Текст книги "Бэббит"

Единственно, кто его утешил, это Тед и Юнис Литтлфилд.

Они вбежали в гостиную однажды вечером, когда Тед приехал из университета, и Тед весело сказал:

– Что это Юни мне рассказывает, папка? Говорят, что ее отец сказал, будто ты всех взбудоражил – хвалил старого Сенеку Доуна. Елки-палки! Так им и надо! Бей их по башке! Шевели их! Наш городишко совсем закис!

А Юнис прыгнула к Бэббиту на колени, расцеловала его, прижалась стриженой головкой к его подбородку и замурлыкала:

– По-моему, вы во сто раз лучше Говарда. Скажите, – доверчиво спросила она, – почему Говард такой старый ворчунишка? Сердце у него доброе, и, честно говоря, он очень умен, но никак не научится поддавать газу, когда надо, хоть я его и муштрую вовсю! Как вы думаете, милейший, можно ли с ним что-нибудь сделать?

– Нет, Юнис, нехорошо так говорить о своем папе! – заметил Бэббит самым внушительным тоном, как было принято на Цветущих Холмах, но впервые за много недель почувствовал себя счастливым. Он вообразил себя старым вольнодумцем, которого поддерживает любовь младшего поколения. Все втроем они пошли грабить холодильник. Бэббит снял:

– Хорошо, что мамы дома нет, она бы нам задала!

А Юнис захлопотала, сделала им огромную яичницу, чмокнула Бэббита в ухо и голоском заботливой аббатисы произнесла:

– Сам черт не поймет, почему такие феминистки, как я, все-таки нянчатся с мужчинами!

Ободренный ее поддержкой, Бэббит вызывающе встретил Шелдона Смийса, заведующего воспитательной частью ХАМЛа и руководителя хора в церкви на Чэтем-роуд. Смийс сжал потной рукой пухлую руку Бэббита и запел сладким голосом:

– Что ж это, брат Бэббит, вас так давно не видно в церкви? Знаю, у вас множество чрезвычайно сложных дел, но не надо забывать ваших дорогих друзей и наш отчий дом – святую церковь.

Бэббит освободил руку от нежного пожатия – Смийс обожал долго жать руки – и буркнул:

– И без меня отлично обойдетесь! Простите, Смийс, бегу! Всего!

Но потом он сетовал: «Если уж эта глиста имеет наглость тащить меня в церковь, значит, их святая братия, наверно, тоже про меня болтает».

И снова он слышал, как они все шушукаются – доктор Джон Дженнисон Дрю, Чамондли Фринк, даже Уильям Вашингтон Иторн. И вся его независимость испарялась, он одиноко бродил по улицам, боясь их пристальных, беспощадных глаз и неумолимого шипящего перешептывания.

33

Перед сном он попытался объяснить жене, какой противный этот Шелдон Смийс, по она только сказала:

– У него такой прекрасный голос, такой одухотворенный! По-моему, тебе не стоило говорить о нем так резко только потому, что ты не любишь музыки.

И жена показалась ему чужой: насупившись, он смотрел на эту полную суетливую женщину с пухлыми голыми руками и удивлялся, как это она очутилась здесь.

Ворочаясь с боку на бок в еще не согревшейся постели, он думал о Танис. Дурак он, что потерял ее. Ему нужен человек, с которым можно было бы поговорить откровенно. Он… он просто лопнет, если будет переживать все один, про себя! А Майра… нет, бесполезно, все равно она не поймет. Да, черт возьми, нечего себя обманывать. Жаль, конечно, очень жаль, что между мужем и женой после стольких лет начинается отчуждение, жаль до слез; трудно им сейчас сблизиться, если он по-прежнему будет бунтовать против всего Зенита – а он не позволит собой командовать! Нет, черт подери, не даст он себя запугивать, уговаривать, да и упрашивать тоже не даст!

Он проснулся в три часа ночи от шума грузовика и вылез из-под одеяла, чтобы выпить воды. Проходя через спальню, он услышал, как жена тихо стонет. Все обиды были смыты ночной тишиной, он заботливо спросил:

– Что с тобой, дружочек?

– Страшная боль… в боку… невыносимо… так и колет.

– С желудком неладно? Дать тебе соды?

– Нет… боюсь, не поможет… Вчера вечером мне было худо, да и позавчера, а потом прошло, я уснула. Меня грузовик разбудил.

Голос у нее с трудом пробивался сквозь боль, как корабль сквозь бурю. Он испугался.

– Я позову доктора!

– Нет, нет! Пройдет! Дай-ка мне пузырь со льдом.

Он пошел в ванную за пузырем, потом на кухню – взять лед. Ночное путешествие казалось ему страшноватым, но, разбивая кусок льда кухонным ножом, похожим на кинжал, он чувствовал себя спокойным, уверенным, храбрым, и прежняя ласка звучала в его голосе, когда он, кладя пузырь со льдом на живот Майры, бормотал:

– Ну вот, ну вот, теперь все в порядке!

Он лег в постель, но уснуть не мог. Снова он услышал, как стонет жена. Он вскочил, побежал к ней, заботливо спросил:

– Все еще болит, дружок?

– Да, схватывает, никак заснуть не могу.

Голос у нее был совсем слабый. Он знал, как она боится докторов, их диагнозов, и, ничего не говоря, на цыпочках спустился вниз, позвонил доктору Эрлу Паттену и стал ждать его, дрожа от холода и пытаясь читать расплывавшиеся перед глазами строчки какого-то журнала, пока не подъехала машина доктора.

Доктор был моложав и профессионально бодр. Он вошел с таким видом, будто стоял солнечный летний день.

– Что, Джордж, маленькие неприятности, а? Как она сейчас? – сказал он деловито, с подчеркнутой, чем-то раздражающей веселостью, швыряя пальто на кресло и грея ладони у радиатора. Он сразу взял все в свои руки. Бэббит почувствовал себя лишним и незначительным, идя за доктором в спальню, и когда Верона заглянула в дверь, испуганно спрашивая: «Что случилось, папа? Что такое?» – ей ответил не отец, а доктор, весело бросивший: «А, немножко живот схватило!»

Осмотрев миссис Бэббит, доктор с игривым задором сказал:

– Что, побаливает? Сейчас я вам дам снотворного, и к утру вы поправитесь. Я сразу после завтрака заеду!

Но, спустившись к Бэббиту, ожидавшему внизу, доктор вздохнул:

– Не нравится мне ее живот. Прощупывается какое-то напряжение, очевидно, ткани воспалены. Скажите, ей не удаляли аппендикс? Угу. Впрочем, беспокоиться нечего. Утром я приеду пораньше, а пока что пусть отдыхает. Я ей сделал укол. Спокойной ночи.

И тут черный страх навалился на Бэббита.

Все его обиды, все душевные трагедии, которые он так бурно переживал, сразу показались ничтожными и нелепыми перед лицом вечных и непреодолимых реальностей, обычных, житейских реальностей – перед болезнью, угрозой смерти, долгим ночным бдением и нерасторжимыми, прочными узами совместной жизни. Он тихо вошел к жене. И пока она лежала в жарком забытьи под действием морфия, он сидел на краю кровати, держа ее руку, и впервые за много недель ее рука доверчиво покоилась в его руке.

Потом, завернувшись в купальный халат и в бело-розовую покрышку от диванчика, нелепый, весь обмякший, он опустился в кресло. В полусвете спальня казалась таинственной, занавеси походили на притаившихся разбойников, туалет – на замок с башнями. Пахло косметикой, свежим бельем, сном. Он засыпал и просыпался, засыпал и просыпался без конца. Он слышал, как она вздыхает и ворочается во сне. Ему хотелось как-то решительно и быстро ей помочь, но мысли расплывались, он снова засыпал, чувствуя, как ломит все кости. Ночь тянулась бесконечно. Когда рассвело и как будто дежурить было уже незачем, он крепко уснул, но рассердился, когда его застала врасплох Верона: она разбудила его, взволнованно спрашивая:

– Что с ней, папа? Что с мамой?

Майра уже не спала, в утреннем свете ее лицо казалось бледным и безжизненным, но теперь он уже не сравнивал ее с Танис, для него она была не просто женщина, которую можно противопоставлять другим женщинам, – она была его собственным я, и если он осуждал ее или бранил, то это было все равно что осуждать и бранить самого себя, пристрастно, без снисхождения, но не надеясь – да, в сущности, и не желая – посягнуть на неизменную сущность брака.

Он опять заговорил с Вероной отечески властным тоном. Он успокоил Тинку, которая, как и полагалось в трудную минуту жизни, захныкала. Он велел подать завтрак пораньше, хотел было просмотреть газету и показался себе героическим и стойким человеком, отказавшись от этого удовольствия. Но до приезда доктора Паттена он провел несколько томительных и отнюдь не героических часов.

– Не вижу особых перемен, – сказал Паттен. – Я вернусь часов в одиннадцать и, если не возражаете, приведу на консилиум еще одну мировую знаменитость, вроде меня, чтобы действовать наверняка. А вам, Джордж, тут делать нечего. Пусть Верона меняет лед – его мы, пожалуй, оставим, а вы бегите-ка к себе в контору, нечего тут стоять с таким видом, будто больны вы, а не она. Ох уж эти мне мужья! Нервы хуже, чем у женщин! Непременно во все вмешиваются, да еще с умирающим видом, когда их женам нездоровится! Выпейте-ка чашку крепкого кофе и ступайте!

От его насмешек все стало значительно проще. Бэббит поехал в контору, попытался продиктовать кое-какие письма, позвонить по телефону, но прежде чем ему ответили, забыл, кому звонит. В четверть одиннадцатого он уехал домой. Выбравшись из центра, он погнал машину, и лицо его было похоже на трагическую маску.

Жена встретила его удивленно:

– Почему ты вернулся, милый? Мне гораздо лучше. Я и Вероне велела бежать на работу. Ну не безобразие ли с моей стороны так заболеть!

Он знал, что ей хочется утешений, и она обрадовалась, когда он стал ее утешать. Им было удивительно хорошо, когда вдруг подъехала машина доктора Паттена. Бэббит выглянул в окно. Он перепугался. Из машины Паттена вышел торопливый человек с лохматой черной шевелюрой и лихо закрученными усами – сам доктор А.-И.Диллинг, знаменитый хирург. Стараясь скрыть испуг от жены, Бэббит побежал вниз.

Доктор Паттен говорил с нарочитой небрежностью:

– Не хочу пугать вас, старина, но я решил, что будет неплохо показать ее доктору Диллингу.

Он сделал жест в сторону Диллинга, словно подчеркивая его ученость.

Диллинг кивнул отрывисто и небрежно и поднялся наверх. В мучительной тревоге Бэббит шагал по гостиной. Кроме родов, в его семье никогда не случалось никаких событий, требующих врачебного вмешательства, и для него хирургия была одновременно и чудом, и самой грозной напастью. Но когда Диллинг и Паттен спустились к нему, он понял, что все в порядке, и ему хотелось расхохотаться, так походили они на бородатых лекарей из оперетты, – оба потирали руки, оба делали нелепо глубокомысленные лица.

Первым заговорил доктор Диллинг:

– Мне очень жаль, дружище, но у нее острый приступ аппендицита, нужна операция. Конечно, ваше дело – решать, но никаких сомнений тут быть не может.

Бэббит не сразу сообразил, как это серьезно.

– Ну что ж, – забормотал он, – денька через два-три, может быть, мы ее и уговорим. Надо бы вызвать Теда из университета, вдруг что-нибудь случится.

– Нет! – отрезал доктор Диллинг. – Если пс хотите, чтоб начался перитонит, надо оперировать немедленно. Я настаиваю. Дайте согласие, я немедленно вызову карету из больницы святой Марии, и через сорок минут ваша жена будет на столе.

– Я… я… Конечно, вам лучше знать. Но слушайте, как же я за две секунды соберу ее вещи и все такое? Это же невозможно! И она так ослабела, так нервничает!

– Положите в сумку гребенку и зубную щетку – больше ей на первых порах ничего не понадобится, – сказал доктор Диллинг и пошел к телефону.

Бэббит в отчаянии бросился наверх. Он выслал испуганную Тинку из комнаты. Потом весело сказал жене:

– Знаешь, старушка, доктор говорит, что нам надо сделать пустячную операцию, и все пройдет. Минутное дело, куда легче родов! Сразу выздоровеешь!

Она сжала его руку так, что пальцы занемели. Покорно, как перепуганный ребенок, сказала:

– Боюсь, боюсь засыпать под наркозом… одна. – Глаза у нее стали совсем детские, умоляющие и растерянные. – Ты побудешь со мной? Милый, тебе не надо возвращаться в контору? Можешь поехать со мной в больницу? И вечером, если все будет благополучно, ты приедешь, правда? Тебе сегодня никуда не надо идти?

Он упал на колени у ее кровати. Слабой рукой она перебирала его волосы, а он, плача, целовал ее рукав и клялся:

– Дружочек мой дорогой, я люблю тебя больше всех на свете! Замучился тут с делами и со всякой чушью, но теперь все позади, я опять с тобой!

– Правда? Знаешь, Джордж, я тут лежала и думала, – а может быть, лучше, если я уйду … Мне казалось, что я никому по-настоящему не нужна. Никто меня не любит. Я подумала – зачем мне жить? Я все глупею, дурнею…

– Ах ты, плутовка! Напрашиваешься на комплименты, а мне надо собирать твои вещи! Еще бы, я-то молод и красив, первый кавалер на деревне… – Но тут голос у него оборвался, он опять заплакал. И, бормоча бессвязные слова, они снова обрели друг друга.

Пока он собирал ее вещи, голова работала необычайно ясно и четко. Он понимал, что кончились его веселые кутежи. Он признался себе, что не раз о них пожалеет. Сурово подумал, что это была последняя отчаянная вспышка перед уходом в старческую успокоенность. «И все-таки, – он хитро улыбнулся, – погулял, черт меня дери, пока мог! Кстати, интересно, во сколько обойдется операция? Надо было поторговаться с Диллингом. Э, нет, к чертям, мне все равно, сколько это будет стоить!»

Карета «скорой помощи» уже стояла у крыльца. Даже в горе Бэббит, обожавший всякую новейшую технику, с интересом следил, как осторожно и умело санитары переложили миссис Бэббит на носилки и снесли вниз. Машина была белая и сверкающая, громадная, бесшумная. Миссис Бэббит стонала:

– Мне страшно. Как будто кладут на катафалк. Не отходи от меня, Джорджи!

– Я сяду тут же, с шофером, – успокоил ее Бэббит.

– Нет, нет, садись со мной!

Она спросила санитаров:

– Можно ему сесть со мной?

– Конечно, мэм, почему же нельзя? Там специальная скамеечка, очень удобно! – с профессиональной гордостью сказал санитар постарше.

Он сел в карету, где была койка, скамеечка, маленький электрический обогреватель и необъяснимо как попавший сюда календарь, на котором была изображена девушка, лакомящаяся вишнями, и фамилия предприимчивого фруктовщика. Но когда Бэббит с деланной бодростью взмахнул рукой, он стукнулся об обогреватель и взвизгнул:

– Ой! Чтоб их черт…

– Что ты, Джордж Бэббит! Не смей сквернословить и браниться!

– Знаю, прости, но я… А, черт их раздери совсем, смотри, как я обжег руку! Мне же больно… Болит, как… как черт! Проклятый обогреватель, раскалился, чтоб ему… В аду и то прохладнее! Смотри! След остался!

И пока они ехали в больницу св.Марии, где сестры уже готовили инструменты для операции, чтобы спасти Майре жизнь, она утешала Бэббита и целовала обожженное место на руке, чтобы оно не болело, а он отмахивался с напускной грубостью, радуясь, что с ним так нянчатся.

Карета въехала под арку больничных ворот, и Бэббит сразу превратился в ничто. Перед ним, как в кошмаре, промелькнула вереница коридоров, устланных пробковыми матами, двери, за которыми виднелись старухи, сидящие на кроватях, потом лифт, потом – предоперационная с молодым врачом-практикантом, презирающим всех мужей на свете. Бэббиту позволили поцеловать жену. Он видел, как худая сестра наложила маску на рот и нос, он весь съежился от сладкого предательского запаха. Потом его выставили в лабораторию, и, сидя на высоком табурете, неподвижно, как оглушенный, он хотел только одного – снова увидеть ее, повторить, что он всегда ее любил, ни единой секунды не любил другую, ни на кого не взглянул. Во всей лаборатории он видел только какой-то разлагающийся препарат в банке с помутневшим спиртом. Его тошнило, но он не мог отвести глаз от банки. Он больше страдал от вида препарата, чем от ожидания. Мысли плавали в пустоте, непрестанно возвращаясь к этой страшной банке. Он хотел удрать от нее и отворил дверь направо, надеясь попасть в обычную, деловую канцелярию. И вдруг понял, что перед ним – операционная. Он сразу увидел все – доктора Диллинга, непохожего на себя в белом халате и маске, склонившегося над стальным столом на винтах и колесиках, сестер, державших лотки и ватные тампоны, и что-то закутанное в простыни: мертвенно-бледный подбородок, белую груду и посреди – квадрат бледного тела, с разрезом, слегка кровенившимся по краям и с торчавшими оттуда пинцетами и зажимами, похожими на присосавшихся паразитов.

Он торопливо закрыл двери. Может быть, испуг и раскаяние, терзавшие его ночью и утром, не проникли до самой глубины его существа, но это нечеловеческое погребение всего, что в жене было трогательно-человечного, потрясло его так, что он, съежившись на высоком табурете в лаборатории, поклялся в верности Майре… в верности Зениту, клубу Толкачей… верности всему, во что верил Клан Порядочных Людей.

Послышался ободряющий голос сестры:

– Все в порядке! Блестящая операция! Она быстро поправится. Вот проснется после наркоза – сможете ее повидать.

Теперь она лежала на какой-то странно приподнятой кровати, лицо у нее болезненно пожелтело, но темно-красные губы слегка шевелились. Только тут он по-настоящему поверил, что она жива. Она что-то пробормотала. Он наклонился и услышал, как она со вздохом шепнула:

– Трудно достать настоящий кленовый сироп для оладий!

Он неудержимо расхохотался; сияя улыбкой, он с гордостью сообщил сиделке:

– Подумайте только! Говорит о кленовом сиропе! Клянусь честью, закажу сто галлонов прямо из Вермонта!

Она выписалась из больницы через семнадцать дней. Каждый вечер он навещал ее, и в долгих разговорах между ними установилась прежняя близость. Однажды он намекнул на свои отношения с Танис и ее компанией, и Майру распирало от гордости при мысли, что Порочная Женщина околдовала ее бедного Джорджа.

И если когда-нибудь он сомневался в своих соседях, в непобедимом обаянии этих превосходных людей, то теперь он уверовал в них окончательно.

– Что-то не видно, – говорил он, – чтобы Сенека Доун принес цветы или зашел навестить мою супругу!

Зато жена Говарда Литтлфилда принесла в больницу свое изумительное желе (на настоящем вине!). Орвиль Джонс часами выбирал книги, которые любила миссис Бэббит, – красивые романы из красивой жизни нью-йоркских миллионеров и вайомингских ковбоев. Луэтта Свенсон связала ей розовую домашнюю кофточку, а Сидни Финкельштейн и его веселая кареглазая хохотушка жена выбрали в подарок самую красивую ночную рубашку во всем магазине Парчера и Штейна.

Знакомые давно перестали шептаться о нем, подозревать его. Каждый день члены Спортивного клуба осведомлялись о здоровье миссис Бэббит. Члены клуба, которых он даже не знал по фамилии, останавливали его, спрашивая:

– Ну, как ваша супруга?

Бэббиту казалось, что с пустынных мрачных гор он спустился в душистую теплую долину с уютными домиками.

Как-то днем Верджил Гэнч подошел к нему:

– Собираешься к шести в больницу? Мы с женой тоже хотим забежать.

Они действительно забежали. Гэнч был так остроумен, что миссис Бэббит взмолилась, чтобы он «ради бога не смешил ее, иначе у нее, честное слово, шов разойдется!». Когда они вышли, Гэнч дружелюбно сказал:

– Джордж, старина, ты чего-то на всех огрызался в последнее время. Не знаю почему, да и не мое это дело. Но теперь ты как будто опять молодцом, так почему бы тебе не вступить к нам, в Лигу Честных Граждан, а, дружище? Там здорово весело, да и твой совет нам частенько нужен!

И в этот миг Бэббит, чуть не плача от радости, что его уговаривают, а не запугивают, и что можно, не роняя собственного достоинства, больше не сопротивляться и дезертировать со спокойной душой, навсегда перестал быть комнатным революционером. Он хлопнул Гэнча по плечу и на следующий же день стал членом Лиги Честных Граждан.

А через две недели никто во всей Лиге так рьяно не разглагольствовал о низости Сенеки Доуна, преступлениях рабочих союзов, опасности иммиграции, а также о прелестях гольфа, нравственных устоев и текущих счетов, как Джордж Ф.Бэббит.

34

Лига Честных Граждан получила распространение во всех штатах, но нигде она не развивала такой деятельности и не пользовалась таким уважением, как в городах типа Зенита – торговых центрах с населением в несколько сот тысяч, по большей части расположенных внутри страны и окруженных полями, шахтами и мелкими городишками, которые заимствовали у этих крупных центров деньги под заклад имущества, светские манеры, искусство, социальную философию и дамские шляпки.

Почти все состоятельные граждане Зенита были членами Лиги. Не все они принадлежали к так называемым «добрым малым». Кроме этих славных людей, укреплявших благосостояние общества, в Лигу входили и «аристократы», то есть люди, которые были богаче их или чьи предки разбогатели на несколько поколений раньше: директора банков и заводов, землевладельцы, адвокаты крупных трестов, модные врачи и несколько старообразных молодых людей, которые совсем не работали, но вынуждены были жить в Зените, где от безделия собирали коллекции майолики и первоизданий, как, бывало, в Париже. Но все члены Лиги соглашались, что рабочий класс должен знать свое место, все понимали, что Американская Демократия совсем не означает имущественного равенства, но требует здорового единообразия в мыслях, одежде, живописи, нравственности и речи.

В этом зенитцы походили на правящие классы любой другой страны, особенно Великобритании, но отличались большей энергией и тем, что реально старались добиться признанных ими стандартов, о чем мечтают все правящие классы во всем мире, по обычно безрезультатно.

Самую упорную кампанию Лига провела за свободный наем рабочих, что означало тайную борьбу против всех профсоюзов. Одновременно с этим она проводила кампанию за американизацию, устроив вечерние школы, где преподавали английский язык, историю и экономику, а также ежедневно печатала статьи в газетах, чтобы вновь прибывшие иностранцы твердо усвоили себе, что истинно американский, стопроцентный способ улаживать конфликты между рабочими и хозяевами заключается в том, что рабочие должны любить своих хозяев и доверять им.

Лига более чем щедро поддерживала другие организации, которые ставили перед собой ту же цель. Она помогла Христианской Ассоциации Молодых Людей собрать двести тысяч долларов на новое здание. Бэббит, Верджил Гэнч, Сидни Финкельштейн и даже Чарльз Мак-Келви выступали перед зрителями кинотеатров, рассказывая о том, какую роль в их собственной жизни сыграла «добрая старая Ассоциация», сделав из них мужественных христиан, а престарелый, но полный сил полковник Резерфорд Сноу, владелец «Адвокат-таймса», был сфотографирован, когда он жал руку Шелдону Смийсу из ХАМЛа. Правда, потом, когда Смийс просюсюкал: «Приходите на наше молитвенное собрание, полковник, вы непременно должны прийти!» – свирепый полковник зарычал: «А какого черта я там не видел? У меня свой кабак есть!» – но об этом в прессе упомянуто не было.

Лига оказала серьезную поддержку и Американскому легиону, когда некоторые мелкие и безответственные газеты вздумали критиковать эту организацию ветеранов мировой войны. Однажды толпа молодых людей ворвалась в помещение зенитского комитета социалистической партии, сожгла документы, избила служащих и преспокойно выкинула письменные столы в окно. Все газеты, кроме «Адвокат-таймса» и «Вечернего адвоката», приписали проведение этого ценного, хотя, может быть, и несколько необдуманного мероприятия Американскому легиону. Тогда летучий отряд из Лиги Честных Граждан посетил редакции всех несправедливых газет и объяснил, что ни один из бывших солдат не станет делать такие вещи, после чего редакторы уразумели, что к чему, и тем самым сохранили клиентуру, дававшую объявления в их газеты. Когда единственный противник военной службы, выпущенный из тюрьмы, был справедливо изгнан из города, газеты во всем обвинили «неопознанную толпу».

Во всей плодотворной деятельности Лиги Честных Граждан Бэббит принимал горячее участие, и к нему полностью вернулось самоуважение, спокойствие и любовь друзей. Но потом он запротестовал: «Честно говоря, я внес свою лепту в оздоровление города. Теперь пора взяться за собственные дела. Надо, пожалуй, поменьше заниматься Лигой».

Он возвратился в лоно церкви так же, как вернулся и в клуб Толкачей. Он терпеливо снес пылкие приветствия, которыми его встретил Шелдон Смийс. Его беспокоило – не лишился ли он из-за своего прежнего бунтарства надежды на спасение души. Он не совсем был уверен, существует ли царствие небесное, но доктор Джон Дженнисон Дрю утверждал, что существует, и Бэббит рисковать не собирался.

Как-то вечером, прогуливаясь около дома пастора, он но раздумывая зашел к доктору Дрю, который сидел у себя в кабинете.

– Минутку, я только позвоню по телефону! – деловым тоном бросил доктор Дрю и воинственно закричал в трубку: – Алло, алло! Беркли и Генис? Говорит Доктор Дрю. Куда это у вас запропастилась корректура «Воскресного альманаха»? Что? Конечно, у вас. Да разве я виноват, что все больны? Мне корректура нужна сегодня же вечером. Найдите рассыльного и шлите сюда, быстро!

Он обернулся к Бэббиту с тем же деловым видом:

– Чем могу служить, брат Бэббит?

– Да я только хотел узнать… Я вам прямо скажу, отец мой: тут я как-то за последнее время малость распустился. Выпивал и все такое. Мне и хотелось спросить: что, если человек все это бросил, опомнился, так сказать? Не повлияет ли то, что было… как бы выразиться, – не помешает ли это спасению души?

Достопочтенный Дрю вдруг оживился:

– А было ли… мм-мм… и другое, брат мой? Женщины?

– Да нет, можно сказать, почти что нет.

– Не бойтесь говорить правду, брат мой. Для этого я и существую. Совершали веселые прогулочки? Обнимали девочек в машине? – Глаза у достопочтенного Дрю замаслились.

– Нет, нет…

– Ну, я вам вот что посоветую. Через четверть часа ко мне придет депутация общества «Не шути с сухим законом», а в девять сорок пять – представители Союза борьбы с противозачаточными средствами. – Он деловито взглянул на часы. – Но я могу уделить вам минут пять и помолиться вместе с вами. Становитесь на колени тут же, около стула, брат мой. Не стесняйтесь искать помощи у господа бога.

У Бэббита зудело в голове, – до того хотелось удрать, но доктор Дрю уже плюхнулся на колени у письменного стола, и его голос из деловито-отрывистого стал елейно-проникновенным от общения с грешником и со Всевышним. Бэббит тоже опустился на колени, и доктор Дрю залился вовсю:

– О господи, перед тобой наш брат, сошедший с пути истинного из-за множества искушений. Отец небесный, очисти сердце его, да станет оно непорочным, как сердце дитяти! Дай познать ему радость мужественного отречения от зол земных…

Тут в кабинет влетел сияющий Шелдон Смийс. При виде двух коленопреклоненных мужчин он расплылся в улыбке, всепрощающе похлопал Бэббита по плечу и, став рядом на колени, обнял его за талию, подкрепляя мольбы доктора Дрю выкриками: «Да, господи! Помоги брату нашему, о господи!»

И хотя Бэббит старательно закрывал рукой глаза, он тихонько, сквозь пальцы покосился на пастора и увидел, как тот, взглянув на часы, торжественно закончил:

– И пусть он никогда не страшится приходить к нам за советом и братской помощью, пусть осознает он, что церковь может вести его, как слабого маленького ягненка!

Тут доктор Дрю вскочил, возвел глаза туда, где должно было находиться царствие небесное, сунул часы в карман и быстро спросил:

– Депутация пришла, Шельди?

– Ага, ждет! – так же быстро ответил Шельди и вкрадчиво обратился к Бэббиту: – Брат мой, если вам от этого станет легче, я могу с наслаждением пройти с вами в соседнюю комнату и помолиться, пока доктор Дрю примет депутацию общества «Не шути с сухим законом».

– Нет, спасибо, мне некогда! – крикнул Бэббит и бросился к дверям.

После этого его часто видели в пресвитерианской церкви на Чэтем-роуд, но многие замечали, что он избегал пожимать руку пастора, выходя из церкви.

Но если его моральные устои были настолько поколеблены «бунтарством», что он стал не вполне надежным соратником в суровых битвах Лиги Честных Граждан и не очень горячим приверженцем церкви, то в одном сомнений быть не могло: Бэббит с удовольствием вернулся к радостям домашнего очага, Спортивного клуба, к своим Толкачам и Лосям.

После долгих колебаний Верона и Кеннет Эскотт наконец решили пожениться. К свадьбе Бэббит нарядился ничуть не хуже Вероны: он напялил смокинг, который надевал всего раза три в год, на званые вечера, а когда Верона с Кеннетом благополучно отбыли в лимузине, он вернулся в дом, развалился в кресле, вытянул ноющие ноги на кушетке и подумал, что теперь они с женой могут спокойно сидеть в гостиной одни и не придется слушать, как Кеннет и Верона с ученым видом беспокоятся о судьбах Театральной лиги и о низком уровне заработной платы.

Но даже эта успокоенность была менее утешительна, чем возвращение в лоно клуба Толкачей, где Бэббит снова стал одним из самых популярных и обожаемых сочленов.

Президент клуба Вильям Иджемс, открывая очередное заседание, молча встал и так скорбно поглядел на членов клуба, что все испугались – не объявит ли он сейчас о смерти кого-нибудь из Толкачей.

Он заговорил медленно и проникновенно:

– Друзья, я должен сообщить вам потрясающую новость, страшную тайну одного из наших сочленов.

Несколько Толкачей, в том числе и Бэббит, растерянно посмотрели на него.

– Один из наших странствующих – с чемоданчиком! – рыцарей, мой добрый друг, недавно объезжал по делам наш штат и в некоем городке, где некий Толкач провел детство, он обнаружил то, что дольше скрывать нельзя. Говоря точнее, он раскрыл внутреннюю сущность человека, которого мы считали Настоящим Парнем, свойским малым. Джентльмены, голос мне изменяет, я не в силах произнести эти слова вслух, и я их написал.

Он сдернул покрышку с большой грифельной доски – на ней огромными буквами стояло:

«ДЖОРДЖ ФАЛЛАНСБИ БЭББИТ – Ах ты, Фалли-Фалалей!»

Толкачи заорали «ура», они хохотали до слез, швыряли в Бэббита булками, вопили:

– Речь! Речь! Ах ты, Фалли-Фалалей!

Президент Иджемс продолжал:

– Вот, джентльмены, та ужасная истина, которую столько лет скрывал от нас Джорджи Бэббит, заставляя нас думать, что его зовут просто Джордж Ф. Прошу всех по очереди разъяснить, что каждый из вас подразумевал под этим «Ф».

– Франт! – закричали все. – Фофан! Фига! Фанфарон! Фрукт! Форсун! Фат!

По этим добродушным выкрикам Бэббит понял, что они снова возвратили ему свою любовь, и, счастливый, вскочил с места:

– Ребята, сознаюсь! Никогда я не носил часы на браслете, никогда не коверкал свою фамилию, но признаюсь, что меня зовут «Фаллансби». Единственное мое оправдание в том, что мой папаша, который вообще-то был умный малый и мог обставить любого чинушу в два счета – я говорю об игре в шашки! – назвал меня так в честь нашего домашнего врача – старого доктора Амброза Фаллансби. Прошу прощения, друзья! В своем следующем, как оно там называется, я постараюсь перевоплотиться в человека с вполне дельным именем – с именем, которое звучало бы красиво и вместе с тем мужественно и просто, – словом, с именем, которое было бы похоже на доброе имя, знакомое каждому ребенку, – на смелое, неотразимое имя – Виллис Джимджемс Иджемс!