто пытаюсь размышлять. И то, что вы тогда потакали моим капризам…

– Не всем…

– …Это и позже не позволяло мне найти золотую середину между своими «могу», «хочу» и «надо». Все это я проанализировал и понял только потом…

– Но ты же осознал свои ошибки, и это уже хорошо.

– Не поздно ли…

– Нет. Я думаю, осознать такое никогда не поздно.

– Не вполне согласен с тобой. Я считаю, что фраза «никогда не поздно» верна не всегда. Мне кажется, что мой разговор с тобой – это осознание того печального, трагического факта, что более ничего нельзя исправить, это попытка покаяния, попытка, хотя я понимаю, что это нереально – выпросить заочное прощение…

– Я прощаю тебя…

– Ты моя мама, и потому, как все мамы, ты, конечно, прощаешь меня. Но главное, чтобы я сам пришел к осознанию того, что будь ты жива, ты могла бы меня простить…

* * *

– Знаешь, мама, у меня довольно много рассказов. Могу сказать, что все они писались под настроение, за один присест. Я уже говорил тебе о своей неспособности заставить себя напрячься. У меня просто руки не доходят до того, чтобы обработать эти рассказы и объединить под одной «крышей». Я после твоей смерти вбил себе в голову, что сразу напишу что-то крупное. Видимо, пример Анатолия Приставкина покоя не дает. С другой стороны, это, наверное, оправдание своей лени… Почему ты улыбаешься?

– Я вспомнила, как ты однажды рисовал, когда был еще маленьким…

– Расскажи.

– В тот вечер я должна была проверить очень много тетрадей, по-моему, это были сочинения сразу то ли двух, то ли трех параллельных классов. Как назло, в тот день было родительское собрание моих учеников, и я домой пришла довольно поздно. И вот вечером сижу и проверяю тетради, уже поздно, и я нервничаю – утром, как всегда, рано вставать. Ты примостился рядом и что-то рисуешь…

– Почему я не сплю?

– Тебе всегда нравилось сидеть рядом со мной, когда я проверяла тетради.

– Даже в этом ты мне потакала… И я постоянно рисовал?

– И рисовал, и книги читал…

– А я помню другое…

– Что именно?

– Я лежу в своей кроватке, дверные занавески не задернуты, и мне видно, как ты проверяешь тетради. Их очень много. Сначала они все находятся по твою левую руку, а по мере проверки они перекочевывают на правую сторону – и я лежу и смотрю, как постепенно одна стопка тетрадей уменьшается, а другая, наоборот, растет. Я наблюдаю, как ты иногда морщишь лоб, грызешь ручку, мне уютно и хорошо. Но никогда не помню, чтобы левая стопка тетрадей закончилась до того, как я усну… Ну, расскажи дальше.

– Окончив рисовать, ты слезаешь со стула и подходишь ко мне, показываешь свой рисунок. И говоришь, напрашиваясь на комплимент: «Ма-ам, смотри, как плохо получилось…» Уже не помню, что там было, но я говорю тебе, что ты нарисовал очень хорошо, и опять утыкаюсь в свои тетради. Ты не отстаешь, снова придвигаешь свой рисунок и снова говоришь: «Ма-ам, ну, плохо же получилось…» Мне это уже начинает надоедать, но я еще держу себя в руках: «Нет, сынок, ты нарисовал очень хорошо…» А ты опять: «Ма-ам, ну, плохо же получилось…» И тут я не выдерживаю: «Да! Да! Плохо получилось!» Ты совсем не ожидал такой реакции, секунду смотришь на меня недоуменным взглядом, потом на твоих глазах выступают слезы, и горько обиженный, убегаешь в свою комнату…