Текст книги "Разводы (сборник)"

Режиссёр

В Тане всё прекрасно: глаза, и ноги, и тату. В её присутствии мужчины перестают понимать человеческую речь. Во всякой фразе им слышится только: «Пойдём скорее раздеваться». Поэтому Таня старается говорить мало, чётко и по делу.

Она подошла и спросила просто:

– Родченко, почему я не могу до тебя дозвониться?

– Мы с телефоном от вас впадаем в паралич, – признался Иван.

– Зайди к ректору, потом впадай куда хочешь. Анатолий Александрович ждёт.

Хороший ректор может убить студента движением брови. Или воскресить. Раз в сутки, как и положено светилам, Анатолий Александрович проходит по театральному институту. Он идёт с востока на запад, потом обратно. Целый день потом стены и лица светятся золотым и синим, будто радиоактивные.

У ректора огромное кресло. Мэтр всплывает из него как кит навстречу вошедшему.

– Ну здравствуй, мой хороший, – говорит.

В кабинете есть красный ковёр. Легенда гласит, Анатолий Александрович красил его артериальной кровью студентов. Но дым из его трубочки считается обеззараживающим и косметическим средством.

– Познакомься!

Анатолий Александрович указал на бородатого мужчину в гостевом кресле.

– Бондарев.

Гость шустро встал, поклонился. Судя по шершавым ладоням, Бондарев этот театру приходится только зрителем.

Обменялись улыбками взаимного восторга. Таня принесла чай. Невзначай коснулась Вани бедром. Весь круг переживаний – а вдруг это любовь – запустился с новой силой.

Анатолий Александрович сделал жест, означающий начало представления. Он обратился к Ване:

– Мой дорогой. Ты наша звёздочка. Самый перспективный выпускник. Ах, что он творил, что творил!

Анатолий Александрович повернулся к Бондареву, взял за руку.

– В чеховской «Чайке» переодел всех в костюмы птиц, а сцену оформил под птичий базар! И вот, Треплев убивает чайку! Убивает равного себе, будущего себя! Понимаете? Ради забавы, от скуки! С точки зрения птичьего базара, это смерть брата, такой же птицы-человека, как и сам Треплев. И потом этот убийца рассуждает о театре, об искусстве. Совсем другой контекст! Все наши слова, весь наш мир – лишь птичий гвалт! Но и его собственное самоубийство – для зрителя, не более чем гибель чайки! Вот так, одним решением вернуть изначальный, чеховский смысл! Как? Скажите мне, как он это придумал? В девятнадцать лет!

Бондарев не знал – как. Не понимая режиссёрских метафор, он влюблённо смотрел на Ваню. Анатолий Александрович упомянул Феллини и даже Бергмана, как бы намекая, кем станет Ваня при должном воспитании.

– Или вот, рассказываю об Алвисе Херманисе. Это режиссёр из Риги. Он Пушкина изобразил в виде обезьяны. Пушкин скачет на четвереньках, ухает и кривляется. Спрашиваю у студентов – зачем, в чём смысл? Никто не знает! Ожидаемо. И вдруг вот этот (показал на Ваню) говорит: «Это же восприятие тогдашней номенклатуры!» Аристократия видела в Пушкине обезьяну, написавшую роман! Херманис вскрывает вечную слепоту интеллигенции! Понимаешь? Сколько тебе было тогда?

– Двадцать пять.

– Двадцать пять! Совсем мальчишка!

Ректор откинулся в кресле, раскурил трубочку.

– Я уверен, мы будем гордиться знакомством с этим юношей! И в мемуарах будем спорить, что он говорил и куда смотрел. И кого из коллег шлёпал по афедрону!

Анатолий Александрович подмигнул и расхохотался. Ваня улыбнулся одной нижней губой, как Джоконда.

– Анатолий Александрович, институт для меня – храм! Я чист и холоден, как Кай, складывающий из льда слово «вечность».

– Подтверждаю! За пять лет ни одного любовного скандала со вскрытыми венами! Банальные истерики не считаем. В театре наименьшая эмоция должна начинаться с удара ножом. Короче, титан духа!

Анатолий Александрович отхлебнул чаю, откусил печенье, уронил на брюки, обругал пекаря. Смешно отряхивался. Он великий актёр. Даже из чаепития устраивает короткометражку. Вдруг заговорил серьёзно.

– Ванечка, голубчик. Многие театры мечтают тебя заполучить. Андреев из Большого Драматического сказал, что обидится, если тебя у него перехватят!

Анатолий Александрович поднял палец и посмотрел на Бондарева. Слеза восторга скатилась по щеке гостя.

– И я пообещал отдать тебя в Большой Драматический. Ты человек свободный, невероятно талантливый, волен выбирать. Но сначала надо помочь. Дело не сложное. Мой давний друг – Олег Борисович – хочет организовать театр. У себя, скажем так, в имении. Нужен режиссёр, толковый, настоящий. Я рекомендовал тебя. Потому что ты – лучший. Да, да, не скромничай. Выпускников с таким потенциалом я не припомню. Ты можешь отказаться и заняться чем-нибудь другим. Пойти, например, в гардеробщики!

Анатолий Александрович расхохотался. Бондарев хихикнул вежливо.

– Предлагаю следующее. Ты поработаешь в этих, как их там…

– Мстёрах, – подсказал Бондарев.

– Да-да. Один год. Подберёшь актёров, поставишь пьеску. Выиграешь фестиваль самодеятельных театров. А потом – езжай в свой Большой Драматический. Но сначала уважь стариков. Это личное одолжение мне. Собственно, больше добавить нечего. Там настоящая работа, причём очень интересная. Челлендж, как говорит молодёжь. Ну как? По рукам?

Анатолий Александрович протянул ладонь. Эту руку отвергнуть невозможно. Проще порвать диплом и пойти водить троллейбусы. «Я же всегда могу сломать себе ногу, или обе, или голову, чтобы наверняка. Могу заболеть чумкой или алкоголизмом», – подумал Ваня. И пожал руку бога, отправляющего сына на муки.

– А где эти Мстёры? – спросил Иван.

– На Клязьме. Чудесные места. – Бондарев оживился. – Шишкин у нас рисовал. И Левитан. А Петров-Водкин чуть не женился.

– Что же его остановило?

– Невеста отвергла! – сказал Олег Борисович. И взглядом подчеркнул: девушки в Мстёрах столь же хороши, сколь и своенравны.

Театральный режиссёр – самая ненужная профессия в мире. Даже артисты, из которых можно уже второй Китай собрать, даже они как-то находят работу. Для них есть Дед Мороз, Ёлочка, Кикимора. Можно в мультфильме озвучить Яблоньку или Печку. Русские сказки содержат палитру удивительных персонажей, позволяющих не умереть с голоду. Там есть что играть. Возраст Кащея, например, – бесконечность. Этот человек видел динозавров, какой может быть внутренний монолог! Какой простор для творчества!

Артист Тетерин в полупьяном виде сыграл Деда Мороза целиком репликами Гамлета. Детям нравилось.

– Бедный Йорик! – обращался Тетерин к ёлке. – Где теперь твои шутки? Поди же в будуар к аристократке и скажи, пусть хоть дюйм крема на себя намажет, а всё равно однажды станет вот как ты теперь…

Мадам Тетерина, исполнявшая роль ёлки, сильно тогда обиделась.

Он называл Снегурочку Офелией. (Сомкни же челюсти, тяжёлые как мрамор, и в монастырь ступай.)

Себя самого артист представил знаменитым монологом:

 
– Я тот, кто снёс бы униженья века,
Неправду угнетателей, вельмож
Заносчивость, отринутое чувство,
Нескорый суд и, более всего,
Насмешки недостойных над достойным.
Так кто я, дети?
 

Дети крикнули «Дед Мороз!», но интонация была скорее вопросительной.

Зрители аплодировали как сумасшедшие, когда он наконец заткнулся. Заведующая рекомендовала этого Тетерина всем своим врагам.

Так вот, театральный режиссёр никому не нужен. Даже в сантехники не берут. Никто не хочет знать сверхзадачу центрального отопления и биографию разводного ключа.

* * *

Ваня Родченко стал режиссёром случайно. Он сын банкира. Папа велел выбрать себе будущее. Обещал принять любое решение. С высшим образованием в основании.

И Ваня выдумал себе работу, которую получить невозможно. А если вдруг и наймёшься в какой-нибудь театрик, то всё равно будешь бездельничать.

Ваня составил список требований к профессии. Он хотел бы:

1. Просыпаться поздно и засыпать когда заблагорассудится.

2. Никогда никуда не спешить.

3. Не носить деловых костюмов.

4. Работать в центре города, говорить о делах исключительно в барах и ресторанах.

5. Чтобы на работе были женщины. Разных возрастов, симпатичные, с живым умом. Не вульгарные.

6. Пусть эти женщины считают Ваню любимым начальником со всеми вытекающими.

7. Пусть работа сводится к спорам об искусстве или о любви.

8. Если случится неуспех, то пусть он объясняется невежеством целевой аудитории. (Как у авангардиста Поллока.)

9. И чтобы вечером, у торшера, о работе вспоминалось только милое и забавное.

Сразу отпали многие профессии. Кутюрье, например, должен уметь шить, рисовать и остро ненавидеть конкурентов. Ваня ленился ненавидеть и путался в нитках.

Был отвергнут тренер по художественной гимнастике. Жить среди молодых стройных ног заманчиво, но жить надо в спортзале, да ещё рано вставать.

Не подошла и профессия экстрасенса, требующая много и напряжённо врать.

Копирайтер и дизайнер также в утиль. Работа с клиентами-идиотами, которые тебя самого считают идиотом, утомляет.

Кинорежиссёры слишком много путешествуют, не всегда в приятные места. Ваня ленился куда-то ездить.

А вот режиссёр театральный подошёл идеально. Можно быть мешковатым, рассеянным, неучтивым и всё равно вызывать у женщин интерес. И главное, такая работа не может утомить.

Ваня подал документы в театральный институт. И возрадовался. Институт оказался раем в исламской эсхатологии. Там гурии с прозрачной кожей щебетали, порхали повсюду, стреляли глазами и коленками. Безупречные телесно и психологически, они считали секс источником вдохновения, а брак – угрозой карьере.

Несколько шокировало обилие поступающих. Ровно половина страны мечтала стать артистами. Вторая половина страны подавала документы на сценарное отделение. Разница между теми и этими проста – первые себе нравятся в зеркале, вторые – нет. Но все они несомненные гении.

В нарушение законов математики нашлась и третья половина – режиссёры. Это ленивые умники. Писать не хотят, прыгать по сцене ленятся, зато готовы учить других и принимать поклонение. Режиссёров оказалось даже больше, чем артистов.

Бесконечные вступительные комиссии проверяли Ванину эрудицию и чувство прекрасного. Он рассказывал случаи из жизни, читал стихи и басни, писал сочинения, анализировал романы и фильмы. Он фотографировал собственную мать в нелепых позах и трещинки в асфальте, доказывал комиссии, что видит мир иначе. Что угодно, лишь бы потом бездельничать с соответствующим дипломом.

Ване повезло. В его семье много читали. Даже если без картинок книга, всё равно. Ваня вырос эрудированным и быстро соображал. К тому же среди поступающих было много странноватых, не от мира сего. Нервные, самовлюблённые, глупые, одержимые – они закатывали истерики во время экзамена и угрожали комиссии кармическими последствиями. Один кричал, что его судьба стать великим режиссёром и комиссия потом будет стыдиться.

Были и пройдохи, задумавшие поступить на «простой» режиссёрский поток, а ко второму курсу перевестись в артисты. (Психотропные вещества, суициды, сумасшествия и внезапные беременности быстро освобождали места на актёрском отделении.) Кто-то хотел стать режиссёром из личных соображений. Чтобы при случае украсть неглиже любимой актрисы. Ваня был редким нормальным абитуриентом и тем запомнился комиссии.

Он учился с удовольствием. Отвечал, что в голову взбредёт, и потому прослыл человеком творческим, с оригинальным видением. Даже остроумным.

Он складно лопотал о школах Михаила Чехова и Ежи Гротовского, сравнивал систему Александра со Станиславским. Сокурсники понимали только, что Ваня очень умный. Даже выдающаяся его лень выглядела маркером таланта. А уж «Чайка» в декорациях птичьего базара сделала из Вани легенду.

К пятому курсу студент Иван Сергеевич Родченко и сам поверил в свою неслучайность. Он ходил как режиссёр, думал как режиссёр, смотрел на мир снисходительно, как положено режиссёру. Первокурсницы обращались к нему на «вы». Старались сблизиться хотя бы духовно. Парни пересказывали его мнение. Он прослыл будущим великим, ничего ещё не совершив. А потом случилась Настя.

Было лето, солнце. Ваня красиво развалился на ступенях перед институтом. Читал сценарий с комментариями. Крыльцо и ступени института для студентов были сценой. Кто-то выходил сюда учить роль, чтобы вся улица оценила. Девчонки приходили показать длину бедра и медленный поворот головы, как у Марлен Дитрих. И умение хохотать, конечно. Самые неумеренные позёры устраивали танцы и акробатику. Мимо текла улица, троллейбусы везли восхищённых зрителей.

По тому, как Ваня читал сценарий, было ясно – тут полулежит режиссёр. Ваня ни на кого не смотрел и никого не слушал. Лишь чуть контролировал краешком сознания.

Вдруг, затмевая все звуки, застучали каблуки. Какая-то женщина шла спокойно, ничего из себя не строила, просто топала. Все местные гении стали фоном, хором, кордебалетом. На переднем плане остались каблучки. Ваня не вышел из образа, головы не поднял. Упрямо играл роль. Каблучки цокали прямо на Ваню. И уже поднимались по ступеням. Ветер вдруг включился в пьесу, вырвал два листа, закружил. Один лист Ваня поймал, очень ловко. Но второй ускользнул и нырнул ровно под каблук и подошву. Женщина остановилась. Сошла со страницы. На бумаге остался след, похожий на отпечаток сердца. Не рисованной перевёрнутой попы, как на открытках, а настоящего сердца, человечьего, заострённый овал. Ваня трагически посмотрел на лист, на туфлю и лишь потом поднял глаза, чтобы увидеть лицо женщины. И обомлел, и возликовал. В полуметре, глядя сверху вниз, стояла великая Анастасия Климова.

– Как вам этот сценарий? На ощупь ногой? Не кажется скользким? Или жёстким?

– Признаться, впервые мне в ноги бросился сценарий. Раньше – только сценаристы.

Ваня взял в руки страницу, осмотрел с обеих сторон.

Актриса пожала плечиком, как умеют только 14-летние кокетки.

– Буквы видны. А хотите, я вам эту страницу подпишу? Сможете продать в интернете. Дорого.

Иван прижал страницу к груди.

– Нет. Ваша стопа отныне и навсегда останется со мной. Если вы к отпечатку присоедините туфлю, тогда, конечно, счастье будет полным.

– Сейчас не могу. Прийти на творческий вечер колченогой – тут нужна какая-то дополнительная логика.

– Скажите, что встретили меня. Остальное додумают зрители. Вы позже узнаете из газет всю историю своей босоногости.

– Хм, – сказала Настя. И стала смотреть Ване в глаза. А он ей, в ответ. Они не отводили взгляд, потому что театр – их жизнь.

Анастасия Климова считала вечер неудавшимся, если не сожжено хотя бы два ресторана. В следующие 48 часов Ваня подрался с официантом, сбежал из бани в чужой одежде, вынес Настю на себе из караоке и станцевал самбу на подиуме, сорвав показ мод. Потом был сосновый бор, дача олигарха, матерные стихи на банкете. Ваню целовали популярные певицы, потом певцы, кто-то прыгал одетым в бассейн. Ещё был стеклянный лифт, кнопка «стоп» и срывание одежд.

Проснулся в незнакомом месте на простынях кофейного оттенка. Тут ныло, там болело, где-то даже опухло. Шевелиться было нечем, не осталось ни органов, ни конечностей. Всего за сутки Ваня постарел на тридцать лет.

Тут сбоку откуда-то вбежала Настя, с удивительным лицом без макияжа, волосы мокрые. В тонкой пижаме ещё более голая, чем была бы без.

– Чего ты лежишь? Вставай!

– Я не могу. У меня нету ни ручек, ни ножек.

Таблоиды были счастливы, когда Анастасия Климова прошлась по красной дорожке с анонимным кавалером. Никто не помнит даже, по какому поводу была красная дорожка. Потом пару видели там-то и там-то. Раскопали, что Ваня сын банкира. Звонил отец, пыхтел в трубку. А может, не звонил. За две недели Ваня сбросил пять килограммов, большая часть которых принадлежала мозгу.

Потом Настя уехала. Как-то вдруг. Утром, в связи с переменой ветра. На звонки перестала отвечать. Оказалось, она вкалывает как кочегар, пока идут съёмки. Такое может длиться год или полтора. Образ жизни при этом ведёт монашеский. На площадке Настя тиха, покладиста, даже смиренна. В этой фазе её любят режиссёры, продюсеры, костюмеры – все любят. А потом уходит в отрыв. В прошлый свой отпуск она угнала трамвай, а ещё раньше – экскаватор. Она со скрытой камерой в брошке соблазняла министра культуры. Скакала по Красной площади на животном неизвестного вида, руководила абордажем плавучего ресторана. И разбивала, разбивала, разбивала сердца.

У Ивана даже на депрессию сил не осталось. Он неделю спал – и всё. Из института его не отчислили. Наоборот, Ваня стал звездой. Его физиономия в колонках новостей раздражала только самого Ивана. Студентам же, и даже некоторым преподавателям, такой успех казался счастьем, воплощённой мечтой и смыслом жизни.

* * *

Ваню спрашивали:

– Ну и как она?

Ваня вздыхал и опускал голову. Похвала, отрицание, ругань, смех, слёзы – все эти формы ответа были бы избыточны. Но от Ваниного молчания вопрошающие восхищённо мотали мордами.

Дружба с Анастасией Климовой воспринималась как доказательство Ваниного таланта. Не могла же она непонятно с кем вот это вот всё. Что бы он теперь ни учудил – во всём видели новое слово и прорыв. Директора провинциальных театров стали интересоваться Ваней. И в столичных говорили, что были бы рады сотрудничеству. Дипломная работа по «Странной бабе» Нины Садур закончилась стоячей овацией. «Чтоб ты сдох, хрен везучий!» – думали сокурсники, поздравляя и расцеловывая Ивана.

Никто не удивился, когда Ваня отправился в кабинет к ректору. Но никто не мог предположить, что Ивану Родченко, лучшему выпускнику, предложат возглавить любительский театр в какой-то тайге, где волки выть боятся. Пусть даже он и на Клязьме, и Петров-Водкин там чуть не женился.

Театральный мир жесток и забывчив. Через год о Ване никто не вспомнит. Анатолий Александрович это знает. И всё равно отправляет.

Ваня не хотел в колхоз. Он сказал твёрдо:

– К сожалению, не могу принять ваше предложение.

Бондарев всплеснул руками. Анатолий Александрович приподнял сразу обе брови, что означало максимальную степень недоумения.

– Я жду развития шутки, – сказал он.

– Шутка в том, что я серьёзен.

– Что случилось? Тебя пригласили на Бродвей? Твой папа купил Голливуд?

– Увы, нет. По крайней мере, мне ещё не сказали. Есть масса мелких причин, не хочу утомлять перечислением.

– Я готов потерпеть. Просто интересно, что бывает важней просьбы ректора.

Басовые нотки в голосе мэтра сулили смерть в искусстве. Но Ваня не испугался. Он сказал:

– Дорогие Анатолий Александрович и Олег Борисович. Мне очень жаль, но принять участие в вашем божественном предприятии я не смогу. Обещался быть в Москве. Вы же, я уверен, найдёте режиссёра куда талантливей меня и достойней. С вашим покровительством (Ваня поклонился обоим собеседникам сразу) театр в Мстёрах воссияет. Только, ради бога, не обижайтесь!..

Он говорил и говорил. И через пять минут сам поверил, что дело улажено. В глазах А.А. погасла любовь, но это пройдёт. Дело житейское, как говорил один персонаж с пропеллером.

Однако не улеглось. В Большом Драматическом Ване вдруг отказали. Наняли какого-то Филимонова. Это можно было предвидеть, месть Анатолия Александровича. А вот отзыв абсолютно всех приглашений провинциальных театров стал сюрпризом. Сверхталантливый, прекрасный Ваня оказался никому не нужен.

Он решил сначала – ну и ладно. Образование есть, работы нет. Всё, как хотел папа. Диплом похоронен с военными почестями в ящике стола. Можно уехать в Италию и там несчастным видом кружить головы простушкам. Брюнеток соблазнять по системе Станиславского, а блондинок – по Ежи Гротовскому. Все амбиции, все метастазы искусства Ваня приказал себе забыть, выбросить из головы.

Театр, однако, не вымывался ни алкоголем, ни гулящими женщинами. Всюду Ване встречались театральные афиши. На некоторых были фамилии сокурсников. Всем им Ваня завидовал так, что не прочь был бы и убить кое-кого.

Он разучился смотреть фильмы. Повсюду видел только режиссёрские огрехи и актёрскую бесталанность. И сценарные ляпы. Визуальное искусство обретало наркотическую притягательность. Ваня завидовал даже школьному театру Выдропужска, чью постановку он посмотрел в записи, ненавидя себя за слабость. Он не мог оставаться зрителем. Он хотел входить в кулисы как свой. Покупая билеты в обычной кассе, Ваня боялся, что кассир заметит, как дрожат его пальцы.

Он спросил у отца, почему бы не открыть собственный театр.

– Не можешь работу найти? – хмыкнул отец. Именно эту минуту он имел в виду, когда просил вообразить будущее в деталях.

– Могу, конечно, работу найти! – возмутился молодой режиссёр.

– К чему тогда вопрос?

– Просто так. Я бы мог кое-что посоветовать. Есть некоторые идеи…

– Не интересует, – отрезал папочка.

Рассылка резюме лишь подтвердила старую истину: театральный режиссёр – самый ненужный в мире человек. Прежде чем прыгнуть из окна, Ваня навестил институт. Он поплёлся туда, как лунатик, как моряк на зов сирен. Секретарь Таня оценила состояние лучшего выпускника, налила чаю. Рассказала кто куда устроился. Почти все при деле.

– Зря ты отказал Анатолию Александровичу, – сказала Таня, понизив голос. – Он на тебя обиделся.

– Я заметил. Очень трудно было не обратить внимание.

– Надо было соглашаться. Ну, отработал бы годик, поставил с коровами Ромео и Джульетту. Зато потом ректор тебе помог бы. – Таня перешла на страстный шёпот. Шёпот этот, когда-то столь манящий, теперь не волновал. Как положено секретарю, Таня знала все секреты. Эти знания вдруг промыли плотину профессиональной этики и обрушились на Ваню.

– Этот Бондарев, он именно тебя хотел, – шептала Таня. – Он сделал дорогой подарок институту, чтобы мэтр тебя уговорил. А ты – отказался!

– Анатолий Александрович обещал Большой Драматический. А тут вдруг Клязьма. Сибирь, ссылка. По тундре, по железной дороге, где мчится поезд Ленинград – Воркута. За что мне это, Танечка?

– Должность в Большом Драматическом выкупил какой-то Филимонов. У тебя же тоже папка с деньгами, надо было тоже.

Таня показала жест, изображающий не то дачу взятки, не то удар ножом в подворотне. Оба вздохнули.

– Ну а сейчас ты бы согласился поехать в колхоз?

– Я бы ногу отдал за возможность всё исправить. Даже две ноги.

Тут в секретарскую открылась дверь. Вошёл Анатолий Александрович. Тане он сказала «здравствуй, моя хорошая». А на приветствие Вани не ответил. Будто Таня тут одна, пьёт чай из двух кружек.

Мэтр велел никого не принимать, закрылся в кабинете. Ваня дожевал заварку и вышел вон. Пошёл пешком, потому что июль, сухо и жизнь прошла. Вдыхая полной грудью московский тетраэтил свинца, Ваня не понимал – как эти люди в машинах живут вне искусства? Когда мысли о суициде перестали пугать, когда осталось только выбрать способ, позвонила Таня.

– Вернись срочно. Анатолий Александрович согласился поговорить.

Тем же вечером Ваня собирал чемодан. Он взял билет куда-то на восток. Не важно куда. Голова кружилась от радости, трусы и майки в чемодане слепились в один счастливый ком.

На вокзале города Коврова Ваню встретили. Тот самый бородатый Олег Борисович Бондарев, с цветами, с персональным водителем и ещё какой-то женщиной в норковом боа, придающем деловой встрече слегка бордельный флёр. Это боа дискредитировало и понятие «русская женщина», и русскую провинцию в целом.

Ваню отвели в ресторан с видом на реку. Ресторан назывался «Клязьма». Тут всё хорошее называлось Клязьмой. Ваня хвалил пейзаж, сочетая существительные «даль», «ширь», «простор» с единственным застрявшим в памяти прилагательным «замечательный».

Официантка сразу вычислила, кто тут столичная звезда. Улыбалась всей грудью. Ваня обнаружил повадки барина, вельможи, почти ревизора. Он захотел общаться с официанткой просто, как с равной. Обращение «голубушка» удивило даже привыкших к анахронизмам ковровцев.

– Голубушка, мне лень читать меню. Посоветуйте что-нибудь местное.

– Не знаю. У нас пицца хорошая. Макароны болоньез и карбонара.

– О! Не сомневаюсь. Где ещё, как не на Клязьме. А что-нибудь наше, русское?

– Не знаю. Возьмите окрошку.

– Замечательно! Опишите!

– На квасе. Яйца, огурцы, трава всякая.

– М, трава! Вы знаете, чем пленить гостя! Чаровница!

Местные не поддержали игру, даже не улыбнулись. Трудно с ними будет.

После окрошки были расстегаи. Встречающие с восторгом смотрели, как Ваня ест. Режиссёр вспомнил все известные байки, рассказал по всем правилам комедии. Реакция слушателей не совпала с повествованием. Ни один мускул не дрогнул. Вот, например, прекрасная театральная история. Ставили «Дон Кихота», вывели на сцену лошадь. И лошадь эта стала писать. И конечно, зал забыл про сюжет, все стали смотреть на лошадь. Как вы знаете, сцены всех театров мира для лучшей обзорности на восемь градусов наклонены в сторону зрительного зала. (Нормальные слушатели, не из Мстёр, в этом месте уже хихикают. Эти же словно окаменели.)

Так вот, зрители стали следить за поведением лужи. Особенно оживились музыканты в оркестровой яме. Они с интересом смотрели на ударника, сидевшего под самой сценой спиной к происходящему. Лужа решила не ходить в оркестр. С полпути свернула к суфлёрской будке. И когда до трагедии оставалось буквально полметра, из будки, как улитка из раковины, выполз лысый суфлёр и стал чертить в пыли сцены водоотводные каналы.

Во втором отделении лошадь вышла снова. Зрители кричали ей: «Бис! Бис!» Но актриса чего-то застеснялась и больше ничего такого не исполнила.

– Какой кошмар! – сказала женщина в боа. Бондарев и его водитель согласились.

– Понимаете, суфлёр рисовал в пыли дорожки, чтобы не затекало к нему в будку! – стал объяснять Ваня.

– Не знал, что сцены в театрах наклонены, – сказал серьёзно Бондарев.

– Наша точно ровная. Может, только где пианино стояло, там продавлено, – поддержал водитель.

– Я думаю, животным не место на сцене! – сказала женщина.

– Что-нибудь ещё хотите? – спросила официантка.

– Хочу, но у вас этого нет, – ответил режиссёр.

Дорога на Мстёру хороша для разрешения беременности. К концу пути самые трудные роды проходят коротко и безболезненно. Тряслись молча. Лишь когда машина бухнула в особенно глубокую яму, Олег Борисович объяснил: «Пучнистость почв у нас высокая!» Ваня решил не переспрашивать.

Гостя покатали по округе. Показали церковь, фабрику, ферму, потом главную улицу. Тарковский любил такие пейзажи. Тут хорошо снимать российский киберпанк с матерящимися мужиками. Кирпич с редкими следами штукатурки, кривые домики, никогда не стриженные кусты.

– Если бы я знал, как тут хорошо, сразу бы согласился, – сказал Ваня. Хозяева не удивились. Им всё нравилось. Особенно воздух.

Гостиницы не оказалось. Никакой, совсем. Ваню поселили в квартире городского типа. Тёмный подъезд, длинный коридор, куча дверей. Жители в доме тоже городского типа. Мужчины «руки в брюки», женщины с глумливыми голосами. Днём, в сопровождении Бондарева, не страшно. Но как тут ходить вечером – совершенно непонятно.

* * *

В квартире свежий ремонт, сделанный топором и отвёрткой. Всё очень крепко. Олег Борисович демонстративно пошатал стулья, включил свет, проверил плиту и телевизор.

– Ну вот! – сказал он.

Ваня сказал: «Прекрасно». Женщина и водитель хотели усесться для разговора, но чуткий Бондарев погнал их прочь, уверяя, что гость хочет отдохнуть.

Все ушли. Ваня открыл окно. Звуки, запахи и пейзажи – как на подмосковной даче. Солнце, зелень, лай собак. Соседи орут, но не ссорятся, а просто разговаривают. Ваня завалился на кровать, стал обдумывать своё положение и сам не заметил, как заснул.

Проснулся от испуга. Кто-то ходил по квартире. Оказалось, та женщина, что встречала на вокзале. Ирина Павловна. Теперь без макияжа и боа. Ей очень шла естественность. Как проникла в квартиру – неизвестно.

Она сказала:

– Ужинать будете у бабы Нины. Из подъезда налево, два квартала. Улица Новаторов, 30. Синий дом. Ну как дом, халупа! Понятно?

– А эта женщина, Нина, она предупреждена?

– Чегой-то?

– Ну, я не могу прийти запросто и потребовать еды.

– Придёте, скажете: «Нинка, есть давай. Ирка сказала накормить!»

И захохотала.

Следующий вопрос Ваня не смог сформулировать. Просто улыбнулся в ответ. Ирина ещё что-то рассказала, совершенно непонятное. Потом ушла.

Ваня отправился в магазин «Продукты», отмеченный в памяти заранее. Магазин этот честнее было бы назвать «Хлеб и пиво». Весь товар других групп умещался в небольшом холодильнике.

Ваня читал про жалобы французов на немецкую оккупацию, когда в продаже оставалось лишь три вида сыра. По французским стандартам немецкая оккупация в Мстёрах сейчас в самом разгаре, только режим в три раза хуже.

Теоретически на хлебе с пивом можно жить долго и даже растолстеть. Покупку местного сыра Ваня отложил на день, когда точно решит покончить с собой. Он вышел на улицу. Его окликнули.

– А я тебя ищу! – радостно сказала Ирина. – Чего в магазин-то попёрся? Все тебя ждут! Я ж сказала, приходи к Нине. Адрес забыл?

– Какой адрес?

– Бондарев предупреждал, что ты слегка того, талантливый. Но чтоб настолько! Вот нам повезло-то!

Ирина Павловна расхохоталась.

Ваня не стал спрашивать, когда произошёл переход на «ты».

Женщина подхватила Ваню под руку, притащила в избу. Интерьер самый непритязательный. За длинным столом люди с красными лицами. Пахло сразу всем. Ваня сказал, что не пьёт, ему ответили – это же хреновуха!

Потом обрывочные эпизоды, будто киноплёнку зажевало. Вот Ирина всем показывает Ванины покупки – пиво, хлеб и сыр. Откуда сыр, он же не покупал! Гости хохочут.

Потом Ваня объяснял, не должно быть на ужин пять блюд. Даже под хреновуху. У ужинов в основе – концепция сдержанности. К тому же Ваня не может больше пить. И не хочет танцевать. Но ел, пил и танцевал. И говорил тост со словом «самоактуализация». Потом его кто-то целовал в тёмном коридоре. Хорошо бы женщина. И ещё какое-то сено на полу, на голове, в ушах и за пазухой. И жаркий шёпот «тише ты, шальной, коров разбудишь».

Проснулся в квартире, раздетый. Одежда сложена на стуле. Сам Ваня никогда так не складывает. Сам бы он раздевался постепенно, по пути к кровати.

Страсть к театру улеглась. Бежать! Бежать! Вызвать такси из Коврова, купить таксиста вместе с машиной и вечером уже быть в Москве – вот такой простой и удобный план прорезался сквозь гул и потрескивания. На столе нашлась записка:

Дорогой Иван Сергеевич!

Суп и напитки в холодильнике.

Звони, когда воскреснешь, пойдём смотреть театр.

Ира.

И номер телефона.

Здание театра оказалось сельским клубом. Огромный, пустой ящик. Из всего необходимого в нём было электричество.

– Правда здорово? – спросила Ирина.

– Нет, не здорово! – взвился Иван. – Вы понимаете, что такое театр? Это сцена! Это занавес! Это стулья! Это вешалки, в конце концов! Куда люди будут сдавать пальто? Или что тут у вас, фуфайки? Где гардероб?

– Чего ты на меня орёшь? Вчера небось не кричал.