Текст книги "Место летнего отдыха"

– Во вторник приезжает Джон, – сказал Кен с некоторым лукавством в голосе.

– Это хорошо, – ответила Молли, пытаясь придать своим словам интонацию непринужденной вежливости, но получилось так, словно сообщение ее совершенно не интересовало.

Кен бросил на нее внимательный взгляд и только сейчас заметил, какая она бледная и как напряженно держится.

– Ты хорошо себя чувствуешь, малыш? – спросил он.

– Да, – ответила она.

Когда они вошли в гостиную, Молли подошла к зеркалу, рядом с которым стояла ваза с сиренью, и медленно сняла шляпку.

– Если вы не возражаете, я хотела бы немного отдохнуть перед ужином, – произнесла она своим мягким голосом. – Перелет был довольно тяжелый.

– Конечно! – одновременно отреагировали Кен и Сильвия.

После того, как она ушла наверх, Кен в беспокойстве стал вышагивать по гостиной.

– Естественно, поначалу она стесняется, – рассуждал он. – Давай выпьем по коктейлю, сегодня я не прочь пропустить один-другой.

Сильвия смешала два мартини. Спустившись к ужину, Молли взглянула на стаканы, стоявшие на столике, и спросила:

– Можно мне тоже?

– Разумеется, – согласился Кен. Он поднялся и сделал ей коктейль. Передавая Молли стакан, он обратил внимание на едва заметную нервную дрожь в руках дочери.

– Как хорошо, что ты снова дома! – воскликнул он горячо. – Я так ждал этого момента!

Молли немножко отпила из своего стакана и поставила мартини на столик.

– Спасибо, – ответила она, с заметным усилием стараясь казаться вежливой. Обернувшись к Сильвии, она улыбнулась и механически произнесла:

– Хотелось также поблагодарить вас за красивые цветы в моей комнате.

– Пустяки, моя дорогая, – Сильвия протянула руку за очередной порцией мартини, с ужасом испытала непреодолимое желание напиться. Так и не притронувшись к спиртному, она поставила стакан на место.

– Кажется, пора накрывать на стол, – сказала она.

Утром, в день приезда Джона, за завтраком Молли сказала, что собирается подольше погулять по побережью: поискать ракушки у дальнего залива. Она попросила Кена не ждать ее, если она не успеет вернуться ко времени отъезда в аэропорт.

– Постарайся успеть, – удивленно попросил Кен. – Бедняга Джон может обидеться, не увидев тебя при встрече. Вы так хорошо дружили.

– Я постараюсь, – ответила Молли, и в ее голосе прозвучали запретные нотки, не позволявшие ее уговаривать, больше чувства собственного достоинства, чем застенчивости. Покончив с кофе, Молли переоделась в купальный костюм, надела пляжный халат, чтобы защититься от солнца, и медленно направилась в сторону моря, глядя себе под ноги, но не замечая ракушек. «Нужно забыть все стихи, которые я посылала ему, – сказала она себе. – Нравлюсь я ему или нет – не важно, переживу как-нибудь. Зря я придавала такое значение его письмам».

С тех пор как Молли в последний раз была во Флориде, вдоль дюн понастроили много домов, но она слишком углубилась в свои мысли, чтобы замечать их. Вокруг бегали дети, бросаясь песком. Какой-то волосатый мужчина в плавках присвистнул, когда она проходила мимо, но она его не слышала. Инстинктивно ноги вели ее на север, туда, где можно найти уединенное место, потому что осенью, когда налетал ураган, морские волны там обрушивались прямо на берег залива, и стройные ряды домов заканчивались в полумиле, подальше от греха. Забравшись на самый гребень дюн поближе к заливу, она сидела на песке, зажав в губах солоноватую травинку, и смотрела в морскую даль.

За час до прибытия самолета Сильвия переоделась в лучшее белое платье и причесалась. Посмотрев на себя в зеркало, она увидела осунувшееся от бессонницы и напряжения последних дней лицо. «Что ж, – мрачно подумала она, – если Хаспер ему что-то рассказывал, я вполне соответствую этому образу». «Перед отъездом в аэропорт стаканчик чего-нибудь крепкого не повредит», – решила она, и выпила два.

«Главное, сейчас не представлять, как он выглядит», – думала она. Он повзрослел, на будущий год поступит в университет, напрасно она рассчитывает увидеть юного мальчика.

Джон вышел из самолета одним из первых. По трапу спускался сильный восемнадцатилетний парень, но его улыбка, когда ему навстречу выбежала Карла, оказалась по-прежнему мальчишеской. Сильвия словно окаменела, когда он подошел к ней, обнял одной рукой – она уловила запах лосьона для бритья – и поцеловал коротким вежливым прикосновением губ.

– Рад видеть тебя, мама, – сказал он. – Ты выглядишь потрясающе.

«Ты тоже», – произнесла, как ей показалось, Сильвия, но ее губы шевелились беззвучно, поэтому ей пришлось повторить:

– Ты тоже.

Какая изящная у него походка! Какой он обходительный в разговоре с Кеном, как ласков с Карлой! С какой непринужденностью держится! Он так ловко открыл дверцу машины, помогая ей сесть, и закрыл ее плотно, но без хлопка. И что за неумолимая сдержанность кроется за всеми его хорошими манерами, думала Сильвия, какие секреты таятся в его глазах и улыбке?

– Молли приехала? – спросил он, уже сидя в машине, и ему почти удалось сделать это непринужденно.

– Она пошла к заливу и, наверное, перепутала время, – предположил Кен. – Когда приедем, она скорее всего будет уже дома.

– Тебя ожидает сюрприз, – сказала Сильвия. – Молли так похорошела, просто загляденье.

Джон ничего не ответил, и Сильвия впервые заметила, как он бледен.

Когда они приехали домой, Молли не было ни в гостиной, ни в спальне; и в глазах Джона промелькнула боль, слишком сильная, чтобы он сумел ее скрыть. Они расположились на террасе, выходящей на море; его глаза блуждали по всему побережью, но не находили ее. Сильвия пыталась завязать с ним вежливый разговор, пока он продолжал всматриваться в пески. «Я уже позабыла молчаливые, тайные приметы юности, – подумала Сильвия, – ясно, почему ей не хотелось ехать в аэропорт: она хотела встретить его одна». Улыбнувшись, она сказала Джону.

– Пожалуй, пойду отдохну. Почему бы тебе не прогуляться по пляжу?

– Можно я с ним? – спросила Карла.

– Ты останешься дома, – ответила Сильвия. – Кен, ты обещал Карле починить радиоприемник.

– Да, конечно, – в замешательстве сказал Кен. – Пойдем?

– Ну, пошли, папуля, – согласилась Карла, и они вдвоем отправились на второй этаж.

Сильвия зашла в дом и, стоя у окна, наблюдала за идущим вдоль побережья Джоном. Высокий молодой человек в коричневом габардиновом костюме наклонился вперед, чтобы преодолеть силу ветра. Прикрыв от солнца глаза ладонью, мать смотрела вслед сыну, пока тот не скрылся из виду.

Какую-то девушку он увидел еще издалека; на высоких дюнах спиной к нему и лицом к заливу, подстелив желтый халат, на песке сидела маленькая фигурка в голубом купальнике. «Может, это она», – подумал он, сдерживая себя, чтобы не побежать. Даже подойдя ближе, он не был до конца уверен, что это она. Потом на нее легла опережавшая его тень, и она подняла глаза: сужающееся книзу личико, большие глаза – Молли. Может быть, они что-то и сказали друг другу, но он не запомнил никаких слов, а только ее облик: темные волосы, тонкую золотую цепочку вокруг шеи, старомодный медальон на груди, подаренный ей матерью, ее невероятную грациозность– Молли в семнадцать лет.

Он сел рядом, ничего не сказав, по крайней мере ничего такого, что стоило бы помнить. Его взгляд упал на ее лодыжки, тонкие и изящные.

Минут пять они так и сидели, глядя на море, на пенящиеся волны, набегающие одна на другую. Тайком поглядывали друг на друга, но тут же отворачивались. В нескольких сотнях футов от них появилось какое-то семейство, приехавшее на пикник; пришла супружеская чета средних лет, подбежали дети, и родители начали раскладывать на песке скатерть, покрикивать, давая детям указания распаковывать корзины, открывать термосы, собирать дрова для костра. Раздосадованные Джон и Молли встали и пошли вдоль берега по мягкому песку – она в голубом купальнике, а он в коричневом габардиновом костюме представляли собой довольно странную пару. Их руки при ходьбе соприкоснулись, и он взял ее руку в свою.

– Как хорошо видеть тебя снова, – произнес он.

Часть четвертая
НАСТАЛО ВРЕМЯ ГОВОРИТЬ

Глава 23

– У Джонни есть подружка! – четыре дня спустя сказала двенадцатилетняя Карла.

– Да, – ответил Джон. – Есть.

Он стоял в плавках с небрежно накинутым на плечи полотенцем, скрывавшем красное пятнышко на плече, которое невыносимо смущало его.

– Теперь понятно, почему ты в сборной по боксу, – сказал Кен. – Плечи у тебя что надо.

– В общем-то мне не очень нравится заниматься боксом, – отреагировал Джон.

Он воспользовался первым же удобным моментом и помчался на пляж, где его ждала Молли. Им казалось проще уходить из дома по одному, чтобы встретиться где-нибудь без посторонних. Она сидела в голубом купальнике почти у самой кромки воды.

– Привет! – весело крикнул он еще на бегу. – Извини, что опоздал!

Опоздал он на целых три минуты. Улыбнувшись, она поднялась; ее волосы растрепались на ветру.

– Я не долго ждала, – призналась она.

Они пошли по пляжу в сторону от дома, привычно взявшись за руки; ветер подгонял их в спину. В конце пляжа у залива они остановились. Три лодки с рыбаками, промышлявшими ловлей креветок, направлялись в открытое море, борясь с волнами и начинающимся приливом. Над ними, словно огромный хоровод, кружилась стая чаек. Дальше по берегу во время последнего урагана вода проделала в песке большую выемку. Это место, отделенное от побережья крутыми обрывами, поросшими травой и низкорослыми пальмами, предполагало относительное уединение. Джон хотел предложить Молли пойти туда, но боялся, что она откажется и что, по всей вероятности, ее рука в его руке – просто проявление дружбы, далекое от желания уединиться с ним. Если он предложит ей направиться туда, думал он, она может отказаться и, наверное, спросит: «Зачем, Джонни?» Вполне вероятно, будет возмущена, шокирована, рассержена, поражена, вырвет свою руку из его навсегда, потому что он неправильно расценил ее товарищеский жест, а потом, разумеется, он будет стоять здесь, на берегу, и мямлить извинения, и разверзнется небо, и все мечты рухнут, и рассыпятся у ног, словно разбитое стекло. Разрываемый непреодолимым желанием остаться с ней наедине, подальше от глаз купающихся, отдыхающих и собирающих ракушки, и одновременно обуреваемый страхом разрушить все, что уже можно было считать верхом блаженства, он стоял, не смея вымолвить ни слова. Затем, с ощущением, что он делает огромную ставку в игре и рискует потерять все, он проговорил:

– Пойдем туда, посидим – там нет ветра.

– Пошли, – согласилась она.

Они зашли в амфитеатр из песка разрушенных дюн. Песок под ногами, местами светло-коричневый, где-то серый и даже белый, все еще носил ребристые следы волн. Оказавшись вдали от посторонних глаз, они сели в неловкой позе, спиной к покатому склону дюны, вытянув вперед ноги, все еще держа друг друга за руку, с напряжением и даже мукой, написанными на их лицах. Ему хотелось обнять ее за талию, прижать к себе, дотронуться до ее плеча, но им снова овладел страх, уже удвоенный. Может, и в самом деле она пришла сюда, чтобы скрыться от ветра. «Джонни! – скажет она, если он дотронется до нее. – Джонни Хантер, прекрати сейчас же! Что за глупости! Джонни, тебе должно быть стыдно!» Она может залепить ему пощечину, может с криком побежать по пляжу, призывая на помощь, может рассказать все своему отцу, обратиться в полицию; а самое худшее, она может почувствовать, что он вызывает у нее отвращение, что она его не любит. Если он попытается ее поцеловать, она в ужасе отпрянет от него, как от свиного рыла, и тогда, как он всегда и предполагал, станет ясно: в нем есть что-то отталкивающее, и он обречен на одиночество. Потом он побредет домой, зная, что скоро она его бросит ради кого-нибудь еще; пусть она была добра с ним, но, если вдуматься, никакой доброты не хватит, чтобы преодолеть чувство отвращения и полюбить.

Захваченный этими мыслями, просидев с минуту в застывшей позе, Джон немного подвинулся к ней, достаточно осторожно, чтобы, если она отринется от него, сделать вид, что это случайно, и непринужденно сказать: «Прости!» Его мышцы напряглись до боли. Вдруг она отпустила его ладонь, возможно, встревоженная чем-то. Он отвел руку назад каким-то неловким, судорожным движением, не прикасаясь к ней, но в этот момент она подалась в его сторону, и он опустил ей руку на плечо. Состоялось почти невозможное: он сыграл в «русскую рулетку» и выиграл, по крайней мере она позволила обнять себя за плечи, не закричав при этом и не убежав.

Они сидели в очень неудобной позе; он – наклонившись вперед и обнимая ее одной рукой за теплые плечи, она – вполуоборот к нему, облокотившись, и он боялся произнести слово, боялся пошевелиться хоть на четверть дюйма, опасаясь, что она оттолкнет его. Прядь ее волос коснулась его губ; он наклонил голову; тонкий аромат, исходивший от ее волос и кожи, казалось, становился все сильнее; наконец он не вытерпел, взял ее за плечи и повернул к себе лицом. «Теперь, когда я выдал себя, она точно убежит, – думал он, – но я ничего не могу с собой поделать», – и поцеловал ее в мягкие пытливые губы, то ли ответившие на его поцелуй, то ли нет. В страхе, что она вырвется из его объятий, он снова поцеловал ее, хотя не был уверен, согласна ли она ответить ему взаимностью, пока она сама не прижала свою ладонь сзади к его волосам и не стала нежно их гладить. Тут он содрогнулся и, поняв, что самый великий из всех вообразимых кризисов уже позади, поднял глаза и увидел на ее лице улыбку. Медленным движением он протянул руку и коснулся ее щеки; старые слова прозвучали так, словно их произнесли впервые.

– Я люблю тебя, – произнесли они одновременно. Он растянулся на песке рядом с ней.

– Ты, – он выразил в словах то, чем бредил последние четыре года, но боялся высказать вслух, – ты самая красивая на свете.

– Спасибо, – ответила она. – Я рада, что нравлюсь тебе.

Она помолчала, а потом добавила:

– Джонни, ты ведь не смеешься надо мной, правда?

– Я так тебя люблю, что меня трясет, – сказал он. Он протянул ей руку, и действительно: в этот момент он дрожал так, словно его только что оттащили от края пропасти. Она поймала его руку и крепко прижала к своей щеке.

– Я боялась до смерти, что не нравлюсь тебе, – сказала она.

– Я тоже. Я боялся, что если я тебя поцелую, ты убежишь.

Она засмеялась, и он снова стал ее целовать, прижавшись лицом к ее шее и ощущая солоноватый привкус ее кожи. Она перестала смеяться, и на них нахлынула невероятная мягкость и теплота, красота, выходившая за пределы самых старых дерзновенных мечтаний, так долго запретных.

– Нет, Джонни, – наконец сказала она, отстраняясь.

– Ты сердишься? – спросил он в панике.

– Нет, но мне страшно.

– Я хочу на тебе жениться, – сказал он.

– Мы не можем пожениться. И еще много лет не сможем.

– Можно убежать вместе.

– Это было бы глупо, Джонни. Тебе нужно поступать в университет, потом служить в армии и так далее.

– На это уйдет шесть или семь лет! – воскликнул он в ужасе.

– Но мы сможем встречаться. Часто.

– А через неделю нам обратно в школу, – сказал он, с удивлением обнаружив, что от житейской прозы никуда не деться даже в эти сказочные дни.

– Где ты будешь летом? – спросила она.

– На Пайн-Айленде. Ты приедешь к нам?

– Боюсь, мама опять оставит меня в Буффало, – печально ответила она.

– Может, нам удастся встретиться осенью, – предложил он. – В сентябре я уже буду в Гарварде, а туда ко многим девушки приезжают на выходные.

– Мама ни за что меня не отпустит.

Мысли о предстоящих месяцах одиночества протрезвили их. Губы снова слились в поцелуе, более страстном, чем прежний, и оборвать его стоило Джону усилий.

– Не хочу пугать тебя больше, – произнес он с тяжелым вздохом. – Если хочешь, пошли домой.

Она ничего не ответила.

– О, Молли! – воскликнул он снова, когда стал ее целовать, она не отпрянула.

С одной стороны, Молли мучил страх, а с другой – она знала, что слово «нет» причиняет ему боль, словно камень, попавший в лицо. Она представляла себе сцену его ухода – так поступали многие ребята, потанцевав с ней, – свои неисполненные желания и прежнее одиночество. Потом были поцелуи, бесконечные поцелуи… Затем наступил момент паники и эта боль, прозвучавшая внутри криком тысячи исступленных голосов. После одни страхи сменялись другими, накапливаясь и эхом отражаясь друг от друга; потом – такое чувство, словно тебя заключили в тюрьму и ты не можешь убежать; потом – образ плачущего отца. Ей казалось, что ее окружили издевательски смеющиеся лица, кричащие «Позор!» В затылке звучал визгливый, полный ужаса крик ее матери. Пришло видение умершей бабушки, которая грозит ей пальцем и говорит, что, если бы это не было запрещено, случались бы чудовищные вещи. Потом этот нелепый противный запах пота, горячее дыхание, животные звуки, внезапно всплывший образ ягненка, которого поедает лев, – кошмар. В какой-то момент она пыталась освободиться, но он держал ее железной хваткой. Кошмар кончился, и она очутилась не в лапах хищного животного, а в руках мужчины, который боготворит ее. Его лицо излучало молчаливое обожание, он стал вдруг таким нежным, словно отец с ребенком, и наконец она поняла, что теперь он принадлежит ей, что она дорого заплатила, но теперь он ее, и что она не сможет отказать, если он станет молить о прощении.

Потом была радость. С детства она считала свое тело чем-то, что полагается скрывать не только из-за каких-то невообразимых вещей, порока, греха, но и потому, что одежда – необходимая маскировка, помогающая скрыть нечто таинственное: первородную безобразность плоти. Но в тот день Молли обнаружила, что по крайней мере в глазах одного человека – она, поразительное дело, была совершенна; ей нечего прятать, и она может вызывать восхищение. Можно гордо растянуться перед ним на песке и позволять смотреть на себя, лежащую на солнце, – невероятная роскошь! Оковы всех защитных рефлексов сброшены, общаться друг с другом легко и просто– таковы неожиданные сюрпризы любви.

После этого они заговорили; впервые каждый из них говорил с кем-то по-настоящему, то есть впервые они касались тем, которые действительно что-то для них значили. Он рассказал Молли все о Билле Норрисе, о том, как он просыпался ночами и видел его пустую кровать, аккуратно заправленную, в комнате, где некуда деться от одиночества. Он продолжал говорить, выплескивая потоком правду о том, как ребята сдергивали с Билла одеяло, как два года Билл жил в атмосфере жестокости и издевательств, как умыл руки директор и, наконец, как он сам не нашел в себе сил сказать матери Билла, что произошло с ее сыном на самом деле. Еще он рассказал ей об одиноких летних месяцах в лагере. Она, в свою очередь, подробно описала свои беды в школе, причины, по которым им нельзя было встречаться в Нью-Йорке, смерть Маргарет. Возможность говорить о вещах, которые они принимали так близко к сердцу, стала для них настоящим откровением. У каждого из них возникло чувство, будто до этого они жили в пустыне, лишенные общества людей, и только теперь встретили живого человека; словно они были глухонемыми от рождения, а сейчас обрели дар речи; это было поразительно – их открытие, что беседа может выходить за рамки обычного общения, а язык в сочетании с любовью может преодолеть разобщенность. Он вспомнил письма, которые они писали друг другу, смешные жеманные фразы, ощущения, когда казалось, не о чем писать кроме стихов и песен и спросил:

– Почему мы не пробовали поговорить раньше?

– Потому что мы боялись, – ответила она, растянувшись на солнышке, словно кошка, хрупкая и нежная.

Примерно через час они оделись и направились в сторону дома, медленно бредя вдоль пляжа и часто останавливаясь; Джон продолжал быстро говорить, отчаянно жестикулируя, смеясь и обрушивая на нее лавину слов, объяснял ей всю свою жизнь. Она слушала серьезно. Он рассказал об отце, обо всех подробностях дня и ночи, когда уезжала мать, – и был понят.

По мере приближения к дому угнетающего чувства необходимости держать случившееся в тайне у Джона почему-то не возникло. Не было и ни малейшего искушения рассказать кому-нибудь об этом, похвалиться или исповедаться. Он вошел в гостиную, не замечая никого вокруг. Когда Молли поднялась наверх в свою комнату, Сильвия стала расспрашивать Джона об учебе в школе, и он, чтобы оградить свои мысли от раздражающего вторжения извне, сел за пианино и сыграл матери все песни, которые знал, кроме той, что написал сам. Его умение играть Сильвию поразило.

Молли чувствовала себя иначе. Когда она, расставшись с Джоном, поднималась к себе в комнату, у нее так сильно закружилась голова, что она чуть не упала. Наверху Кен, который услышал шаги на лестнице, выглянул из своей комнаты и, улыбаясь, сказал:

– Привет, малыш! Нашла что-нибудь интересное из ракушек?

– Нет, – ответила она сдавленным голосом; слезы навертывались у нее на глаза, и она поспешила к себе, стараясь не бежать. Обескураженный Кен молча поглядел ей вслед, недоумевая, что он сделал не так.

Вечером Молли сидела напротив Джона посередине длинного стола, за одним концом которого сидел ее отец, за другим Сильвия; пожилая негритянка подавала праздничный ужин. Молли испытывала нестерпимую потребность высказаться, открыть всю правду. «Папа!» – начала бы она, и отец поднял бы свое внимательное лицо, которое последнее время выглядело усталым. «Папа, – сказала бы она, – сегодня мы с Джоном гуляли в дюнах, и у меня, может быть, будет ребенок». Она представила себе, как после этого отец в ярости набросится на Джона.

Служанка убрала почти нетронутый гороховый суп, который так любила Молли, и поставила перед ней тарелку с кровавым ростбифом, от одного лишь запаха которого Молли стало мутить. Она отвернулась от тарелки, и тут перед ней возникла другая страшная картина; она спрашивает: «Папа, ты знаешь, что я сегодня сделала?» – и выкладывает затем все гадости, какие только видела на стенах туалета, написанные мелом; короткие отвратительные слова, рвотой извергающиеся у нее изо рта. Она представила себе, как после этого отец поднимется и ударит ее, а, может быть, даже убьет.

– Молли, ты не голодна? – спросила Сильвия.

– Да, да, я сейчас поем, – ответила Молли. Есть было крайне трудно, но она понимала: это необходимо, чтобы ее самочувствие не бросалось в глаза. Джон поглядывал на нее с беспокойством, а она отвечала ему робкой улыбкой.

После ужина она пошла к себе, сказав, что хочет почитать. Пульсирующая боль пронзала ее голову так сильно, что, казалось, она готова развалиться на части. Зажав уши ладонями, девушка упала на кровать. Этой ночью ее мучили кошмары, какие она, проснувшись, не могла вспомнить, но при этом она так металась, что зацепила и сбросила с ночного столика на пол лампу; в результате с криком «Что случилось?» прибежал отец.

Испуганно моргающими глазами она смотрела на высокого мужчину в синем халате, стоящего в ногах ее кровати.

– Кажется, мне приснился страшный сон, – сказала она.

Утром Молли встала с явным ощущением катастрофы. Заставив себя позавтракать, она надела купальник, пошла на пляж и села там, сжавшись в комочек, на песок, жалкая подавленная фигурка под ярким утренним солнцем.

Вскоре появился Джон, в одних плавках, бодрый и уверенный в себе, и с размаху бросился с ней на песок – молодой атлет, покоривший мир. Он взял ее за руку, жестом бесконечной нежности дотронулся до ее запястья и спросил.

– Сегодня тебе получше?

– Здесь нам нельзя держаться за руки, – сказала она. – Кто-нибудь увидит.

– Это что – противозаконно?

– Джонни! Это неприлично!

– Ладно, – согласился он и отпустил ее руку.

На них с любопытством взглянул какой-то старик, босиком в одних шортах проходивший мимо по кромке воды.

– Уйдем отсюда, Джонни, – попросила Молли. – Давай прогуляемся.

Они не спеша пошли вдоль берега, и Джон расспрашивал ее о школе; говорить с ним было легко, но, как ни странно, эта новая простота в общении не распространялась на ее страхи, ее ужас, ее вину, таившиеся в ее душе темным островком, приближаться к которому не смел даже он.

У залива со стороны пляжа появились две немолодые женщины в больших соломенных шляпах и длинных, почти до щиколоток, выцветших сатиновых платьях. Они что-то весело кричали друг другу, с радостными воплями бегали туда-сюда, словно маленькие дети, поймавшие рыбку. Чтобы избавиться от их любопытных взглядов, Молли направилась в дюны в поисках укромного места, и почти тут же Джон стал ее целовать, крепко прижав к себе.

– Нет! – ответила она с отчаянием.

Он сразу же отпустил ее, ничего не понимая.

– Почему?

– Потому что я все еще боюсь, – Молли явно преуменьшала всю степень тяжести своего состояния.

– Боишься родить?

– Да. Это и другие вещи, которые не могу объяснить.

– Если и вправду окажется, что у тебя будет ребенок, мы смогли бы пожениться сразу.

– Нет. Не сейчас. И не таким образом.

– Ты права, я знаю, мы должны быть благоразумны, ждать и все такое, – монотонно произнес Джон.

– Да, – Молли говорила очень серьезно. – Мы должны вести себя хорошо.

– Я не знаю, что значит хорошо, – признался он уныло.

– Ты ведешь себя плохо, Джонни? – спросила пораженная Молли. – Ты делаешь это и с другими девушками тоже?

– Нет, – ответил он. – Я просто не знаю, что означает это слово – «хорошо». «Хорошо» ли будет, если лет пять мы почти не будем встречаться? Одиночество – это «хорошо»?

– Я имею в виду совсем другое, – сказала она.

– Твои плечи, на мой взгляд, – это хорошо, – заметил он. – А твоим лодыжкам я ставлю оценку «отлично».

– Джонни, прошу тебя, перестань!

– За руку мне тоже нельзя тебя брать?

– Конечно, можно, но ты же не можешь остановиться!

– Я просто хочу держать тебя за руку, больше ничего, – сказал он.

Под порывом ветра на дюнах зашуршала трава, зашелестели листья низкорослых пальм, и Молли вздрогнула от неожиданности, думая, что там кто-то есть. «Плохо, если нас заметят в таком уединенном месте, – подумала она, – даже если мы будем всего-навсего держаться за руки». За гребнем песка может притаиться кто угодно: мальчишки, бродяги, ловцы птиц, любители подглядывать за переодевающимися и даже отец, вышедший на прогулку. Казалось, тени на песке и даже облака в небе возмущенно смотрят на тебя. Она словно оцепенела от страха и сказала:

– Джонни, нас не должны здесь видеть. Пойдем пройдемся.

– Пошли. Если тебе так хочется.

– Давай искупаемся.

– Терпеть не могу плавать, – ответил он. – Вода холодная.

– Прошу тебя, искупаемся. Потом вернемся домой, и ты поболтаешь с папой и своей мамой. Очень важно, чтобы со стороны мы выглядели как обычно.

– Да, конечно, – согласился он.

– А не взять ли нам велосипеды? Сто лет не гоняла на велике.

– Было бы неплохо, – оживился он.

– Пошли, – позвала она. – Догоняй!

Она легко снялась с места и побежала впереди него, вздымая ногами песок. Он догнал ее у самой воды, и они вместе бросились в море, вынырнули из-под первой большой волны, задыхаясь и крича, словно индейцы.