Текст книги "Разводы (сборник)"

– Тогда найми Лену частным сыщиком. Тебе, как первому клиенту, первый заказ – бесплатно.

Фантазия этих людей опережала Ванину способность сочинять отговорки. Он сдался.

«В крайнем случае – выброшусь в окно», – подумал.

Ваня торчал в квартире майора, навещал холодильник, изучал движение облаков в окне. Он не помнил, где-то ещё в мире были облака? То есть в детстве они случались, а теперь куда-то делись. Внизу, очень редко, проходили люди. Однажды во дворе поругались старухи. Дежавю. В Мстёрах, кажется, ругались эти же бабки, такими же словами. Кроме известных кругов ада – горячего, холодного, болотного, со злыми гарпиями, – нашёлся ещё один круг – скучный. И это, несомненно, квартира главного полицейского города Коврова.

В непонятный день недели, неизвестного числа, майор и Лена вернулись раньше обычного. Лица их светились.

– Нашли! Собирайся!

Майор сказал, Лена всё вычислила. Точно гений.

Люба уехала в Анапу, к подружке. Подружка сняла домик на лето. Вот адрес.

– Как? – спросил потрясённый Ваня.

– Пустяки! – ответила Лена польщённо. – Говорю же, подружки. Одноклассница уехала на юг, докупала второй билет. Мы проверили имя – Любовь Алексеева. Видео с вокзала подтвердило. В Анапе у нас знакомый немножко побегал, показал старушкам фото из интернета – те узнали, привели за руку, показали дом! Ну и кто теперь у нас молодец?

Ваня поцеловал Лене руку и весь вечер каждые полчаса откладывал вилку и восхищённо повторял:

– Как? Я не понимаю как?

И смотрел на Лену, как на богиню. Женщина была очень довольна. Восхищение ни на секунду не показалось ей неискренним.

* * *

Курорты не отбивают память, но обесцвечивают воспоминания. Люба питалась фруктами и посещала пляж. Отсюда деревенский театр казался виденным в детстве фильмом. Обрывки диалогов, лица, нечёткие силуэты. Подруги много говорили об отношениях вообще и о слабовольном режиссёре Иване Родченко в частности. Но – без эмоций. Сходились на том, что судьба его накажет. Будет или паралич, или нищета. Или то и другое вместе, по сумме заслуг.

Стоило расстелить полотенце и намазаться кремом, тут же – из брызг, из камней и света сгущались мальчики. Их в Анапе бесконечный запас. Жени, Коли, Антоны, Серёжи.

Удачным считался такой подкат:

«Девочки, сюда идёт цунами, позвольте унести вас на руках».

Или:

«Подскажите, пожалуйста, что нужно сделать, чтобы на вас жениться?»

Такому кавалеру, так и быть, сообщался номер телефона. Куда чаще приходилось слышать банальное:

«Почему такие красотки загорают одни?»

«Девчонки, хотите покататься на классной тачке?»

Подружка Оля говорила:

– Господи, ну хотя бы учебник пикапа какой-нибудь почитали бы, что ли.

Люба отвечала:

– Они читали. Просто учебник писал такой же, как они, теоретик.

Ваня непременно придумал бы такое начало для разговора, что Оля бросила бы шезлонг и полотенце, вцепилась бы в Ваню и до конца сезона бы не отпускала.

– Опять вспомнила? – спрашивала Оля.

Люба пожимала плечами. Тогда Оля, в терапевтических целях, звонила Славику или Тимуру. Приходило лёгкое волнение, нужно было наряжаться в ресторан, настроение улучшалось.

Иногда ходили на море с самого утра. Исключительно за красотой и здоровьем, даже без макияжа. Возвращались обедать и спать. Потому что вечерний пляж – это ярмарка достижений, лежачий подиум. Проще бегать по горам, чем лежать часами в изящной позе, выражающей одновременно внешнее целомудрие и внутреннюю порочность. Такой отдых изнуряет, конечно, но и мозг промывает. Через неделю всего Люба восстановилась для новых страданий. Загорела, и ещё в глазах появилось такое томление, какое бывает у всех абсолютно женщин при виде Чёрного моря.

Подружки возвращались с утреннего купания. Свернули на свою улицу. И тут Люба подпрыгнула, развернулась и попыталась убежать.

– Это он! – повторяла она. – Это он! Мамочки мои, что делать-то!

Оля сразу поняла, кто там. Но не поняла – где.

– Да вон же, на лавке сидит, под нашим домом.

– Господи, до него полкилометра! Ты уверена?

– Говорю тебе, точно он!

– Может, это собака? Или тень? Или просто мужик чужой?

– Олька! Что делать-то? Господи, ну зачем он приехал? Иди, скажи ему, что меня нет. Что я утонула. Нет, слишком мрачно. Скажи, что уехала в Турцию!!!

Олька не собиралась остаток лета умирать от любопытства, гадая, зачем к Любке приезжал её бывший и что бы он сказал, если бы встреча случилась. Она взяла Любу за руку.

– Не дрейфь! – сказала. – Вдруг что-то важное? Вдруг он умирает и раскаивается? Вдруг всего три дня осталось? Всю жизнь жалеть будешь!

– Да здоровый он!

– Да как ты видишь-то? На таком расстоянии не понятно, вдруг там инфаркт!

– А я вижу! Здоровый он! Может, осунулся только. Олька, а вдруг он страдает?

Начались самые сложные пятьсот метров в жизни Любы. Она не знала, какой походкой идти. Как модель – слишком манерно. Как непорочный ангел – поздно, наверное. Обыденно, будто в магазин идёшь – не соответствует важности момента. В результате каждый шаг был от разного типа походок, ноги то не гнулись, то, наоборот становились как лапша. Дура дурой, если судить по походке.

Он не поднялся навстречу. Просто смотрел. Господи, как надо двигать рёбрами, чтобы дышать-то?

Люба сказала:

– О, привет!

Как ни в чём не бывало. Даже не удивилась. И так гордо поправила волосы, что выразила ненароком торжество, надежду, панику, согласие на брак, горесть, обиду, уверенность в своей бесподобности и неуверенность в ней же.

– Присядь, поговорить надо, – сказал Ваня.

По женским правилам Любе следовало обдать Ваню жаром равнодушия и уйти. Но не слишком быстро, чтобы он успевал целовать её следы.

Вместо этого Люба подошла и села покорно.

– А вы, Оля, идите. Вы всё потом узнаете.

Оле было приятно, что прохожий знает её имя. Она не посмела спорить. Пошла в дом, приоткрыла окно и напрягла ухо.

Ваня сказал:

– Люба. Послушай три минуты. Не перебивай. Я не прошу прощения и не пытаюсь что-то там вернуть. Я знаю, ты была влюблена. Думаю, всё прошло. Не для меня. Я тебя люблю и сейчас. И эта мука ещё какое-то время продлится. Не перебивай, я сказал! Однажды справлюсь, но пока ещё нет. Что касается Насти – мы разыграли тебя. По моей просьбе. Потому что через год ты меня бросишь. И через год я уже не смогу пережить твой уход. Я не верю в твою любовь. Таких, как я, у тебя будут десятки, и я не хочу быть частью этого дымного шлейфа.

Но нам надо закончить спектакль. Невыносимо бросить его. Выносить – и не родить. Ты талантливая. Твоё счастье в сцене. Уж точно не в провинциальном режиссёре. Отыграем – помогу поступить в Москве. Давай вернёмся в Мстёры как ни в чём не бывало. Будем играть в любовь или нет – сама выбирай. Но ни в коем случае не давай мне надежды. Не хочу врасти и потом вырубать себя с кусками мяса. Я улечу сегодня. Твой билет на завтра. Тебя все ждут. Тебя все любят. И я тоже. Всё. Мои три минуты истекли. Что скажешь?

Люба выдержала паузу.

– Я скажу, что не всё так просто, Ванечка.

Дальше тишина и возня какая-то.

«Он её душит!» – подумала Оля. Побежала на улицу, а эти двое целуются. Взасос. Наверняка по Любкиной инициативе.

Выразив чувства, девушка оттолкнула режиссёра.

– Ну как, хорошо я сыграла?

– Вообще не поверил. Назначаю вам, Любовь Юрьевна, дополнительные репетиции.

Они уехали вместе, в тот же день.

Посёлок Мстёры был в замешательстве. Ближе всего Ване подходил архетип Подлеца. Но ряд важных маркеров не совпадали. Честная Девушка (тоже архетип) должна была страдать, и именно жалость к ней рождала ненависть к Подлецу. Таковы законы деревенской драмы. Люба же вернулась счастливой. Хохотала, глаза горят, играет лучше прежнего. В архетип Дуры, прощающей изменщика, она тоже не вписывалась. Не была она также и Шалавой, которой всё равно с кем, когда и сколько. И память не теряла, – этот ловкий ход стягивает в сценариях самые страшные дыры. Народ не понимал, кого осуждать и за что. И лишь раздражённо поджимал губы.

* * *

Репитиции шли своим чередом. За два дня до премьеры устроили генеральный прогон. В сравнении с неуверенным июнем, август показал стремительный рост актёрского нахальства.

Зрители научились вести себя по-столичному. Не звучало никаких «Ирка, жги!» или «Петя, тащи её на сеновал!». В финале была обычная для крупных театров стоячая овация и множественные крики «браво!». Не громче и не тише положенного. Зал был по-прежнему полон. Пришёл бандитский папа-Юра. Приехали из Коврова майор Петя с женой Леной. Предварительный прогон прошёл с ошеломительным успехом. Лишь одно лицо без улыбки заметил Ваня в зале. Тот самый Стас, футболист, отдубасивший когда-то Ваню в соответствии с деревенскими принципами добрососедства. Он поймал взгляд режиссёра и сделал жест – провёл пальцем по горлу. Насмотрелся американских фильмов, сердечный. На Клязьме гармоничней и естественней показывать кулак, подумал Ваня.

Режиссёр хвалил артистов, никого не ругал. Как перед последней битвой, которую не все переживут. Девушек обнял, мужчинам пожал руки. Любу превознёс, тщательно следя за тем, чтобы лесть не звучала фамильярно.

Он сказал всем:

– Помните! Только от вас зависит счастье родного края! Отыграем хорошо, будет тут завод!

Будут люди, деньги, дороги! Отыграем плохо – пропадут Мстёры. Через пятьдесят лет только тайга с медведями останется.

* * *

В действительности всё было очень плохо. Текста никто не помнил. Актёры играли что угодно, только не итальянских аристократов. На прощание Ваня сказал, что будет признателен всем, кто найдёт время повторить слова. До премьеры полно времени, сутки с хвостиком.

Он не мог заснуть. Сидел, читал. Представил, как после спектакля – уже послезавтра – станет собираться домой. И каким потерянным он будет в Москве. Какое там, наверное, всё чужое стало.

В три ночи примерно услышал, как по улице пробежали люди. Потом ещё. Ночные забеги для Мстёр – редкое событие. Потом крикнули в раскрытое окно:

– Режиссёр, твой клуб горит!

И снова топот. Тут и Ваня побежал.

Клуб горел ясным, ровным пламенем. Не однобоко, как это делают заброшенные сараи. Полыхало красиво и симметрично, со всех сторон. Сразу видно, очаг культуры и интеллигенции.

Ваня рвался внутрь, кричал «костюмы!», «декорации!», «убью, суки!».

Державшие его люди отмечали невиданную для дрыща силищу.

Под утро приехали пожарные, намочили головёшки. Из театрального реквизита уцелела лишь бутафорская колонна. Её с вечера вынесли на улицу ради фото на память, а вернуть забыли.

* * *

На рассвете приехали майор Петя с женой Леной.

– Соболезную, – сказал майор и обнял Ваню.

– Мы найдём этих сволочей! – пообещала Лена.

– Каких сволочей?

– Неужели ты думаешь, клуб сам собой загорелся? Какой же ты наивный! Непонятно, как ты дожил до… тебе сколько?

– Двадцать восемь.

– До двадцати восьми лет!

– Да какая разница! Театр сгорел, можем расходиться.

Лена всплеснула руками, майор покачал головой.

– Собирайся, мы тебя забираем!

– Куда?

– Поедешь на дачу. Баня и хреновуха – лучшее средство от нервного срыва.

– И раки! – добавил майор и поднял палец.

– Да, и раки!

Ваня провёл по лицу рукой, размазал сажу.

– Нет у меня никакого нервного срыва.

Вместо логичного ответа «тогда мы тебе его устроим», майор сказал:

– А ведь он прав! Сейчас нельзя отдыхать! Главное – найти поджигателей!

Иван кивнул:

– Точно! Найдите поджигателей! Пусть они нам к вечеру клуб отстроят как было!

– Всё-таки есть немного нервный срыв! – обрадовалась Лена. – Жди тут. Мы скоро.

Была надежда, что они увлекутся следствием и пропадут хотя бы на неделю. За семь дней Ваня мог бы сбежать достаточно далеко. Но майор с женой вернулись всего через час. С собой привезли футболиста Стаса. Глаз спортсмена подбит, запястья стянуты шнурком. Недовольно смотрит с заднего сиденья.

– Оказывал сопротивление, – сказал майор.

– Точно он?

– Обзвонили заправки в радиусе ста километров, это несложно, их всего пять штук, спросили, кто покупал бензин в канистры. Велели прислать видеозаписи.

Майор потряс телефоном, показывая свою техническую просвещённость.

– Так вот, кроме него – никто не покупал. А уж эту морду все в округе знают. Причём орудие преступления покупал не на местной заправке, а поехал в Ковров. Следы заметал, дурак. Чем и вызвал подозрения.

– Может, для мотоцикла?

Майор и Лена переглянулись с умилением – как беспомощны и доверчивы бывают режиссёры. Если бы Ваня вёл следствие – Стас бы его обманул. Но не Лену с майором.

– Мы ему сразу предъявили. Мотив: ревность. Возможностей совершить преступление – хоть сто раз. Алиби нет. Домой вернулся под утро. К тому же угрожал тебе прилюдно.

– Отпустите его. Он дурак. Мало ли что ляпнул сгоряча.

– И последнее доказательство, – сказал майор, – преступник сознался.

– Сам?

– Пришлось давить на психологию.

И майор показал чуть припухший кулак.

* * *

Дослушав полицейского, Ваня пошёл в церковь. Один. И долго там беседовал со стариком на иконе. Присутствовавшие старухи утверждают, что в беседе слышались два голоса. Не присутствовавшие и не старухи сошлись на том, что Ваня сбрендил. Совсем неудивительно, при тонкой психике и свалившемся горе.

Он вернулся, собрал актёров и сказал речь, начав её словами песни:

– Баста, карапузики, кончилися танцы!

Депутаты всё равно приехали. Утром следующего дня колонна чёрных лимузинов была замечена сначала у коровника, потом где попало. Большие люди выходили из машин, в дорогих костюмах, осматривали кусты и заборы. Говорили с местными. О каждой остановке специальный мальчик докладывал Ване. Откуда мальчик черпал информацию – осталось загадкой.

Он вбегал в кабинет, говорил:

– Молочную ферму осматривают!

– Хорошо, – отвечал Ваня.

Потом:

– В мастерские приехали.

– Что там?

– Все трактористы трезвые и злые! Много матерятся!

– Хорошо, – снова говорил Ваня.

Потом:

– В школу приехали! Обедают!

– Пора. Всем приготовиться! – скомандовал режиссёр.

* * *

Через полчаса делегацию вывезли на центральную площадь. Предложили рассесться на лавках под навесом. Плотник Степаныч рекомендовал не ёрзать. Конструкцию собирали ночью, некоторые доски остались неструганы. Занозы из задниц мы потом достанем, обещал Степаныч, но лучше избежать.

Голос плотника заглушал шум листвы и вообще все звуки. К щеке Степаныча приклеена была трубочка радиомикрофона. Все актёры получили это чудо. Ваня с вечера куда-то звонил и материализовал грузовик аппаратуры.

Иван Сергеевич прогнал Степаныча с площади и сам обратился к делегатам. Он сказал:

– Дорогие друзья. Наш драматический театр сгорел. Пожар, возможно, был лучшим его представлением. Сгореть за день до премьеры – это само по себе перфоманс. Но актёры здесь, и они рвутся в бой.

По понятным причинам мы будем играть в своей обычной одежде. Костюмы тоже сгорели. Из декораций сохранилась вот эта колонна из прекрасной фанеры. В нашем спектакле она играет двойную роль. С одной стороны, напоминает, что действие происходит в Неаполе XVII века. С другой – показывает, насколько условна вся эта театральная шелуха, насколько она вторична по отношению к подлинным чувствам, недостатка в коих, я вас уверяю, сегодня не будет.

Итак, мы начинаем. Чистый экспрессионизм. Вообразите взмывающий в небо занавес.

* * *

Ваня поклонился, отошёл в сторону. В центр площади вышла Люба, вынесла стул. Уселась. Как могла изобразила спящую графиню. Дыхание ровное, глаза закрыты. За её спиной, крадучись, пробежали Ваня и глава сельской администрации Олег Борисович Бондарев. Перебежав на другой конец площади, они заговорили:

– Тристан, атас! Валим отсюда!

– Влипли по самые гланды!

– Думаешь, она нас засекла?

– Ещё бы! Топаешь как слон! Она же не глухая!

Бондарев сорвал с себя кепку и запустил абы куда. Кепка шлёпнулась под ноги Любе. Девушка открыла глаза и потрясла кулаком вслед убежавшим.

– Эй вы, двое, стоять! Стоять, я сказала! Я вас запомнила! Охрана! Все сюда! Когда надо – никого! Входи кто хочешь, насилуй кого попало – никому нет дела. Я точно видела, здесь бегали двое! За что плачу? Лоботрясы! Поубиваю!

Люба вскочила и стала выразительно смотреть на толпу зрителей, окруживших площадь. Толпа зашевелилась и через несколько секунд выплюнула из себя механизатора Петю. Вроде даже ему дали напутственный пендель. Нетвёрдой походкой Петя вышел в центр. Уставился на делегатов.

– Ты, видимо, хочешь спросить, кто тебя звал? – подсказала Люба. Петя кивнул.

– Вы звали меня, графиня?

Он очень хорошо передавал неуверенность. Он плохо видел, ещё хуже слышал. В психиатрии такое положение называют сумеречным сознанием.

Люба ухмыльнулась:

– Поздравляю, Фабьо, ты проснулся! Быстро собирай своих архаровцев и дуй к забору! Они не сразу перелезут! Живо! Шкуру спущу!

Ничего не ответив, Петя убежал назад, в толпу.

Всплеснув руками, Люба обратилась к делегатам.

– Два негодяя бегают по дому, чуть не насилуют меня, а всем плевать! Как будто не графиня я, а девка пьяная в трактире!

Гости почувствовали лёгкий укол совести, хоть и не понимали ясно, в чём виноваты. В лежащей на земле кепке не было никакого криминала. Из толпы снова выбежал Петя. Заложив по площади широкий круг, он подбежал к Любе и поднял из-под её ног кепку.

– Шляпу я нашёл.

– Какая гадость! Брось! И вымой руки!

– Видать хозяин идиот. Но, может быть, ему идет?

– По перьям видно, шляпа негодяя!

Люба и Петя внимательно осмотрели кепку. «Какие тут могут быть перья, кто писал текст?» – как бы говорили зрителю их лица. Люба потребовала прислать к ней служанок для допроса. Из толпы вышли Светка и Ирина Павловна.

– Нам хана! – сказала Ирина Павловна с такой силой, что взвыли собаки. Крик этот, возможно, был слышен и в Коврове. Звукорежиссёр судорожно убрал громкость.

* * *

Люба произнесла длинную речь о девичьей чести. По-простому, своими словами. Видно было, эта тема ей важна. Потом обратилась к Ирине Павловне, но глядя на Ваню:

– Быть может, эти негодяи шастают к кому-то из служанок?

– Скорей всего. Я бы не доверяла этим хитрым моськам. (Выразительный кивок в сторону Светки.) Но вы не волнуйтесь. Её ухажёр – тоже ваш слуга.

– Понятно. Разврат и похоть. И кто же он?

– Теодоро.

– Мой секретарь?

Тут все три актрисы уставились на Ваню. Вслед за ними на Ваню перевели взгляды делегаты и деревенские жители. Повисла многозначительная пауза. Светка почувствовала необходимость как-то оправдаться. Пропустив полстраницы текста, она подскочила к Любе и стала не то хвастать, не то жаловаться:

– Я не виновата. Он обещал самоубиться, если я не дам себя поцеловать. Он называл меня своим ангелом. Говорил, что не уснёт, не посмотрев в мои глаза.

Светка тяжело вздохнула. Все снова посмотрели на Ваню. Даже итальянские делегаты, не знакомые с историей постановки и слушавшие текст через переводчика, поняли, что в пьесе несколько смыслов.

Люба, как всякая женщина, симпатизировала мерзавцам. По театральной традиции, она вдруг начинала размышлять вслух.

* * *

– Я видела, что нравлюсь Теодоро. Но мало ли, кому я нравлюсь.

Люба повела рукой вокруг, многие в толпе смутились. Уж сейчас, по крайней мере, в неё были влюблены абсолютно все мужчины.

– Но он стал крутить с этой дурочкой Марселой. Она в него втрескалась по уши. И меня заразила. У девчонок так бывает: одна влюбилась и подруга следом. Но я графиня, он – мой секретарь.

И я себя должна взять в руки. Никаких любовных приключений я не допущу. Он останется тем, кем был!

Люба так гордо вздёрнула подбородок, что женщины зааплодировали. Чиновники отметили доверчивость толпы. Будто не театр на площади, а быль. Эта вовлечённость передалась и самим чиновникам.

– Потрясающе! Кто режиссёр? – спросил самый важный начальник, наклонившись к уху своего секретаря.

– Пригласили из Москвы. Молодой парень. Ученик самого Анатолия Шаца!

– Тогда понятно, – кивнул головой начальник. – Потрясающий спектакль.

Марсела заигрывала с Теодоро. Он поманил, потом оттолкнул, морочил девчонке голову. Сам облизывался на Диану. Потом он порвал, не читая, письмо Марселы. Светка, опустившись в пыль, на колени, собирала обрывки, как осколки сердца.

– И ты порвал мою любовь? – спросила она. Голос её дрогнул. Толпа загудела, призрак мордобоя вызревал над площадью.

* * *

Как бы мстя за служанку, Диана трижды давала секретарю надежды и трижды прогоняла. Сама страдала, его мучила, заодно и Марселу. Настоящий сумасшедший дом.

– Да кто так любит, раз в неделю! Пусть расписание повесит или график! – негодовал Ваня.

Женщины понимали Любу. Каждая знала, как сложно бывает ответить на ухаживания и не прослыть легкомысленной. Мужчины чесали макушки, думая «а леший их знает, этих баб, чего им надо».

Вот Ваня снова приходит на зов. Люба снова не хочет. Он в сердцах говорит свой знаменитый монолог, сомневается в Любином разуме, называет собакой на сене и обещает вернуться к Светке. Не говоря ни слова, с разворота, Люба залепила Ване по морде. Звук удара, усиленный микрофоном, докатился до Коврова.

– Ай, хорошо! – восхитились в толпе.

Любе показалось, для хорошей драматургии надо ещё. Она дала пощёчину с левой руки. И ещё, и ещё. У режиссёра носом пошла кровь.

– Какая достоверность! – сказал начальник секретарю.

– Ты сдурела? – изумился Ваня очень искренне. Он пытался увернуться, но без боксёрских навыков напропускал оплеух в колхозном стиле. Люба истинно рассвирепела.

– Мерзавец, гад! Прибью! – говорила она, вкладывая в замах всё накопившееся за лето.

– Осатанела! Что ты творишь?

– Моя любовь сегодня многолика! Бывает и такой! – гремела Люба.

Сразу после этой сцены грянул дождь. Но никто не подумал расходиться. Зрители и артисты вымокли мгновенно, на делегатов брызгало, но спектакль не замедлился, наоборот, стал выглядеть правдивей. У Бондарева от воды перестал работать микрофон. Поэтому Ване пришлось делать вид, что он разговаривает с глухонемым, транслируя его текст публике, но отделяя от своего вопросительной интонацией.

– Ты опоздал к баталии? И недоволен этим?

Бондарев виновато развёл руками, потряс передатчик микрофона, звук не восстановился.

– Спрашиваешь, отчего у меня морда в крови?

Бондарев кивнул.

– Графиня сбрендила от ревности. Поцеловать меня ей честь мешает. Но целоваться хочется. Поэтому – вот так.

Бондарев сделал несколько абстрактных жестов.

– Хочешь ты сказать, тебя тоже били по морде? Но никогда – графини?

Бондарев снова кивнул, довольный тем, как Ваня читает его мысли.

* * *

– Согласен, настоящая собака на сене. Сама не ест и другим не даёт. Ни с боку, ни посередине. Беги отсюда, не то и тебе достанется.

Бондарев кивнул и побежал к звукооператору. Какое-то время публика следила за процедурой замены микрофона. Олегу Борисовичу пришлось оголиться до трусов, чтобы один провод вытащить, а другой пропустить под одеждой. Положительно, все части этого спектакля были очень интересны.

Тут Люба, прорыдавшись в углу сцены, снова подошла к Ване.

– Ты здесь? Ты сердишься?

– Ещё чего! Я счастлив!

– Что это? Кровь?

– Ещё бы!

– Зачем?

– Мне нужно. Я сохраню его на память о том, что между нами было.

– Но это мой…

– Не жадничай. Сходи к Отавьо, он даст тебе две тысячи эскудо. На платки. Вдруг мне снова захочется с тобой побеседовать.

Тут возникла заминка. Ванин нос не перестал кровоточить, и он не мог отдать платок, не превратив себя и площадь в декорацию скотобойни. Тогда Ирина Павловна легко и естественно выбежала, сунула Ване пакет салфеток. Свой окровавленный платок он отдал Любе, а сам некоторое время очень непринуждённо затыкал ноздрю бумагой.

* * *

Дождь прошёл, решили играть без антракта. В начале третьего акта измучившие друг друга Ваня с Любой расстаются.

Люба, разглядывая свои припухшие от драки руки, спросила:

– Ну как? Тебе легче?

– Ещё бы, с новым-то носом! – крикнули из толпы. Никто не засмеялся. Шутника вытолкали вон.

Люба повторила:

– Тебе легче?

– Мне нужно уехать, синьора.

– Я приношу тебе страдания?

– Страдания эти мне дороже жизни. Я уезжаю, чтобы спасти твоё доброе имя.

– И правильно. Я, конечно, буду реветь. Может, даже целую неделю. Но ты прав. Езжай.

– Сейчас?

– Да. Иди. Впрочем, нет. Постой. Нет, иди.

Люба отвернулась. Ваня стоял, не мог пошевелиться.

– Всё, уже ушёл?

– Да.

– А что же это тут стоит?

– Это тень моя. Она отказывается уходить.

– Почему?

– Она любит тебя.

– А ты?

– Я тем более. Чего же ты хочешь?

– Отдай мне меня всего.

– Не отдам. Твою тень я оставлю себе. А ты забери мою. Ступай. Тянуть время – всё равно что резать себя.

– Я ушёл. Будь счастлива.

Ваня повернулся и пошёл прочь. Решительно так ушёл.

– Как? Как мне быть теперь счастливой?

Дальше можно было ничего не играть. Женщины стояли с мокрыми лицами, мужчины шмыгали носами.

Третий акт прошёл менее яростно, зато быстро. Бондарев притворился жуликом, Степаныч играл аристократа, оба были похожи на крестьян. Неясным образом в результате их диалогов Ваня был признан графом.

Просто так сообщить радостную весть было нельзя. Лопе де Вега написал вторую сцену прощания. Уже ушедший Теодоро снова появляется и доводит Диану до слёз. Расстояние между горем и радостью должно быть максимальным.

Плакать на заказ Люба так и не научилась. Она готова была нюхать нашатырь или как-то смачивать глаза. Ваня сказал, это лишнее. Не старайся показать чего нет. Наоборот, говори свой текст бесстрастно. Зритель сам додумает эмоции и ещё удивится тому, как тонко ты сыграла.

Так и вышло. Народ рыдал вместо Любы. Хоть и знал, это горе временное. Сейчас придёт Степаныч, объявит Ваню графом и молодые поженятся. И Люба скажет:

– Теперь ты мой, и я тебя не отпущу!

– Ты забываешь, что я теперь граф и сам решаю куда идти.

– И что же ты решил?

– Я иду к тебе.

* * *

Декорации и костюмы сгорели, поэтому свадьбу изобразили одним долгим поцелуем. Могло показаться на миг, что Ваня пытается вырваться, а Люба как бы затягивает финал. Но это только казалось.

Толпа взревела.

– Невероятно! Невероятно! Воистину Белиссимо! – сказал большой начальник. Вопреки страхам итальянские гости не сочли представление экзекуцией и радовались не только самому факту финала. Каждый из них пожал руку артистам. Любочку целовали, назвали «Брава бела донна». На деревенский банкет не остались, уехали. Сослались на плотный график.

– График, ага. Устрицы у них стынут, – сказал Бондарев, но не сардонически, а с уважением к средиземноморской изнеженности.

– Не стынут, а греются, – поправил Ваня.

Столы накрыли тут же, на площади. И до ночи пили, смеялись, вспоминали разбитый Ванин нос и как Бондарев шлёпал губами, когда микрофон сдох. Вылитый окунь. И любили друг друга очень нежно. Потом был марафон поцелуев со слезой. Сильно за полночь Ваня уехал. Ночевать не остался.

Москва – великий психотерапевт, не хуже Анапы. Всё вокруг несётся, нет времени на самосозерцание. Всё что надо для лечения психики – забыть о себе. Увлечься чем-то, что тобой не является. Целыми днями Ваня работал. Он задумал великий спектакль про деревню. Работа режиссёра в начальной фазе сводится к беседам об искусстве с изящными людьми в приятных местах. Приятная работа. Это вам не бетон сверлить на морозе.

В журнале «Современный театр» вышла статья о спектакле в Мстёрах. Столичный режиссёр-де поставил в голой степи лучший спектакль последних лет. С какими-то пастухами, прости господи. Использовались позитивные штампы – «остроактуальный театр», «свежая кровь», «выход из зоны комфорта» и «истинный прорыв».

Большой Драматический казался теперь академичным и даже скучным. Опытные продюсеры советовали думать о своём театре. К Шацу Ваня заходил на чай. И не в паническом обмороке, как раньше, а широким шагом. Танечка вскакивала, открывала дверь. Первокурсницы считали необыкновенным тот день, когда видели Ивана Родченко на расстоянии меньшем, чем до Луны.

В один из таких визитов Анатолий Александрович бросил мельком:

– Бондарев звонил. Благодарил. Вся их эта деревня… как их там…

– Это посёлок. Мстёры.

– Так вот, там помнят тебя и любят. Завод так и не построили. Дорогу тоже. Но любят.

– Как не построили?

– Не волнуйся. Ты сделал всё. И даже больше. Что-то не так пошло, я не вникал…

Тем же вечером Ваня позвонил Бондареву. Олег Борисович был печален, но наговорил много приятных слов.

Ваня хотел вернуться к московским делам, но столица вдруг ушла из головы, а кривой посёлок на Клязьме, наоборот, влез и ну соблазнять видами и перспективами. Светка, Ирина Павловна, белое солнце, горячая площадь, старый клён, магазин с пивными мужиками, ничто никуда не ушло, оказывается. Всё было со звуками и даже с запахами. Любу Ваня старался не визуализировать, гнал из памяти. Хотя и заметил, что ему теперь нравятся женщины такие, как она. И чем сильнее Ваня упирался, тем упорней эти глупости лезли в голову.

Заполонив вечера, миражи стали являться днём. Прямо посреди московской слякоти вдруг привидится пыльный автобус до Коврова или козырёк остановки вдалеке, – словно дополз от самой Клязьмы. Вблизи всё оказывалось обычным, мокрым, московским. Ваня вздыхал и удивлялся липучести образов. Он предлагал мозгу компромисс – обещал следующим летом поехать в Мстёры. Пощипать крыжовник, ко всем зайти поболтать. Дойти до церкви, поговорить со знакомой иконой, подмигнуть старухам. Замечтавшись, вдруг находил себя непонятно где, потерявшим свой поворот. Он сделался рассеян, идея нового спектакля стала казаться манерной и заумной. Но хуже всего – Люба. Взяла и приснилась целиком. Предельно ярко.

Измученный неясной тоской, Ваня досиживал до утра, ждал, когда глаза захлопнутся сами. Это известный способ избежать бессонницы – ходить, пока организм не начнёт биться о косяки и стены. В одну из таких ночей, когда голова стала дубовой в нужной степени, Ваня принял душ, улёгся, но заснуть не успел. В дверь позвонили. Выругался, встал, накинул халат, пошёл к двери. Открыл – а там Люба. Мокрая, замёрзшая, не спрашивая, зашла в квартиру, разулась. Сразу в кухню – и стала греть руки о чайник. Говорит:

– Прости, ради бога. Опоздала на поезд. Решила пойти к тебе, вдруг не прогонишь.

– Какой поезд, утро скоро!

– Ночной. Пустили недавно. Ты один, кстати?

– Один…

– А то неловко было бы.

Ваня засуетился, включил заботу, отправил Любу в ванную. Потом неважные промежуточные сцены – и вот уже Люба сидит на краю постели, рассказывая, как там что. А потом наклоняется и целует Ваню в губы. И смеётся: «Помнишь, как мы свадьбу играли?» И снова целует.

Слаще той ночи у Вани не бывало. Он проснулся потрясённым. Он помнил каждое движение, запахи, звуки, нежность. Люба оказалась лучше и прекрасней абсолютно всего на свете. Ваня походил по квартире как по луне. Никаких следов ночной активности. Если Люба и была здесь, то замела следы, как диверсант-отличник. Но, скорей всего, её здесь не было. Просто Мстёры не ограничивались больше памятью, захватили отдел воображения и рисуют галлюцинации. Явь после этих картин выглядит серой кислятиной. Часов десять Ваня мучился. Потом собрал вещи без разбора, запер квартиру и поехал в Мстёры.